а  на
Тацина, тот, страдавший, насколько мог заметить Стеценко, от узкого ворота
рубахи,  сдавившего ему  шею,  повел в  сторону багровым лицом с  красными
глазами и  росинками пота  на  широком носу и  ответил хрипло,  приложив к
козырьку руку:
     - Ничего нет невозможного для них,  ваша светлость,  при их известном
богатстве.
     Стеценко видел,  что  в  его личном рапорте Меншикову-отцу теперь как
будто не было уже нужды,  если о высадке десанта вс„ на месте и, наверное,
гораздо больше,  чем  он,  может разузнать Меншиков-сын,  который даже как
будто  замещал  здесь  самого  отца,  поэтому  пришлось поневоле остаться,
держаться как бы в его свите и забыть на долгое,  может быть, время еще об
отдыхе и обеде.
     Высадка между тем шла дальше не так уже гладко,  как началась.  Подул
ветер:  на море забелели барашки,  с  запада надвигалась сплошная густая и
темная туча.
     Французский генерал Боске,  человек далеко еще не старый,  в  избытке
наделенный галльским остроумием и  энергией,  почерпнувший большой военный
опыт в  колониальных странах,  приказал ввиду этой тучи для своей дивизии,
высаженной первой, перевезти и палатки.
     Его примеру последовали и  другие французские генералы.  В английской
же  армии правила высадки выполнялись строго.  Там не  спеша перевозили...
дивизию  за  дивизией,  пехоту,  но  вместе  с  пехотой  переправлялась  и
причисленная к ней артиллерия,  а это отняло много времени. Кавалерия же и
палатки по правилам высадки стояли на последних местах.
     Между тем в полдень хлынул ливень.
     Часть французской пехоты, посланная как раз в это время, когда явился
донской  полк  с  Меншиковым-сыном,  занять  татарскую  деревню  Контуган,
спаслась от  ливня в  этой  деревне;  донской полк поспешно передвинулся в
другую  деревню,  километрах  в  пяти  от  Контугана;  французские войска,
оставшиеся на берегу,  быстро разбили бивак и натянули палатки,  англичане
же остались под открытым небом и свирепым ливнем.
     Перевезено было  уже до двадцати тысяч человек.  При сильном западном
ветре,  под хлещущими косыми потоками дождя,  кутаясь в  одеяла,  насквозь
промокшие,  около  часа  стоически  выдерживали ливень и старые генералы и
молодые лорды на земле,  которую явились они приобщить к числу  британских
владений, может быть, до заключения мира, может быть, навсегда.
     Но  вместе  с  ними  промокли до  последней нитки  и  "дети  королевы
Виктории",  двадцать тысяч  бравых  "Томми",  оценивших все  свои  силы  и
способности в  единственный шиллинг в день до того момента,  когда убьют и
когда даже и  этот шиллинг вместе с двумя кружками пива в походе будут уже
совершенно ненужны.
     Ливень утих к  двум часам дня,  и  высадка продолжалась,  но  палатки
все-таки не были доставлены на берег,  а с вечера дождь, доходящий до силы
ливня, зарядил на всю ночь, и утром полторы тысячи больных свезено было на
пароход "Кенгуру", чтобы отправить их в госпитали в Константинополь.
     Впрочем,  не  все  больные были перевезены на  "Кенгуру",  иначе этот
пароход был бы перегружен так,  что не смог бы сдвинуться с места.  Многие
валялись на  берегу в  грязи без всякой помощи со стороны врачей,  так как
врачи были тоже люди, и не заболевших среди них осталось мало.
     Несколько человек офицеров умерло от холеры.
     Только 3/15 сентября перевезли на берег кавалерию.
     Дорогие лошади очень пострадали от  тесноты и  недосмотра за  те  две
недели,  какие пришлось им пробыть на кораблях,  а  при перевозке на берег
несколько из них потонуло.
     Напуганные первым ливнем,  Сент-Арно с женою были перевезены снова на
корабль "Наполеон". Однако там, в роскошной и спокойной каюте, несмотря на
дождь  кругом,  приподнятое настроение вернулось  к  маршалу  Франции.  Он
говорил жене:
     - И  я,  и  генерал Канробер,  и  генерал Мартенпре,  и многие другие
генералы - мы все стояли за то, чтобы или высадиться в Керчи, на восточном
берегу  Крыма,   или  отложить  экспедицию  до  весны  будущего  года.  Но
посмотрите-ка,  какая удача нас ожидала даже и на этом,  западном, берегу!
