,
принялись дубасить  по голове, по ребрам, пинали ногами, стараясь попасть  в
пах. Кучум застонал, обмяк и больше не сопротивлялся.
     Его поволокли по склону наверх, бросили к костру, уперев в грудь острие
копья.
     -- Где  деньги, что  ты обещал нам  за  поход?  Говори, сучья морда! --
заверещал прямо ему в лицо гнусавым голосом один из бандитов. Его гнусавый и
вздорный, как у бабы, голос выдал его происхождение.
     "Кипчаки! Они, опять они взбунтовались! Подлые скоты!" --  утвердился в
своем предположении Кучум.
     Тем  временем гнусавый выхватил из костра головню и  со смехом поднес к
лицу пленного. Искры посыпались  прямо ему на лоб  и заставили поднять левую
руку, заслоняясь от них.
     -- Не нравится? Да? -- заржал гнусавый.-- Сейчас мы тебя чуть поджарим,
а потом поговорим по душам.
     -- Чего вы хотите?
     -- Деньги! Обещанные тобой деньги!
     Кучум обвел  их  взглядом и понял, что выхода  нет. У караван-баши была
небольшая сумма, оставленная на черный день. На самый черный день. И неужели
этот день настал? Но и умирать из-за нескольких сотен монет не хотелось.
     -- Хорошо, вы получите деньги. Они у купцов в караване. Идемте к ним,
     -- Ишь  чего захотел!  -- осклабился  мужик в темном  стеганом халате с
рыжей бороденкой.-- Мы поведем тебя туда, а там охрана. Нет, мы не дураки.
     --  Так что  же вы предлагаете? -- Хан сел на  землю, отодвинувшись  от
головни.
     -- Скажи, у кого деньги, и мы приведем его сюда.
     --  Деньги у караван-баши, Но когда завтра  остальные воины узнают, что
вы похитили их... они же вас из-под земли достанут. Разорвут.
     --  Не твое дело,  бухарский пес! -- Ткнул его  копьем гнусавый прямо в
грудь. Однако копье уперлось  в кольчугу и лишь слегка задело  Кучума.--  Мы
идем  к каравану,  а ты,  Улмас, будешь сторожить  его,-- приказал  гнусавый
молодому парню.-- Если чего не так, то руби сразу, не задумываясь.
     И они торопливо скрылись в темноте,  оставив Кучума на попечение одного
лишь безусого парня.
     "Хвала Аллаху, что я на  время  оттянул развязку.  Уж с этим-то юнцом я
как-нибудь совладаю..."--  Он  внимательно пригляделся  к  своему охраннику,
стоящему рядом с зажатой в руке кривой саблей.
     Тот  был ужасно худ и высок ростом. В набег, должно быть,  пошел первый
раз  и не выработал  в себе еще  той жестокости и  злобы,  присущей  бывалым
воинам, проведшим полжизни в сражениях.
     Но у Кучума  не возникло к нему ни жалости,  ни злости.  Как  к дереву,
которое  необходимо срубить  для костра. Его просто требовалось убить и все.
Он был для него неодушевленным предметом.
     Кучум подобрался, напряг тело для броска, подобрав под себя ноги, затем
неожиданно крикнул, выкинув вперед руку:
     -- Эй! Кто там?! Гляди! -- указал за спину  парня.  Тот в растерянности
повернулся  назад и тут же Кучум был на ногах и выхватил из костра ближайшую
к нему  головню, огрел ей  своего стража  по голове. Он  вскричал  от  боли,
прикрыв голову руками,  выронил саблю. Этого оказалось  достаточно, и  Кучум
подхватил ее с земли  и с громким  воплем рубанул парня  по голове наискось,
Безумные глаза уставились на  Кучума, рот раскрылся  в  последнем  крике, и,
выбросив  руки вперед,  он  сделал  неверный  шаг, словно  ища  поддержки  у
другого, мгновение назад лишившего его жизни.
