есло и тройку и кашу-с!  Теперь уж упущено
время для  новой атаки с  той  стороны большими силами-с...  Теперь только
мелкие вылазки возможны-с...  А  для подобных вылазок ваших полномочий как
начальника  гарнизона  вполне   довольно-с.   Им   нельзя   давать  покоя,
союзникам-с. Их надо тормошить и трепать, хотя бы и понемногу-с!
     И  Нахимов сделал правой рукой  энергичный жест,  как  будто  схватил
кого-то  за  чуб  и  треплет...  Сакен  немедленно  с  ним  согласился,  и
действительно первая при нем вылазка была назначена на  следующий же  день
со стороны третьего бастиона.
     И поздно вечером,  часов в одиннадцать, перед тем как отряд охотников
должен  был  выступить по  направлению к  французским редутам,  сам  новый
начальник гарнизона изъявил  непреклонное желание  благословить участников
вылазки.
     Высокий,  но несколько хлипкий, светлоглазый и с русыми бакенбардами,
несколько длиннее общепринятых,  князь Васильчиков,  со  всею серьезностью
доводов начальника штаба пытался было отговорить его,  но не успел в этом.
Напротив,  ему  пришлось сопровождать Сакена,  так  как  он,  приехавший в
Севастополь гораздо раньше,  -  предполагалось так,  -  должен  был  знать
дорогу к  третьему бастиону.  Вместе с  ним  сопровождали Сакена Гротгус и
флигель-адъютант Ден.
     Ночь,  однако,  была далеко не  из  светлых.  Все  ехали верхами,  но
почему-то лошадь под старым кавалерийским генералом все спотыкалась и даже
однажды  оступилась в  какую-то  непредвиденную канаву,  едва  не  сбросив
своего седока.
     - Гм...  Странно,  -  задумчиво сказал Сакен. - Туда ли мы едем, куда
надо?
     - Едем-то мы туда,  но вот зачем именно едем -  вопрос!  - недовольно
ответил Васильчиков. - Тем более что и опасно ведь... Вот это летит на нас
сверху   яркое   -    это   совсем   не    метеор,    а    ракета,    ваше
высокопревосходительство!
     - Да,  это ракета,  -  согласился Сакен, - но она упадет сзади нас, я
думаю...
     - А другая может попасть и в нас... Нет, мы напрасно едем.
     - Это направо от нас что за стена, не знаете? - спрашивал Сакен.
     - Это? Направо?.. Это - сад, а стены тут никакой нет.
     - Сад?..  Есть еще,  значит,  и сады в этом Севастополе, - философски
заметил Сакен,  и  снова оступилась его  лошадь,  почти упала на  передние
ноги.
     - Может быть,  вы уговорите его не ехать дальше,  -  прошептал на ухо
Дену Васильчиков. - Ведь у него куриная слепота, он ничего не видит теперь
и зря дергает лошадь.
     Ден,  знакомый еще  по  Одессе и  с  Сакеном и  с  его  женою,  Анной
Ивановной, которую тот любил без памяти, решился на последнее средство.
     - Если вы  поедете туда,  на  бастион,  где так опасно,  -  обратился
торжественно к Сакену Ден, - и если с вами случится, не дай и сохрани бог,
несчастье,  что я скажу Анне Ивановне,  когда она спросит, почему я вас не
отговорил?
     Эта длинная фраза,  сказанная торжественным тоном в глубокой тьме,  а
главное,  упоминание об  Анне Ивановне привели к  желанному исходу вылазку
Сакена.
     - Ах,  Анна Ивановна,  да,  да...  Вы правы, мой друг! Я чуть было не
сделал большую глупость!  -  с чувством отозвался Дену Сакен, ощупью нашел
его руку,  чтобы пожать ее  крепко,  и  повернул своего коня,  который шел
назад, уже не оступаясь.
     На  третий  бастион послан  был  как  представитель своего начальника
только Гротгус в сопровождении двух полевых жандармов.