Кто же знал,  что русские,  как утверждает Боске,  совсем не желают с нами
сражаться!
     Начальник штаба Сент-Арно полковник Трошю и военный секретарь Раглана
Стиль были  посланы с  переводчиком Кальвертом в  Евпаторию с  требованием
немедленно сдать город.  Так  как весь гарнизон Евпатории успел уже выйти,
их  привели  к  старенькому  чиновнику,   начальнику  карантинной  стражи,
состоящей из  нескольких инвалидов.  Письменное требование о  сдаче города
было передано ему.  Никакого языка, кроме русского, он не знал, но бумагу,
полученную из рук полковника Трошю,  тут же деятельно проколол булавкой не
менее чем в двадцати местах и окурил. Когда Кальверт, по-русски говоривший
очень плохо, кое-как растолковал ему, что пришла масса кораблей, до отказа
набитых войсками,  затем,  чтобы  высадиться в  Крыму,  старичок подумал и
ответил:
     - Высадиться,  отчего же-с,  высаживаться на  берег не  воспрещается.
Только,  господа,  в видах эпидемии холерной,  не иначе,  как приказано от
начальства,  высаживаться непременно в карантин и выдержать там положенный
четырнадцатидневный срок.
     В Евпатории высадились два небольших отряда - французский и  турецкий
-   и   принялись   обшаривать   город.   На  частных  складах  у  хлебных
экспортеров-греков найдено было около шестидесяти тысяч четвертей, то есть
до  полумиллиона  пудов  пшеницы,  что явилось совершенно неожиданным,  но
очень крупным  подарком  союзникам,  на  несколько  месяцев  обеспечив  их
хлебом.
     Кроме того, под Евпаторией перехвачено было парусное судно, шедшее из
Геническа  в   Севастополь  с  восемью  тысячами  ведер  спирта  для  нужд
гарнизона.  Это был тоже очень ценный приз.  На  судне этом никто не знал,
конечно,  о том,  что враги пришли, и с недоумением глядели на то, как они
хозяйничали в трюме, считали и метили бочки.
     Между тем недоумение было уже излишним.  Если в  Галлиполи и  Скутари
французские войска,  привыкшие в Алжире расправляться с деревнями кабилов,
только  еще  пытались вести  себя  как  завоеватели,  то  береговая полоса
Евпаторийского уезда считалась уже вполне завоеванной ими, хотя и без боя,
и  в  деревне Контуган,  как и в других соседних деревнях,  занятых ими на
другой день,  они  резали и  свежевали для  своих котлов буйволов,  телят,
баранов,  кур,  а  на костры,  на которых варили и  жарили это,  разбирали
незатейливые плетневые хлева и сараи,  отбирали сплошь муку, крупу, овощи,
фрукты, заготовленные на зиму, заставляли запрягать в арбы лошадей и волов
и на арбы складывали сено, овес, ячмень, скопом насиловали женщин...
     Лишенные всего, татары толпами бежали в Евпаторию, в которой, как они
слышали, вводилась уже турецкая власть.
     Высадка союзных войск,  проведенная так сказочно беспрепятственно,  и
спокойно, точно на маневрах, закончилась только к вечеру на третий день.
     Крылатую фразу,  брошенную генералом Боске:  "Эти  русские совсем  не
желают с нами сражаться!" - повторяли теперь уже рядовые солдаты.
     Погода снова  стала прекрасной,  как  и  в  день  прибытия к  русским
берегам,  но при видимом изобилии воды в озерах оказался острый недостаток
воды для питья: озера эти были просто клочки моря, отрезанные песками.
     Пресную воду, правда, привезли с собою в анкерках на судах - турецкую
воду  как  турецкую землю  в  мешках  для  бастионов,  но  анкерки  быстро
опустели. Лошади целые сутки простояли совсем без пойла.
     И шестидесятитысячная десантная армия двинулась к югу,  к речке Алме,
Бельбеку и  Каче,  гонимая не  только воинственным пылом  скорее дойти  до
Севастополя и взять его, но еще и жаждой.
     Действительно, такого скопления людей и лошадей нигде в своей степной
части не мог напоить Крым.
     Когда лейтенант Стеценко, проведя - теперь уже с целым донским полком
- еще одну ночь вблизи союзников,  вернулся,  наконец,  в Севастополь,  он
узнал,   что   главнокомандующий  вывел  из   города  войска  для   боя  с
надвигающимся противником на  облюбованной уже им  позиции на берегу речки
Алмы.


