ся в Симферополе через неделю, я думаю, самое большее - и дело
будет в шляпе-с!
     Кокоревские тройки  действительно  решали  вопрос  с путешествием как
нельзя лучше.  Они явились для  Елизаветы  Михайловны  подлинным  подарком
Фортуны. Благодаря Пирогова за все, что он сделал для нее с мужем, она вся
светилась от радости. Прощаясь, он расцеловал ей руки, она же прикоснулась
губами  к  его  внушительной  плеши  и  почувствовала резкий запах спирта:
великий хирург имел обыкновение ежедневно натираться спиртом от насекомых,
причем  убедился  на  грустном  опыте,  что  блохи  игнорируют это сильное
средство.
     Кокоревские тройки появились в  Симферополе перед серединой декабря и
по снежному первопутку помчались дальше, в Севастополь.
     К этому времени,  хлопоча без отдыха,  Елизавета Михайловна выправила
уже бумажку,  дающую право на трехмесячный отпуск для поправления здоровья
ее мужу,  и даже получила жалованье его, а при участии важной дамы в очках
- Александры Петровны Стахович -  обеспечено было и ей,  и ее больному,  и
Арсентию место в первых обратных кокоревских санях.
     Но   самое  главное,   успела  прийти  эстафета  от   Хлапонина-дяди,
окончательно уничтожившая последние сомнения.  Вышло  так,  что  эстафета,
посланная  наудачу  Елизаветой Михайловной,  сказочно  счастливо  достигла
своей цели:  адресат оказался дома  и  отвечал,  что  <будет рад  приютить
севастопольского страдальца>,  просил  известить,  когда  выслать за  ними
лошадей на станцию.
     Эта весточка от дяди, которого давно уже не видел Дмитрий Дмитриевич,
заметно оживила его:  он  держался бодрее,  и  все,  что касалось отъезда,
видимо,  его  занимало,  вплоть до  дюжих  косматых кокоревских коней,  со
строгими  глазами,  подвязанными хвостами  и  затейливыми  бубенчиками  на
упряжи.
     Арсентий деловито,  как  это  было ему свойственно,  хлопотал,  чтобы
мягче и  удобнее,  то  есть поглубже,  было сидеть больному,  и  Елизавета
Михайловна окончательно поверила в удачу и силу пироговского рецепта.
     Расцеловалась  с   хозяйкой  домика  -   простою  мещанкой,   которая
всплакнула при этом,  уселась,  тщательно укутав ноги мужу и себе;  забрал
вожжи в  рукавицы густобородый ямщик,  гикнул,  и  кони двинулись с  места
рысью.
     Так начался этот <прыжок в  тишину>,  в  гробовую тишину и крепостную
темь необъятнейшей российской деревни.


     1937 г.