                                    IV

     Подполковник Ден,  один из многочисленных флигель-адъютантов Николая,
был  послан  в  Севастополь вскоре после  Алминского сражения и  остался в
свите Меншикова,  как  очи и  уши царя.  Этих очей и  ушей очень не  любил
Меншиков  и  при  каждом  появлении  нового  флигель-адъютанта  болезненно
морщился,  трагически вытягивал:  <Заче-е-ем он?>  -  и старался найти ему
какую-нибудь командировку внутрь Крыма,  подальше от Севастополя.  Он знал
уже,  что каждый доклад подобного посланца царя о  виденном в  Севастополе
вызывал  новые  и  новые  приказы  Николая,  как  надобно действовать ему,
главнокомандующему,  между тем как сам он,  -  так ему казалось, - гораздо
лучше,  чем  царь из  своей Гатчины,  понимал создавшуюся на  театре войны
обстановку и действовал, напрягая все силы.
     Эта уверенность в  безошибочности своих личных действий роднила его с
Николаем.
     Года за  четыре до начала Крымской войны отец Дена,  генерал-инженер,
осматривал сухопутные укрепления Севастополя и  вошел к Николаю с докладом
об их совершенно непозволительной слабости.
     - Что же ты хотел бы там еще видеть? - спросил его Николай.
     - Я  хотел  бы  видеть Севастополь настоящей крепостью,  то  есть  не
морскою только, но и сухопутной, - ответил генерал-инженер. - Мне кажется,
что  окрестности Севастополя будто нарочно созданы природой так,  чтобы их
хотя бы несколько укрепили, а потом уж были бы спокойны за судьбу города.
     - И где же именно, думаешь ты, надо провести линию этих укреплений? -
иронически спросил царь.
     - В район крепости, ваше величество, я непременно ввел бы и Инкерман,
и  Федюхины высоты,  и  Сапун-гору -  такие естественно крепкие позиции...
Там, на их восточных склонах, расположил бы я линию передовых фортов, а из
Севастополя провел  бы  к  ним  шоссейные дороги для  удобства сообщения с
ними.  Затем  вторую линию фортов я  устроил бы  на  таких более близких к
городу высотах, как Зеленая гора, Рудольфова гора...
     Николай перебил его, рассмеявшись:
     - И  против кого же  это,  против крымских татар,  что ли,  ты хочешь
сооружать  все  эти  форты?..  Напрасная трата  денег:  татары  покорны  и
спокойны.  А в случае чего,  для них вполне достаточно того, что имеется в
Севастополе...
     - Я меньше всего думаю о татарах, ваше величество... Я даже совсем не
думаю о них,  - сказал Ден-отец. - Но не так давно мне случилось прочитать
записки  французского  генерала  Мормона  еще  от   тридцатых  годов.   Он
предсказывает,  что если начнется война между Францией и  Англией с  одной
стороны и Россией -  с другой, то ареной будет Севастополь, а затем и весь
Крым.
     - Охота  же  тебе  придавать  значение  глупым  пророчествам   разных
мормонов!  - уже с оттенком досады в голосе возразил Николай и этим кончил
разговор о возможном укреплении  Севастополя  с  суши,  которое  могло  бы
предотвратить  Крымскую войну,  или значительно ее отсрочить,  или дать ей
совершенно иной облик.
     Поскупился ли  Николай на средства для обширных укреплений,  не хотел
ли  давать понять западным державам,  что  допускает мысль  о  возможности
нападения с их стороны,  или действительно и непоколебимо был уверен,  что
никто не осмелится на Россию напасть именно в этом пункте?
     Скорее всего последнее. Он просто недооценивал огромнейшего торгового
флота Англии и Франции, как транспортного средства для переброски большого
десанта,  а малые, - тысяч на двадцать, на тридцать, - конечно, не были бы
страшны для севастопольского гарнизона.  Мысль о  том,  что не одна тысяча
торговых судов может участвовать в доставке осадных орудий и вообще всего,
что необходимо для осады черноморской твердыни,  просто не  укладывалась в
голове   Николая.   Десантные  отряды   русских   войск,   -   однажды   в
Константинополь и несколько раз на Кавказ,  - перевозились обыкновенно, по
его приказу,  на боевых кораблях. Только такой порядок вещей представлялся
ему возможным и со стороны Франции и Англии,  если бы вдруг,  паче чаяния,
вздумалось им затеять с ним войну.