                               Глава третья

                         ПОТРЕВОЖЕННЫЙ МУРАВЕЙНИК

                                    I

     В  небольшой гостиной  довольно скромного дома  на  Малой  Офицерской
улице, которую, точно по приказу начальства, заселяли все больше отставные
военные,  5/17  сентября днем  сидел  с  семьей  хозяина дома,  отставного
капитана 2-го  ранга  Зарубина,  унтер-офицер рабочего флотского батальона
Ипполит Матвеевич Дебу.  В семье Зарубиных, где он жил на квартире, знали,
что он выслан сюда, в знак особой монаршей милости, в солдаты до выслуги в
первый офицерский чин,  что  он,  человек хорошо образованный,  дает уроки
детям адмирала Станюковича,  что он принят в лучших домах города, но почти
совсем  не  бывает  в  том  батальоне,   к  которому  причислен,  что  ему
снисходительно разрешено даже носить штатское платье,  в  котором он был и
теперь.
     Но сам Дебу только сегодня утром узнал, что его положение очень круто
изменилось,  так  как  у  Станюковича  ему  сказали,  что  вся  семья,  за
исключением  самого  адмирала,   уже  укладывается,  собираясь  уезжать  в
Николаев,  а  из  канцелярии батальона прислали к  нему  солдата-писаря  с
приказом явиться в  казармы полка и  быть  отныне в  них  безотлучно ввиду
"скоровозможных боевых действий".
     Что боевые действия действительно "скоровозможны", это, конечно, знал
и  сам  Дебу,  но  боевые  действия  вообще  представлялись  ему  довольно
отдаленно и смутно.  Он был разжалован военным судом не из офицеров,  а из
чиновников одного из  петербургских департаментов как петрашевец.  Наказан
он  был сравнительно со многими другими,  между прочим и  со своим старшим
братом,  довольно легко:  всего  только двумя годами арестантских рот,  но
возможность после  арестантских рот  выслужиться в  офицеры в  те  времена
действительно считалась "особой милостью монарха".
     Со  времени суда над  ним  прошло уже почти пять лет;  тогда ему было
всего двадцать пять лет,  но  теперь он  казался гораздо старшие тридцати:
как бы ни были легки наказания, они все-таки сильно меняют человека.
     В  обществе  считался  он  очень  осведомленным в  разных  вопросах и
остроумным собеседником,  но  улыбался он  редко и  бегло -  на момент.  А
внешность его  была  подкупающей по  той  постоянной серьезности,  которая
светилась  и  в  его  пристально  и  прямо  глядящих  на  каждого  глазах,
казавшихся  черными  в  тени,  но  на  свету  неожиданно голубевших,  и  в
прекрасно  сработанной голове,  и  в  правильных  чертах  лица,  и  в  той
неуловимо свободной манере держаться,  которой так трудно научиться,  если
она не присуща человеку,  и  которую нельзя было изменить в нем даже таким
бесспорно сильным средством, как два года арестантских рот.
     Негромким грудным голосом он  говорил,  по-своему пристально глядя  в
глаза капитана:
     - Для  того  чтобы на  тебя не  вздумали напасть,  нужно только одно:
чтобы тебя боялись. Не так ли?.. Но ведь, кажется, наш император делал все
для того, чтобы его боялись, однако же на нас вот напали и, нужно сказать,
напали  нагло  и  очень  открыто.  Это  значит,  что  совершенно перестали
бояться.
     - И  эти напавшие...  напавшие...  они...  они будут истреблены!  Да!
Истреблены бе...  без остатка!  -  с большим усилием, но азартно выкрикнул
капитан и стукнул раза три палкою в пол.  -  Им не дадут сделать... эту...
эту...  обратную амбаркацию...  амбаркацию...  на ихние корабли!  Нет!  Не
дадут!  -  и  еще раз стукнул,  точно приложил казенную печать на  горячий
сургуч.
     Капитан  Зарубин был  красен  тощей  жилистой шеей  и  бледен  лицом,
выкаченные раскосые глаза  глядели  свирепо,  полуседая щетина  на  голове
стояла  дыбом,  полуседая  щетина  на  щеках  и  подбородке придавала  ему
воинственный вид.