                               ЧАСТЬ ПЯТАЯ


                               Глава первая

                             ГРОБОВАЯ ТИШИНА

                                    I

     Кокоревские тройки смогли проскочить через  совершенно опустошенную в
смысле  фуража  полосу  Крыма  от   Симферополя  до  Перекопа  только  при
покровительстве и  поддержке военных  властей.  Притом  же  пятая  русская
стихия - грязь - была, наконец, покорена морозом.
     Елизавета Михайловна Хлапонина, увозившая, по совету Пирогова, своего
тяжело контуженного мужа в курскую деревню, в начале дороги была за него в
постоянной тревоге при каждом раскате  саней,  грозившем  вывалить  его  в
снег,  при  каждом  ухабе,  которых  было  вполне достаточно не только для
тревог, даже и для отчаянья.
     Однако уже к концу первого дня определилось,  что,  пожалуй,  в некую
смутную возможность добраться если не  до  курской деревни,  то хотя бы до
Екатеринослава можно было  поверить.  Старообрядец Кокорев,  наживший свои
миллионы на  винных откупах,  стремился подбирать к  себе на службу только
непьющих  людей,  и  густобородый ямщик  Пахом,  который  вез  Хлапониных,
оказался человеком вполне  обстоятельным,  хозяйственным,  заботливым и  к
своей тройке, и к упряжи, и к саням, и к пассажирам.
     Сани же были не простые розвальни,  открытые всем ветрам и метелям, а
кибитка,  обитая плотным серым войлоком.  На облучке рядом с Пахомом сидел
денщик Арсентий, который успел перед отъездом добыть себе нагольный тулуп,
необходимый для зимних путешествий,  и в нем он вполне уже чувствовал себя
в деревне, чему помогали и необъятные снежные поля кругом, и запах лошадей
впереди,  и то,  что тройки двигались длинным дружным обозом,  поневоле не
слишком торопливым, так как нужно было размерить лошадиную прыть на тысячу
с лишним верст.
     По-матерински наблюдая за своим мужем, Елизавета Михайловна отмечала,
как он оживился, чуть только началась эта длинная, необычная дорога.
     Прежде всего дорога эта  совсем не  была так утомительно однообразна,
как  бывали  в  те  времена нескончаемые русские дороги  зимой.  Она  ярко
пестрела и гремела,  деловито,  пожалуй весело даже, потому что все на ней
было осмысленно,  бодро, необходимо: русским войскам, атакованным в Крыму,
везлись военные грузы.
     Разномастные  лошади,  то  мелкие,  лохматенькие,  сельские,  ласково
именуемые <котятами>,  то  крупные,  жилистые,  городские;  огромные,  как
слоны,  длиннорогие  украинские  волы;  величественно  и  даже  как  будто
презрительно глядящие сверху вниз вислогубые рыжие верблюды;  на возах или
около  возов  горластые возчики  в  дубленых  полушубках,  подпоясанных то
красными,  то зелеными кушаками,  в  шапках шерстью наружу,  и  в  голицах
поверх варежек, а лица их пылали, подожженные морозом.
     Радостно плыли  навстречу,  густо  зеленея  на  снегу,  огромные воза
степного  сена,  и  пахло  от  них  такими  изумительными  ароматами,  что
кокоревские кони,  втягивая их широкими, горячими ноздрями, замедляли шаг,
мотали головами, фыркали и вздрагивали всей кожей.
     Конечно,  львиная доля этого сена съедалась дорогой теми же,  кто его
вез,  -  были ли это волы,  верблюды или лошади,  - но кое-что привозилось
все-таки и конскому составу Крымской армии.
     Везли сухари в мешках,  закрытых сверху рогожами,  крупу,  овес, туши
мороженого  мяса,   порох  в  ящиках,   наконец,  снаряды.  Огромнейшее  и
ненасытное брюхо войны требовало всего этого в умопомрачающих количествах,
поэтому  дорога,   была,   как  река  в   половодье:   оживленно  бурлива,
стремительна и изобильна.
     И не было на ней тихих минут, и не могло быть.
     То  и  дело  звенели колокольчики ямских троек,  которые то  обгоняли
кокоревский обоз,  то мчались ему навстречу,  увозя и  привозя то офицеров
разных чинов и положений, то других, причастных войне, людей.
     И,  наблюдая сама с  чисто ребяческим любопытством все,  что несла на
себе  эта  фантастическая зимняя дорога северного Крыма  конца 1854  года,
Хлапонина часто заглядывала также и в лицо мужа,  -  как он? Не слишком ли
утомляет его такая чрезмерная густота впечатлений?
     Но с изумлением видела,  что он почти так же ребячески оживлен, как и
она.  Это замечала она по его большим серым глазам, над которыми то и дело
поднимались брови,  и  по  губам,  которые отзывались на  многое,  хотя  и
совершенно беззвучно.
     Дмитрий Дмитриевич как будто понимал сам,  что пока он  вложит то или
иное  впечатление в  слова,  оно  промелькнет уже,  заменится другим,  для
которого тоже надо разыскивать слова в косной, неповоротливой памяти... Да
и  зачем они,  эти слова?  Беззвучное шевеление губ не  лучше ли  передаст
радость  от  непрерывной цепи  всяких  этих  чудесностей,  брошенных  сюда
обороняющейся от нападения страною?
     Однажды  им  встретился и  какой-то  пехотный  полк,  который  шел  в
Севастополь из  армии Горчакова.  На обывательских подводах и  санях везли
солдатские вещи и отсталых, полк же шел обыкновенным походным порядком.
     Кокоревский обоз должен был свернуть в снег, правда неглубокий, чтобы
уступить дорогу.  Очень  ярко  сверкало солнце на  штыках солдат.  Верхами
ехали тепло одетые офицеры.
     Полк,   шедший  во  взводной  колонне,   проходил  долго,   Елизавета
Михайловна только здесь,  в дороге, как следует, осязательно поняла, какую
силу представляет собой всего только один пехотный полк,  даже и далеко не
полного состава.
     Вдруг   батальонному  командиру  несколько  приотставшего  четвертого
батальона вздумалось подбодрить своих усталых солдат песней, и он крикнул;
     - Песенники, вперед!
     Команду передали дальше.  Песенники выбегали перед  строем  проворно,
даже весело.  И вот один из них, запевала, завел высоким и звонким тенором
<Марусеньку>.