     -- Мама...-- прошептал парень и упал лицом вперед, так и не дотянувшись
до Кучума растопыренными пальцами. Легкая дрожь сотрясла его тело, дернулись
раскинутые  ноги. Молодое тело не желало отпускать  жизнь из себя, но смерть
была сильней.
     -- Эх ты,  воин,--  невнятно  проговорил  хан,  с  презрением взирая на
распростертое тело,-- и таких сосунков я набрал в  набег... Сидел бы дома со
своей мамкой... Мама... дождется она тебя,-- с неожиданной злостью  закончил
он  и в  сердцах плюнул  на еще  теплый труп, отвернулся от него и бросил на
землю чужой клинок.
     Взглянул на  собственные  ладони,  вспотевшие и  подрагивающие, как  от
неожиданного прикосновения к притаившейся в густой траве лягушке. Вытер их о
полы халата, еще раз плюнул на землю, освобождая рот от накопившейся  злости
и горечи, и направился к реке.
     Но  уже  с  полпути  вернулся,  нашел валявшуюся на  траве  свою саблю,
помедлив, подхватил копье,  бросил взгляд на лук и колчан со стрелами, но не
стал  их брать  с собой и так вразвалку, медленно  побрел  к журчащей  внизу
мелкой речной протоке.
     Он смачивал водой руки  и прикладывал их надолго ко лбу,  щекам, отирая
шею, плеснул  на  грудь,  охлаждая  тело. И  только  теперь  до  него  стало
доходить,  что  чудом  остался  жив,   пока  жив,  но   вскоре  вернутся  от
караван-баши  грабители  и постараются  разделаться  с  ним.  Он усмехнулся,
представляя, каковы будут их лица, когда увидят у костра еще один труп, труп
их сообщника, и так же не спеша пошел через осоку наверх.
     Костер, предоставленный самому  себе, почти прогорел и медленно умирал,
выбрасывая  синеватые языки  из пепла. Взгляд Кучума невольно остановился на
убитых, и  он подумал, что убивать легко, но  трудно потом разглядывать дело
своих  рук,  вспоминать  подробности,  видеть густую  кровь из ран, к  цвету
которой никогда невозможно привыкнуть,
     Только  тут  он  заметил, что мокрое  от воды лицо  облеплено  противно
гудящими комарами, мошками, высасывающими его кровь. Они как бы мстили за ту
кровь,  пролитую  им.  Вновь  вспыхнула  злоба  на  этих  мелких  кровопийц,
по-своему покушающихся  на его жизнь,  незаметно, исподволь забирающих через
малюсенькие хоботки-кинжалы алую  кровь,  чтоб  потом, насытившись, взлететь
отягощенными и к утру умереть, погибнуть при первых лучах солнца, отдав  его
кровь изумрудной траве.
     Кучум провел ладонью по лицу,  смахивая ненасытных кровопийц, и услышал
глухие  удары  копыт  из-за  леса.  "Слава  Аллаху,  наконец-то   Алтанай  с
племянником... Где их шайтан носит?!"
     Но на всякий случай отошел от костра в ближайший березовый лесок и едва
спрятался за деревьями, как ударили тяжелые капли ночного дождя.
     На поляну  выскочили два каурых жеребца, высокие в холке, тяжело поводя
впалыми боками. Всадники закрутили головами, не  обнаружив у костра того, на
встречу с кем они ехали.
     --  Что-то случилось, баран  меня забодай,-- выругался широкий в плечах
Алтанай, повернувшись к племяннику. Тут они увидели трупы убитых и торопливо
соскочили с коней, нагнувшись над ними.
     Лишь после этого Кучум покинул свое укрытие и вышел к костру.
     -- Где вас носит?! Собачьи дети! -- проговорил зло, проходя мимо них.
     -- Беда,  хан, кипчакская сотня  взбунтовалась.  Пока  усмиряли,  вот и
припозднились малость.