     В  Синопском бою он  был ранен в  ногу и  контужен в  голову и  левое
плечо,  левая рука висела плетью, голова дергалась, язык плохо повиновался
мыслям, ходить он мог только медленно, сильно опираясь при этом на толстую
палку.  В вознаграждение за все это он был представлен к очередному ордену
и получил отставку с пенсией и мундиром.
     Кроме него,  сидели в гостиной две его дочери:  старшая,  Варя, - уже
невеста, с пышными щеками, с русой косой до пояса и с бирюзовым девическим
колечком на левом мизинце, и младшая, Оля, - подросток с полуоткрытым алым
ртом и жадно вбирающими решительно все на свете глазами.
     Иногда  заходила  и  присаживалась  их  мать,   Капитолина  Петровна,
дородная  женщина,  всегда  очень  приветливая  и  в  вечных  хлопотах  по
хозяйству.  Придет,  посидит,  скажет два  слова и  тут же  плавно выйдет,
вспомнив,  что за  чем-то  там еще не  досмотрела и  что-то вот сию минуту
перекипит.
     - Я не сомневаюсь, Иван Ильич, что никто из сейчас напавших не выйдет
от  нас живым,  но подумайте,  сколько это будет нам стоить!  -  отозвался
капитану Дебу.  -  А  между  тем  как  недавно еще,  всего  лет  десять  -
одиннадцать назад,  когда нашему царю донесли, что в Париже ставится пьеса
"Екатерина II  и  ее фавориты" и,  конечно,  имеет огромный успех -  успех
скандала, - он собственноручно написал послу нашему при французском дворе,
графу Палену:  "С получением сего,  в какое бы время ни было..." Заметьте,
"в какое бы время ни было",  то есть хотя бы в  четыре часа ночи!..  Я это
письмо наизусть знаю! - "...нисколько не медля, явитесь к королю французов
и  объявите ему  мою волю,  чтобы все печатные экземпляры пьесы "Екатерина
II"  были  немедленно же  конфискованы и  представления запрещены на  всех
французских театрах.  Если же  король на это не согласится,  то потребуйте
выдачу кредитивных грамот и  в  двадцать четыре часа выезжайте из Парижа в
Россию.  За последствия я отвечаю. Николай..." Вот какое письмо, а? Королю
Франции!
     - Следует, да! - пристукнул капитан. - За это... следует!
     - Курьера монарх наш отправил  лично,  -  продолжал  Дебу.  -  Курьер
помчался.  Прибыл  в  Париж,  -  граф  Пален как раз обедает в королевском
дворце. Вызвал его, передал письмо. Посол наш вернулся в обеденный зал и к
королю:  "Ваше королевское, прошу дать мне немедленно аудиенцию!" Конечно,
Людовик-Филипп должен  был  удивиться,  -  он  и  удивился.  Он  предлагал
отложить  дело  до  послеобеда,  а  граф  Пален в свою очередь ссылался на
строгий приказ  депеши.  Король  вышел  в  соседнюю  комнату,  граф  Пален
познакомил его с полученной депешей.  Конечно,  Луи-Филипп вышел несколько
из себя:  "Воля вашего императора,  говорит, может быть законом только для
вас,  граф,  а не для меня,  поскольку я - король Франции.  Прошу передать
вашему императору,  что во Франции не деспотизм,  а конституция и  свобода
печатания,  поэтому  если бы я даже вздумал пойти навстречу желанию вашего
императора,  то я пошел бы против конституции французской и против свободы
печати, а это уж совершенно невозможно!"
     - Гм...  Та-ак!  А  граф Пален на это?  -  негодующе пошевелил палкой
капитан.
     - Граф Пален,  естественно, говорит: "В таком случае прикажите выдать
мне  доверительные мои  грамоты".  -  "Как  выдать грамоты?  Но  ведь  это
равносильно объявлению войны!" -  "Может быть,  и так...  Во всяком случае
мой император пишет ведь,  что сам отвечает за  последствия..."  -  "Тогда
дайте,  говорит король,  время посоветоваться с  моими министрами!" Пален,
конечно,  указал  на  депешу,  где  говорилось о  двадцати четырех  часах:
дескать,  двадцать четыре  часа  могу  ждать,  а  там,  если  ответ  будет
нежелательный, выеду.
     - И что же?.. Что же?
     - И  совет министров был  тотчас же  созван,  и  часа через два вышло
постановление:  все напечатанные экземпляры пьесы конфисковать, постановку
пьесы запретить...  Император был удовлетворен,  и  Пален остался на своем
посту... Вот что было еще так недавно!