             Ма-ару-се-ень-ка пшани-ченьку жа-ла...
             Ма-ару-се-ень-ка пшани-ченьку дъжала, -

поддержали остальные    песенники,    и    тут    же,   приударив   ногою,
ожесточенно-лихо подхватил весь батальон:

             Э-эхх, Маруся, дъэ-эх, Маруся больная лежала!..
             Э-эхх, Маруся, дъэ-эх, Маруся больная лежала!

     Запевала подтянулся,  подбросил голову и так же звонко и высоко, как,
прежде, но уже с оттенком легкой лукавости кинул в сверкающий воздух:

                        Вот прихо-дит ле-екарь...
                        Стал Машу лечить...

     Подхватили  песенники,   а   за   ними   батальон   прогромыхал  мало
обработанными, но весьма искренними голосами:

             Скажи, скажи, душа-Маша, что в тебе болить!

     Нарочито тонко, по-девичьи, ответила на это запевала:

                            Болит моя спина...
                            Болит голова! -

Всплакались песенники, а батальон дополнил жалобы болящей:

                     Э-эхх, грудью Маша дънездорова,
                     Сама чуть жива!

     Из дальнейших слов песни Елизавета Михайловна узнала,  что лекарь был
не кто иной,  как солдат,  и что он, как полагалось солдату, сразу вылечил
Машу от всех ее болезней.
     Дмитрию Дмитриевичу песня эта была хорошо знакома,  и,  слушая ее, он
улыбался, к большой радости жены, которая отвыкла уже видеть улыбку на его
губах.
     Когда  совсем свечерело и  обоз  остановился на  постоялом дворе дать
отдых и коням и путникам, она с новой радостью заметила, что ее муж совсем
не разбит первым днем дороги,  -  напротив, чувствует себя гораздо бодрее,
чем  в  Симферополе,  и,  взяв его за  руку,  чтобы привычно проверить его
пульс, она сказала ему умиленно:
     - Ну,  вот видишь теперь, что такое Пирогов!.. А признаться, когда он
предлагал мне этот свой...  рецепт,  я думала про себя: уж не шутит ли он,
думаю,  над нами!..  Оказалось,  что он сразу увидел,  что ты будешь вести
себя молодцом!.. Вот это - врач! Вот что значит светило медицины!
     - А чаю...  нельзя будет тут?  -  вполне осмысленно огляделся в очень
тесно набитом, хотя и теплом покое почтовой станции Дмитрий Дмитриевич.
     - Непременно, милый! Арсентий уже хлопочет, - успокоила его Елизавета
Михайловна.
     И   эта  собственная  забота  мужа  о  чае  тоже  была  ей  радостна:
обыкновенно ему приходилось каждый день напоминать о чае.