     -- Малость...-- передразнил башлыка Кучум и рассказал обо всем, что тут
произошло.
     -- Все верно, хан, пятеро сбежали, но кто знал,  что они кинутся именно
сюда...
     -- Кто знал, кто знал... Зарезали бы меня, как овцу на  бишбармак, а вы
бы и ухом не шевельнули. Ладно, пока еще сам могу за себя постоять...
     -- Идет  кто-то,-- неожиданно перебил его Сабанак, указывая в  сторону,
где расположился купеческий караван.
     --  Это они,-- Кучум  кивнул головой,-- за мной возвращаются.  Спрячься
там в кустах,-- приказал Алтанаю,-- взять живыми. А ты,-- указал Сабанаку,--
бери саблю и делай вид, будто караулишь меня.
     Кучум вернулся  к костру и  занял то  положение, в каком  оставили  его
ушедшие к каравану грабители. Сабанак встал рядом с саблей в руке.
     Вскоре шаги стали  отчетливее  и на  узкой  тропинке  показался  идущий
торопливо  человек.  Но  выходить   из  леса  он  не  стал,  а  остановился,
прислушиваясь к чему-то и внимательно приглядываясь к фигуре Сабанака.
     Кучум скосил глаза  в  его  сторону и понял  причину беспокойства:  тот
смотрел на коней, оставленных башлыком и племянником.
     Наконец, тот решился окликнуть своего сообщника и тихонько спросил:
     -- Эй, Улмас, у тебя все в порядке?
     Сабанак повернулся к нему и махнул рукой, предлагая подойти поближе. Но
пришелец так и не решился подойти ближе к костру, а наоборот попятился назад
и так же негромко сообщил:
     -- Мы тоже  взяли, что хотели.  Пора уходить. Пошли, нас ждут  у  реки.
Лодку нашли и уйдем на ту сторону. Слышишь?
     -- Сейчас,-- кивнул головой Сабанак,-- а с ним что делать?
     -- Прирежь эту свинью, он нам больше не нужен,-- и  повернулся  спиной,
намереваясь идти обратно.
     Тут-то на него и бросился из засады Алтанай и подмял, придавил к земле.
Кучум моментально  оказался на ногах и  в несколько прыжков достиг пленного,
опередив Сабанака.  Втроем они подняли хрипящего кипчака на ноги, вытолкнули
на поляну.
     Кучум приставил к его горлу кинжал и, чуть нажав, чтоб  лезвие прорвало
кожу, но не причинило особого вреда, спросил дрожащим от злобы голосом:
     -- Где остальные предатели?! Говори или сдохнешь на месте!
     Пленник, смуглый  кипчак  с  узкими,  непрерывно  моргающими  глазками,
переводил  взгляд  с одного на другого и лишь тяжело  хрипел,  глотая широко
открытым  ртом  свежий утренний  воздух.  Слюна тонкой  струйкой стекала  из
уголка открытого рта на куцую бородку.
     -- Э-э-э...-- непрерывно тянул он.
     --  Ты  заговоришь  наконец  или нет? Подлая твоя душа! --  Кучум  чуть
надавил кинжал, и пленник захрипел еще громче. Наконец, он нашел в себе силы
и вытолкнул одну единственную фразу, махнув рукой в сторону леса:
     -- Они  там...--  Он  понимал, что  жизни  ему  отпущено ровно столько,
сколько  он будет говорить, но страх... страх  сломал и сковал язык, волю, и
если бы его не держали  несколько  крепких рук, то он  тут же  рухнул бы  на
траву.