     Он был и  остался консервативен и здесь,  несмотря на то,  что всякие
новости в  военном деле  должны бы  были,  кажется,  найти прямой доступ в
сферу его мыслей.  Виктория после его визита в  Англию в  1844 году писала
бельгийскому королю Леопольду:  <Николай не  очень  умен  и  занят всецело
только политикой и военными вопросами>.  И,  однако, действительно отдавая
военным  вопросам  все  свое  время,  недальновидный  Николай,  при  тупой
самонадеянности своей,  оставил Севастополь совершенно беззащитным с южной
стороны.  И  если  гарнизон  Севастополя под  руководством Корнилова начал
наспех строить бастионы,  то  это была уже не первая и  не вторая даже,  а
третья,  последняя,  линия  фортов  в  самой  непосредственной близости от
города  и  всех  жизненных  центров  крепости  и  порта,   что  совершенно
противоречило веками  выработанной практике защиты крепостей,  но  отнести
дальше линию бастионов не было уже возможности.
     Между тем  интервенты обкладывали Севастополь хотя и  с  одной только
стороны,  но  соблюдая при этом все правила осадной войны.  На сближение с
бастионами русских они подвигались быстро, руководимые опытным французским
военным инженером Бизо.
     Зигзаги их апрошей*, сколько бы ни задерживал работу над ними твердый
каменистый грунт,  шли неуклонно вперед,  а в ложементы** их, параллельные
линиям русской обороны, залегали стрелки, борьба с которыми делала вылазки
неизбежными, как бы ни были по трофеям ничтожны их результаты.
     _______________
          *їАїпїрїоїшї (фр.) -  буквально  <подступ>  -  тип  траншеи  для
     прикрытия; строился зигзагообразно, по мере приближения к осажденному
     укреплению противника.
          **їЛїоїжїеїмїеїнїтї (фр.) - окоп для прикрытия орудий и людей.

     Без этих вылазок обходилась редкая ночь,  тем более что и  сидевшие в
передовых своих траншеях французы и англичане,  -  чаще,  впрочем, первые,
чем вторые,  -  подымали по ночам ложные тревоги. Они не выходили при этом
из траншей,  они только делали вид, что идут на штурм, кричали <ура> после
усиленной пальбы.  Это <ура> подхватывалось,  перекатывалось из  траншеи в
траншею и  подымало на  ноги даже пехотные прикрытия на русских бастионах,
так   как   рискованно  все-таки  было  оставаться  спокойным  при   таких
воинственных криках.
     Зато вылазки с  русской стороны после подобных упражнений интервентов
бывали  особенно  удачны.  Англичан чаще  всего  заставали мирно  спящими,
иногда даже в  стороне от составленных в козлы ружей;  французы же гораздо
лучше  несли  сторожевую  службу,  чем  наемники  английских капиталистов,
представлявшие свой поход в  Россию чем-то  вроде карательной экспедиции в
Ост-Индии,   стремительной,   молниеносной,   неотразимой,  после  которой
наставал  продолжительный период  приятного ничегонеделания за  шиллинг  в
день на всем готовом.


                                    V

     Первая вылазка при Остен-Сакене, раз только не удалось ему по причине
темноты  добраться  до  бастиона  и  благословить  ее  участников,   ничем
особенным не отличалась от тех, какие выполнялись и при Моллере.
     Бывали вылазки совсем малыми командами при  одном только офицере,  но
бывало и  так,  что  на  вылазку ходила целая рота  охотников,  сборная от
разных частей.  Эта вылазка в конце ноября была именно такого рода;  в ней
участвовали команды  по  нескольку десятков  человек  в  каждой:  от  двух
пехотных полков и  от  экипажей флота.  Командовать вылазкой был назначен,
как часто случалось это и раньше, лейтенант Бирюлев.
     Никогда люди не  были так  суеверны,  как  во  время боевых действий.
Смерть реет тогда повсюду и вырывает из рядов свои жертвы то здесь, то там
- по  каким законам?  Человеческий мозг устроен так,  что  непременно ищет
законности и в случайном;  однако как было бы объяснить, почему, например,
храбрец  лейтенант  Троицкий,   под   ураганным  огнем  флота  интервентов
пробравшийся 5 октября на батарею ј 10 и под тем же огнем,  среди падавших
роем около него бомб и ядер, вернувшийся к Нахимову с докладом о положении
батареи,  уцелел тогда и  сам и  не  потерял ни одного из доверившихся ему
пяти человек матросов,  а через несколько дней после этой ужасной канонады
погиб от совершенно случайной штуцерной пули в первой по времени вылазке.