                                    II

     За  Перекопом появилась уже у  Хлапониной уверенность,  что длинную и
трудную все-таки дорогу муж ее  перенесет,  что даже,  пожалуй,  не  нужно
будет  делать  недельную остановку в  Екатеринославе,  бросив  кокоревский
обоз,  на что она решилась уже при начале пути. Именно та самая пониженная
впечатлительность  мужа,   которая  так   ее   пугала,   здесь   оказалась
спасительной.
     За собою же лично она замечала, что никогда раньше так внимательно не
вглядывалась  она  во  все  встречное,   как  теперь,   когда  она  хотела
представить себе, как все это воспринимается вот теперь ее мужем.
     Среди разных новых для нее открытий она отметила,  между прочим,  что
молодые дубки стояли кое-где в рощицах по сторонам дороги,  не роняя своих
листьев, несмотря на зиму. Листья эти, правда, были уже сухие, коричневого
цвета, железно-жесткие на вид, но они храбро держались на ветках, несмотря
на сильные ветры и метели, в то время как ветки старых дубов были голы.
     Что давало силы этим листьям так цепко держаться за родные ветки? Она
решала:  молодость деревьев.  Таким же молодым еще дубком был теперь в  ее
представлении муж,  и  она  уже  готова была поверить пироговским словам о
нем,  что переживет он свою случайную зиму, что непременно вернется к нему
прежнее здоровье с новой весной, - весной будущего пятьдесят пятого года.
     Когда подъезжали уже к Днепру, встретился им на одном постоялом дворе
артиллерийский капитан в теплой шинели с меховым воротником, в каких никто
не ходил в Крыму, и Дмитрий Дмитриевич долго и упорно всматривался в него,
наконец, сказал ей:
     - Первушин, а?.. Погляди-ка...
     Действительно,  артиллерист оказался Первушин,  сослуживец ее мужа по
Нижнему, и Елизавета Михайловна радостно удивилась тому, как мог он узнать
этого Первушина,  который был  так  старательно закутан башлыком,  что  от
всего лица его оставались видны только мутные, цвета пуговиц гимназических
мундиров глаза с оледенелыми ресницами, чрезмерно распухший красный нос да
завиток заиндевелого уса.
     Первушин ехал не в  Севастополь,  а  в Николаев,  и отсюда должен был
свернуть на  другой тракт,  но  он очень живо,  как все из глубокого тыла,
любопытствовал узнать,  что делается в Крыму, в Севастополе; и отвечать на
его  вопросы приходилось уже  самой  Елизавете Михайловне,  тем  более что
времени в  их распоряжении было немного,  а  узнать Первушину хотелось обо
всем.
     Дмитрий Дмитриевич во  время  этого  разговора только кивал  головою,
соглашаясь со  всем,  что  сообщала его бывшему товарищу жена,  но  и  это
длительное   напряженное  внимание   было   в   нем   для   нее   ново   и
многозначительно.
     Простились они тепло, и Первушин так усердно желал Хлапонину поскорее
поправиться и  так  крепко прижимался к  его  лицу своим красным разбухшим
носом,  что сразу стал дорог и  Елизавете Михайловне,  и  почему-то именно
теперь она  твердо решила не  задерживаться в  Екатеринославе,  а  ехать с
обозом дальше, в деревню Хлапонинку.
     Эстафета о том,  когда приблизительно могут они добраться до станции,
стоявшей  от   Хлапонинки  верстах  в   тридцати,   была  послана  еще  из
Симферополя;   но   на  всякий  случай  Елизавета  Михайловна  послала  из
Екатеринослава вторую,  так  как  здесь можно уж  было рассчитать довольно
точно время приезда: ошибка могла быть не больше, как на один день.
     Проехав Харьков, Хлапонины попали уже в родные им обоим места.
     Здесь  коричневолистые дубовые  рощицы  и  перелески  перемежались  с
сосновыми,   посаженными  на  песках,   чтобы  закрепить  их.  Чаще  стали
попадаться сороки.  Изрезаннее стала местность,  так  как  близко проходил
Донецкий меловой кряж.
     - И отчего бы уж вам,  барыня,  в моей кибитке до Москвы не докатить,
право слово! - конфузливо улыбался в дремучую бороду Пахом, расставаясь со
своими пассажирами на маленькой почтовой станции.
     И Арсентий, уныло оглядываясь кругом, поддерживал его:
     - Тут, гляди-ка, может, еще и лошадей не дождешься, вот и сиди куняй!
     Но он ошибался: пара неплохих лошадей, запряженных цугом в просторные
санки с ковровой полстью, ждала Хлапониных еще с утра.