     -- Где  там?  Кто еще  с вами?! --  Кучума  самого трясло,  как лист на
осине, от ярости и злобы. Его бесило не близкое дыхание смерти, обжегшей его
этой ночью. Не в первый  раз и не в последний.  Из себя хана вывело  мерзкое
предательство,  подлое  нападение,  трусость  пленника.  Он глубоко презирал
подобных  шакалов, пошедших с ним лишь ради  денег, дармовой  жратвы, легкой
добычи. Будь его воля -- он казнил бы самой страшной казнью каждого второго,
в назидание остальным,
     Ему вспомнились жадные глаза кипчаков, когда он расписывал им богатства
сибирских ханов,  их  хищные  улыбки,  мокрые  губы,  корявые  растопыренные
пальцы, умеющие лишь убивать и брать.
     --  Так умри, раз  не хочешь говорить,--  злобно выдавил из себя Кучум,
ощущая, как  неуемная злоба переполняет его,  выступая красными  пятнами  на
лице.
     Он с силой повел рукой -- кинжал прошел сквозь гортань  кипчака и вышел
наружу.  Затем  рванул  его   в   сторону,  вмиг  оборвав  то,  что  зовется
человеческой  жизнью. Кровь брызнула на  его руку, попала на одежду,  мелкие
капли опустились на примятые листья травы.
     Пленник обмяк, выбросив вперед  обе руки, голова  его откинулась назад,
колени подогнулись.
     -- Еще один готов,-- небрежно  бросил Алтанай, разжав  руки, и, даже не
взглянув на рухнувшего на землю кипчака, прошел к костру.
     Сабанак сделал  несколько  шагов  в сторону,  но не пошел к  костру,  а
кинулся в глубь леска, пытаясь унять подступившую к горлу тошноту.
     Один  Кучум остался  стоять, сжимая в дрожащей руке  кинжал.  Он не мог
оторвать взгляд от убитого им кипчака, словно тот мог еще встать, убежать от
них.  Кровь  ударяла кузнечным  молотом в  голову  хану, сердце колотилось в
бешеном  ритме,  не успевая перегонять кровь, не  хватало  воздуха.  Злость,
злоба, ненависть  бились  внутри  него, как пойманный в сеть степной матерый
волк.
     -- На! -- неожиданно для себя крикнул Кучум  и изо  всех сил пнул  труп
кипчака ногой.--  На тебе! Вот,  вот!!!  -- И  он  без  устали пинал, пинал,
топтал безжизненное тело, которое вздрагивало под его ударами, подпрыгивало,
изгибалось. А Кучум пытался попасть сапогом в  лицо, в живот, словно не труп
был перед ним, а живой человек.
     Неизвестно, сколько  бы  еще  продолжался  этот  необузданный  припадок
ярости, если бы не Алтанай, силком оттащивший своего хана от трупа.
     Он усадил Кучума на остывшую и влажную от утренней росы попону, вытащил
из-за седла  небольшой бурдюк  с  вином  и заставил того  едва ли  не силком
сделать  несколько  глотков.  Не   в  первый  раз  приходилось   ему  видеть
бессмысленные  припадки  злобы,  после  которых  Кучум  становился  вялым  и
беспомощным, как  человек, перенесший тяжелый  недуг. Он бледнел лицом, руки
тряслись у него, как у немощного старика, глаза блуждали, не задерживаясь ни
на чем, и наступала полная апатия ко всему вокруг.
     --  Эй-й-й...  Какой ты,  однако,  злой,  как кровь  видишь,--  сплюнул
Алтанай  на  землю, отойдя от своего хана в  сторону.  Он и  сам  побаивался
Кучума  в  редкие приступы ярости, когда для  того не  было  ни  правых,  ни
виноватых, ни родных, ни близких -- все враги.
     Раз  на  бухарском  базаре  к нему  пристал какой-то пьяный  оборванец.
Нукеры  не  смогли  вовремя  удержать хана,  зазевались. Кучум  рубил саблей
рухнувшего от первого удара беднягу до тех пор,  пока на него не набросились
около  десятка  нукеров, не оттащили, не увели с базара. Никогда нельзя было
предугадать  этого перехода от  привычного ровного состояния к безудержному,
всесокрушающему гневу.