     - Так, да, так... именно так... должен был поступить... поступить наш
царь! - очень волнуясь и дергая головой, припечатал капитан.
     - Замечательно!  - врастяжку сказала Варя и перекинула тяжелую косу с
левого плеча на правое.
     Влажный рот Оли заалел еще ярче, и глаза стали еще круглее.
     - Однако это еще не все, - продолжал Дебу.
     - Ах,  вы что-то очень занимательное говорили,  Ипполит Матвеич,  а я
опоздала послушать! - вошла, улыбаясь, Капитолина Петровна и села на пуф.
     - Сейчас расскажу не менее занимательное, - утешил ее Дебу. - В сорок
четвертом году кто-то таким же образом написал во Франции пьесу "Павел I".
Может быть, даже тот же самый автор. Дело касалось, значит, уже не бабушки
царя,  а  его отца.  Автор,  конечно,  не постеснялся наделить его разными
отрицательными чертами и  сцену убийства его в Михайловском дворце дал,  -
и, конечно, снова успех скандальный был бы, если бы пьеса была поставлена.
Но теперь Пален уже следил за этим и  сам донес царю,  что такая вот пьеса
готовится к постановке.  Царь наш,  конечно,  написал королю, что если эта
пьеса будет поставлена,  то  он  пошлет в  Париж миллион зрителей в  серых
шинелях, которые ее освищут.
     - Браво!  - сказала восхищенно Капитолина Петровна, хлопнула в мягкие
ладони и вышла.
     - Вот это...  вот это...  это... - заволновался капитан, разнообразно
двигая  головою,   наконец  поднял  палку  и  положил  такую  печать,  что
задребезжали тарелочки на этажерке.
     - Конечно,  после такого письма пьеса эта так и не увидела  света,  -
продолжал  Дебу.  -  Это  ли не мировое могущество?  Вмешаться в частные и
вполне  внутренние  дела  другой  великой  державы,  и   великая   держава
спасовала,  как только наш царь пригрозил войной!.. А Венгерская кампания?
Неизвестно,  что было бы с Австрией в революционном  сорок  девятом  году.
Скорее всего, что Австрия распалась бы на несколько республик. Кто подавил
движение венгров?  Наш царь, как известно. И власть молодого Франца-Иосифа
укрепилась,  а  ведь  на волоске висела!  Государь же наш получил название
европейского жандарма...  Но вот прошло несколько лет, и что же? Уж не наш
император  французскому  королю,  а  французский  император  нашему  пишет
знаменитое письмо в  январе  и  предлагает  ему  немедленно  помириться  с
Турцией,  "иначе, пишет он, Франция и Англия будут принуждены предоставить
силе оружия и случайностям войны решить  то,  что  могло  бы  быть  решено
рассудком".  Так писать нашему царю - это значит перестать его бояться!  А
Франц-Иосиф!
     - Негодяй! - решительно выкрикнул капитан. - Это... это - негодяй!
     - Он забыл даже о том,  что владеет Австрией теперь только  благодаря
нашему  царю,  и двинул против Горчакова свои войска.  Это значит,  что до
того уж перестали бояться,  что даже и  самой  черной  неблагодарности  не
стесняются!..  А наш царь,  говорят,  до того любил этого Франца, что даже
статуэтку его везде с собой возил!  Однако почему же перестали  бояться  -
вот вопрос?
     И  Дебу оглядел не  только Зарубина,  но  и  Варю и  даже чрезвычайно
внимательно слушавшую Олю.
     - Потому что их несколько держав, - не совсем уверенно ответила Варя,
перебрав тонкими пальцами кружевную пелеринку на груди.
     - Конечно!  Потому что их много, а русские одни! - тут же согласилась
со старшей сестрой младшая.
     Но отец их выжидающе смотрел на своего квартиранта и молчал.
     Квартирант же будто думал вслух:
     - Отчасти,  разумеется,  потому,  что коалиция, но это не все. Больше
всего потому, что высмотрели у нас не одну ахиллесову пяту.
     - Не  одну!  А  сколько...  сколько же?  Две?  - вдруг неожиданно зло
подался к нему капитан.
     - Нет, не две даже, а, я думаю, побольше, - спокойно возразил Дебу. -
Севастополь выбран не зря. Прежде всего он у моря, которое не замерзает, а
затем к нему нет дороги.
     -