     Но  так  же  трудно  было  понять,  почему  удачно сходили именно вот
Бирюлеву все вылазки, в которых он участвовал. Однако матросы заметили эту
особую удачливость лейтенанта и с ним,  - главное, под его общей командой,
- шли на вылазки гораздо охотнее, чем с кем-либо другим из своих офицеров,
точно там, где был Бирюлев, успех был заранее обеспечен.
     Бывают такие исключительные любимцы жизни, которых не могут не любить
окружающие.  Бирюлев был и красив собою, и ловок, и не способен теряться в
минуту опасности, умел увлечь за собою и вовремя отозвать своих охотников,
знал, когда бросить в толпу матросов острое словцо, способное заставить их
забыть про опасность, когда влить предельную строгость в слова команды.
     Словом,  он был что называется прекрасным командиром роты в  бою,  и,
пожалуй, больше всего именно этим объяснялась его таинственная удачливость
в вылазках.
     В   середине  ноября,   когда  стрелки,   лежавшие  в  неприятельских
ложементах,  большей частью  зуавы,  стали  слишком заметно вредить своими
выстрелами  с  недалеких  дистанций  по  амбразурам и  по  каждой  голове,
неосторожно  выставлявшейся над  бруствером,  пришлось  в  защиту  от  них
устроить  наскоро  свои  ложементы шагах  в  двадцати от  неприятельских и
посылать  в  них  своих  стрелков.  Они  не  назначались,  они  вызывались
охотниками сами.  Сначала это  были пластуны,  потом матросы и  пехотинцы.
Французы  своих   стрелков  в   ложементах  называли  enfants  perdus  или
infernaux* -  сорви-головами, головорезами, чертями, - русские же охотники
никаких особых названий не  получили.  Они  знали только,  что половина из
них,  отдежуривших в ложементах свой срок, не дождется смены и не вернется
назад,  поэтому,  отправляясь на свой опасный пост, усердно молились перед
образом,  висевшим обыкновенно на каждом бастионе.  Ложементы представляли
собой  ряд  мелких,  только  лечь,  ямок,  в  которых голова  стрелка едва
прикрывалась выкопанной саперной лопаткой землей,  и  над  бедовой головой
каждого охотника то и дело пели штуцерные пули.  Малейшая неосторожность -
и пуля впивалась в голову или пробивала грудь около ключицы. В каждой ямке
лежал только один охотник,  и  действовать ему приходилось на свой страх и
риск, к чему никто не приучал в мирное время русского солдата. Какое бы ни
проявлялось в  это время геройство,  оно оставалось совершенно безвестным,
какая бы  ни  проявлялась тем или иным из охотников личная храбрость,  она
проявлялась только наедине с собой.  И все-таки на место убитых или тяжело
раненных шли ежедневно в  ложементы новые и  новые охотники:  недостатка в
храбрецах не было.
     _______________
          *їEїnїfїaїnїtїsї pїeїrїdїuїsї      -      окаянные       ребята;
     iїnїfїeїrїnїaїuїxї - дьяволы (фр.).

     Тем  более не  могло его  быть около такого удалого командира,  каким
оказался Бирюлев. И первым из этих храбрецов был матрос Кошка.
     На батарее капитан-лейтенанта Перекомского, куда попал Кошка в начале
осады,  известно было о нем только то,  что он любил выпить, а под хорошую
закуску сколько угодно,  но никто и не подозревал в этом неказистом с виду
матросе такого удальца,  каким он проявил себя вдруг,  когда убили в одной
из первых вылазок бывшего рядом с  ним его товарища,  а на другой день его
тело  враги  выставили  с  наружной  стороны  бруствера,  подперев,  чтобы
держалось стоя.
     Потемнел   Кошка,   когда   разглядел   тело   старинного   товарища,
выставленное точно на позор.
     - Дозвольте сходить его выручить;  ваше всокбродь!  -  обратился он к
Перекомскому.
     Тот удивился, - не понял даже.
     - Как это так -  сходить выручить?  С ума сошел, что ли? Того убили в
деле, а тебе захотелось, чтоб тебя ухлопали попусту?!
     - Не ухлопают авось,  ваше всокбродь!  Дозвольте сходить -  ведь глум
над хорошим матросом производят...
     - Он  уже  не  матрос  теперь,  а  бездыханное  тело:  какой  же  для
бездыханного может быть глум?..  Впрочем,  я доложу,  пожалуй,  начальнику
отделения.  Если он разрешит,  то это уж будет его дело,  а я считаю такой
риск совершенно лишним.