     Алтанай догадывался,  что во внешне  здоровом и крепком человеке  живет
какой-то  недуг,  унаследованный  от  предков,  владык  Золотой  Орды, улуса
Джучиева, по  чьему приказу  умерщвлялись тысячи людей  за  один неосторожно
брошенный косой взгляд, за резкое слово.
     У  Кучума не было той  власти,  того  былого размаха и необъятности. Он
даже не был ханом  в  привычном смысле  слова, а всего  лишь один из  многих
побегов  на давно засохшем и почерневшем от давности лет древе рода  великих
монгольских  каганов. Но его кровь... властность... привычки...  и  в  конце
концов неуемная ярость -- это наследство перешло к нему в полной мере. Такой
человек  что среди друзей, что  среди врагов  одинаково опасен -- говорят на
Востоке.
     Меж  тем  Кучум  начал мало-помалу приходить в себя  и теперь,  судя по
всему, ему было неловко перед Алтанаем и Сабанаком, вернувшимся с белым, как
тюрбан шейха, лицом обратно к костру.
     Солнечные  лучики  потянулись  через расступившиеся  перед  ними  узкие
стволы  берез,  создавая длинные  ломкие  тени  и  делая все  вокруг зыбким,
молодым, радостным.
     Только трое сидевших у потухшего костра мужчин не выглядели радостными.
Скорее наоборот, они испытывали разочарование от прихода нового дня, чистого
утреннего воздуха, приятно щекотавшего ноздри, легкого  ветерка, отгоняющего
надоедливый  гнус.  Долгое  время  никто  из   них  не  проронил  ни  слова,
сосредоточенно  вглядываясь  в  серый  пепел  остатков  костра,  словно  там
невидимой рукой кто-то начертал таинственные знаки, сообщающие их дальнейшую
судьбу.
     Лишь  Сабанак время от времени бросал незаметно взгляд, словно случайно
поворачивая вбок голову, на два неубранных трупа, лежащих в неуклюжих  позах
на ожившей под утренними лучиками поляне.
     -- Однако надо погоню отправить  за теми...-- первым заговорил Алтанай,
чуть кашлянув.
     Кучум молчал, продолжая сидеть с полуприкрытыми глазами. И  если  бы не
его руки,  непрерывно  скручивающие  и развивающие обратно  конец плети,  то
можно было бы решить, что он спит или дремлет.
     --  Так будем отправлять  погоню? --  уже  более настойчиво переспросил
башлык и зевнул,  показывая тем, что его дело сторона, пусть хан решает,  он
тут главный.
     -- А если не найдут? -- отозвался наконец Кучум.
     -- Найдут, не найдут...-- передразнил башлык,-- прямо как красна девка:
дам не дам. Не найдут, так видно будет...
     --  Будет видно, что  мы  остались без золота,-- все так же  негромко и
почти равнодушно бросил Кучум. Но по тому, как заиграли желваки на скуластом
лице,  было  ясно, сколь неприятен ему весь разговор  о  золоте  и сбежавших
предателях.
     -- Да куда они денутся, найдем...-- Алтанай беспечно потянулся.
     -- Нет,-- жестко отрезал Кучум,-- сейчас не время.  Далеко не уйдут, но
и трезвонить на весь свет о том не следует. Поняли меня?
     Башлык  с племянником  молча кивнули,  Алтанай  опять тяжело вздохнул и
собрался что-то ответить,  но замолчал,  повернув голову в сторону тропинки,
где  лежал мертвый  кипчак,  Несколько раз  в лесу треснула  ветка, и легкий
шорох быстрых шагов донесся до них.  Похоже, что кто-то торопливо пробирался
тропинкой в их сторону.