                                   III

     Крыша барского дома была из камыша,  переслоенного глиной с известью.
Когда подъезжали к нему Хлапонины,  стояла оттепель, пухлая шапка снега на
крыше  таяла,  и  сияющими сталактитами висели вдоль низких стен  огромные
рыжие сосульки,  образуя как бы ледяной частокол - защиту от посягательств
на мир и довольство засевшего здесь Хлапонина-дяди.
     Елизавета  Михайловна  не  имела  раньше  никакого  представления  об
усадьбе,  в которой родился ее муж,  и теперь вид этой приземистой, хотя и
длинной, просторной, зажиточной хаты ее поразил неприятно.
     - Это дом барский или людская?  -  спросила она кучера Фрола, который
правил именно сюда свою пару цугом.
     - Дом-с,  а как же-с,  -  несколько удивился Фрол.  - Известно-с, дом
барский...
     Распространяться об  этом больше ему не было возможности:  к  крыльцу
дома полагалось подкатить бойко и  фасонно,  в  то  же время и  с  немалым
искусством обогнуть,  ничего не  повредив,  клумбы роз  перед домом и  еще
каких-то нежных растений, окутанных рогожами.
     Елизавета  Михайловна вопросительно поглядела в  глаза  мужу,  и  он,
который был в  понятном волнении,  подъезжая к родному гнезду,  ответил ей
тихо:
     - Это дом... да... и крыша та же.
     Две больших, кудлатых черных собаки с лаем кинулись к саням, заставив
Фрола отмахнуться от них кнутом, потом несколько человек дворни - казачок,
девка,  широколицая  баба  в  красном,  с  подтянутыми  толстыми  грудями,
выскочили все сразу из двери на крыльцо, низенькое, всего в две ступеньки,
но  широкое,  и  бросились опрометью на  тающий снег  отстегивать полсть и
высаживать гостей.  Наконец, точно выждав свое время, показался на крыльце
и тот, к кому ехали, - Василий Матвеевич Хлапонин.
     Он вышел так, как был у себя в комнатах, без шапки, в толстом зеленом
халате,  отороченном беличьим мехом,  в плисовых теплых сапогах. Лысый лоб
его  был  полуприкрыт зачесом рыжеватых волос слева направо,  а  лысина на
макушке -  зачесом справа  налево,  отчего  голова  его  имела  не  совсем
обыкновенный вид.
     Но  лицо  его,   небольшое,   тщательно  выбритое,   очевидно,   ради
ожидавшегося приезда племянника с  женой,  так и расцвело на глазах весьма
внимательно глядевшей на него Елизаветы Михайловны,  так и  заиграло сразу
всеми лучами теплейших и нежнейших родственных чувств,  чуть только ступил
на крыльцо Дмитрий Дмитриевич.
     Еще  когда собиралась ехать сюда Елизавета Михайловна,  она пыталась,
но  все-таки  не  могла  даже  и  отдаленно  представить себе,  как  могут
встретиться после очень долгой и  молчаливой разлуки обиженный племянник с
обидчиком-дядей,   настолько  ревностно  опекавшим  его  имение,  что  оно
совершенно истлело для него, превратилось в какой-то сон юности.
     Об  этом же  самом думала она  очень часто и  вовремя дороги:  добрая
встреча как-то совсем не укладывалась в ее сознании.
     Однако  же  Пирогов  почему-то  отверг  Киев,  когда  прописывал свой
<рецепт> ее мужу;  так же точно,  конечно,  отверг бы он и  Екатеринослав,
Харьков,  Москву:  только деревня обладала, по его словам, необходимым для
Дмитрия Дмитриевича целительным бальзамом.
     Но встреча,  встреча двух людей враждебных лагерей,  как она могла бы
произойти?
     Оказалось,  что встретились дядя с  племянником как нельзя лучше.  Не
забыв  почтительно  поклониться  ей,   дядя  так  и  впился  в  племянника
неотрывным, слезоточивым родственным поцелуем.
     Да,  он  непритворно расплакался от сильнейшей радости,  этот Василий
Матвеевич!  И лицо его было все сплошь совершенно мокро от слез,  когда он
обратился, наконец, к ней, чтобы чмокнуть ее в руку выше перчатки, и потом
под руку ввести ее первую в свой дом,  а за нею помочь войти и племяннику,
пострадавшему  при  защите  родного  Севастополя  и   потому  не  свободно
владеющему рукой, ногою и языком.


                                    IV

     То, во что поверила Елизавета Михайловна, когда представила себе, как
врачующе может подействовать на  ее  мужа возвращение в  мир  его детства,
совершалось в действительности на ее глазах.
     Едва отдохнув после дороги,  Дмитрий Дмитриевич,  -  это  было уж  на
другой день по приезде,  -  сам, без ее помощи, ковыляя и держась за стены
здоровой рукой,  обошел несколько комнат в доме в то время, когда дядя был
занят где-то по хозяйству.
     Она,  правда,  не  оставляла мужа без своего попечения,  но старалась
держаться в  стороне,  не быть заметной.  Она только наблюдала пристально,
как он  медленно проводил рукой и  глазами по  обоям,  очевидно,  стараясь
припомнить,  те  ли  это  обои,  какие были  здесь тогда,  лет  семнадцать
назад...  Если крыша осталась неизменной,  то могли,  конечно,  остаться и
обои, выцветши, сколько им полагалось выцвесть.
     Она следила с учащенно бившимся сердцем,  как он, взяв со стола или с
этажерки    какую-нибудь    безделушку   -    фарфоровую   статуэтку   или