     Однако начальник 3-го  отделения оборонительной линии,  контр-адмирал
Панфилов,  совершенно неожиданно для Перекомского посмотрел на  это иначе.
Он  согласился с  Кошкой,  что  глумление над трупом павшего бойца надобно
прекратить, только спросил Кошку, как же именно думает он выкрасть труп.
     - Так что подползу до него ночью, а потом тем же ходом с ним обратно,
ваше превосходительство...
     Кошке казалось,  что адмирал только время проводит,  спрашивая о том,
что и без вопросов вполне ясно и понятно, но адмирал сказал:
     - Ночью ты  можешь с  принятого направления сбиться и  совсем не туда
попасть.
     - Есть <не туда попасть>, ваше превосходительство, а только я полагаю
так уж, чтоб ближе к свету ползти начать...
     - Тогда тебя разглядят и подстрелят, как зайца!
     - Я,  ваше превосходительство,  хочу мешок грязный что ни  на есть на
шинель надеть,  чтоб от земли не различили,  а  кроме прочего,  и казенной
амуниции чтоб порчи не произвесть...
     - Мешок?..  Ну,  если  хочешь быть ты  Кошкой в  мешке,  -  улыбнулся
Панфилов, - тогда валяй, ползи.
     - Есть <валяй,  ползи>, ваше превосходительство! - радостно отозвался
Кошка и повернулся налево кругом.
     Он сделал так, как решил: напялил на себя грязный мешок и, дождавшись
конца ночи, сначала пошел, пригнувшись, потом пополз.
     Но батарея против батареи Перекомского была английская,  англичане же
нигде не  придвинулись к  русским так  близко,  как французы,  -  довольно
далеко пришлось ползти Кошке, рассвет же начался непредвиденно быстро, так
как совершенно чистое оказалось в  это утро небо на  востоке.  Кошка видел
труп товарища своего - цель его действий, но разглядел также не дальше как
в  двадцати шагах от  него  серую фигуру часового около входа в  траншею и
понял, что ползти вперед уже нельзя.
     Однако  возвращаться  назад  с  пустыми  руками  казалось  еще  более
невозможным.  Он огляделся и заметил в стороне остаток каменной стенки,  -
была ли тут раньше садовая ограда, или стояло какое строение, - он подполз
к этим нескольким каменьям и приник к земле.
     Ружья  с  собою он  не  взял,  так  как  обе  руки  должны были  быть
свободными,  чтобы  тащить тело;  хлеба тоже  не  взял,  потому что  думал
вернуться утром.  А  между  тем  развернулся ясный день,  началась обычная
перестрелка...  Кошка приник за камнями, в которые звучно стукались иногда
свои же  русские пули,  и  не  было никогда более длинного дня за  всю его
жизнь и большего простора для мрачных мыслей.
     Утром  справлялся  у  Перекомского Панфилов,  сам  зайдя  к  нему  на
батарею,  -  вернулся  ли  Кошка;  Перекомский с  сознанием правоты  своих
соображений ответил,  что он,  конечно,  погиб совершенно зря,  что нечего
было и думать, чтобы явно сумасбродная затея его удалась.
     Панфилов же,  досадуя внутренне на себя за то, что разрешил Кошке эту
затею, проговорил смущенно:
     - Жаль малого,  разумеется, но что же делать: ведь и допускать явного
глумления над трупами наших молодцов тоже нельзя... Побуждения у него были
хорошие, и осудить их я не мог.
     Труп матроса продолжал,  однако,  торчать на  прежнем месте весь этот
день,  и  всем уже,  не только Кошке,  стало казаться возмутительным такое
издевательство над павшим.
     Но  вечером,  когда  как  следует  стемнело,  раздалась вдруг  весьма
оживленная и  мало понятная по  своим причинам и  целям ружейная пальба со
стороны англичан,  и вдруг на батарее появился усталый,  запыхавшийся,  но
довольный Кошка, притащивший на спине тело товарища.
     Оказалось,  по  его рассказу,  что он  дождался,  когда у  англичан в
траншеях началась смена людей, тогда-то и пополз он к трупу, подставил под
него спину,  прижал к себе его руки и проворно побежал к своей батарее. Он
рассчитывал на  то,  что  занятые  сменой  англичане не  обратят  на  него
внимания,  и действительно успел проб