     Сабанак  вскочил  первым  и,  выхватив саблю,  сделал  несколько  шагов
вперед,  как бы  прикрывая собой хана, оставшегося сидеть неподвижно, словно
он и не слышал чьих-то крадущихся шагов. Алтанай поднял легкое  копье и чуть
отвел руку, изготовившись  к броску. Теперь-то их не легко  будет взять даже
десятку воинов, они  умели постоять  за себя и показать,  на  что способны в
открытом бою.
     Наконец,   кусты  раздвинулись,   и   на   поляну   ступил   совершенно
невооруженный старик --  караван-баша,  что-то  торопливо бормочущий себе  в
тонкую  седую  бороду.  Он едва  не наступил  на лежащего убитого кипчака  и
испуганно вскрикнул, бросившись в сторону, оступился и упал на землю, смешно
выставив вперед обе руки.
     Алтанай  гортанно захохотал, уперев руки в  бока, но не выпуская копье.
Сабанак кинул взгляд на Кучума, продолжавшего неподвижно сидеть  и  теребить
конец плетки, словно его и не касалось происходящее вокруг.
     Старик  поднялся  с  земли и,  подслеповато щурясь  и испуганно  хлюпая
маленьким  сморщенным  носиком,  отер  ладони  о  полы  халата  и,  наконец,
разглядев  сидящего   у   костра  Кучума,  двинулся  к  нему,  выбросив  обе
коротенькие ручки вперед. Не дойдя нескольких шагов, он  повалился на землю,
не забыв,  однако,  отстранить длинные полы  халата в  сторону,  и, встав на
колени, торопливо зачастил;
     -- Хан, всесильный хан! Прости меня старого и немощного человека! Это я
виноват, я виноват во всем, что случилось. Я поверил ему,  что он послан  от
тебя. Но потом  понял, что что-то не так, и потребовал  отвести меня к тебе.
Тогда  он ударил меня по  голове, грозил,  что  убьет, если  я не отдам  ему
кошель с золотом...
     Кучум, не дослушав старика, нетерпеливо махнул рукой, резко остановил:
     -- Помолчи, старый пень! Кому ты отдал золото?
     --  Пришли двое воинов,  сказали  будто от тебя...-- Караван-баша обвел
взглядом поляну,  задержался  на Алтанае и продолжил:-- Потребовали  от меня
золото, мол, ты велел  принести.  Я  растерялся: как  быть, если они в самом
деле от тебя, великий хан? А потом сомнение меня взяло, а вдруг да врут они.
Говорю, ведите к хану... А  они, один,  здоровый такой, как треснул меня  по
голове, и все. В себя пришел, слава Аллаху, жив вроде. А кошеля нет... Вот и
побежал к тебе.
     -- Чурбан старый!  Да  как  ты мог поверить,  что я среди ночи отправлю
каких-то паршивых оборванцев к тебе за золотом. Как мог?!
     Старик, не  вставая с колен, прикрыл обеими руками  голову, выражая тем
полную  покорность и  смирение.  Вся  его поза говорила о том, что он  готов
принять смерть как должное.
     Кучум вскочил  с  земли  и, подойдя к  караван-баше, ткнул  его  концом
сапога.
     -- Ты видел куда они побежали?
     -- Как я мог видеть? Я лежал полуживой и ничего не видел, не слышал. Но
мой мальчишка слуга проснулся и выследил их...
     -- Говори где они!
     -- Они бросили коней и сели  в лодку. Куда потом  поплыли, он не знает,
Верно, на ту сторону реки.
     Кучум и Алтанай переглянулись, без слов поняв друг друга.
     -- Ладно,--  проговорил  Кучум,-- если  бандитов  не  изловят, то  тебе
придется распрощаться со  всеми  товарами, они  пойдут в уплату  вместо  тех
золотых монет, что ты прошляпил.
     --  Светлейший хан, да разве моя  в  том вина?! Сам не знаю,  как и жив
остался... И  товары  не  мои, то добрые люди  мне доверили. У  меня,  кроме
ишака