щали.
     С  Федором Барятинским  ехали  верхами двое слуг  и еще один в обозе  с
провизией, собранной родичами для пропитания князя. Худощавый и черноволосый
Федор был рассудителен не  по годам и постоянно  спорил с Петром  Колычевым,
пытаясь отговорить его от азартных погонь за зайцами и наездов в придорожные
деревеньки, где тот заглядывался  на молодых девок, подмигивал им и будь его
воля, надолго бы задерживался в каждом селении.
     Едигир,  самый  старший из  них, выделялся не  только опытом  и знанием
походных  тягот и  трудностей,  но  привлекал  к  себе  внимание  постоянной
собранностью и какой-то внутренней силой, жестким взглядом темных сверкающих
умом  и волей глаз. Если князья были знакомы меж  собой  еще отцами и дедами
своими, то он был для них загадкой, и  неожиданное  появление  его в царских
покоях  Александровской слободы  уравнивало  по положению,  оставляя меж тем
некую загадочность и таинственность.
     Меж  собой молодые  люди  решили, что он  знатный  потомок  кого-то  из
казанских или сибирских князей, попавший по воле случая в войско московского
царя. Он никогда не участвовал в их спорах и беседах. Порой, казалось,  даже
не замечал  их  присутствия, словно  загораживаясь от всех незримым  пологом
молчаливой сосредоточенности. Юношей восхищало его умение держаться в седле,
обращаться с лошадьми и быть начеку всегда в любое время суток.
     Однажды,  когда  они, оторвавшись от  основного полка,  проезжали через
густой  смешанный  лес, Едигир, ехавший сзади, тихо свистнул и, подняв вверх
руку,  указал  в  сторону леса,  тут  же  вытянув из ножен  саблю. Остальные
придержали коней,  заозирались, пытаясь  понять причину его беспокойства. Он
же спрыгнул с  коня, устремился в чащу и через  несколько минут вывел оттуда
бородатого мужика с рогатиной в руках.
     --  Ты чего  там  сидишь? Кого  караулишь?  -- наехал  на  испуганного,
сверкающего воровскими глазами, мужика Колычев.
     -- Охочусь я тут...-- заикаясь, ответил тот.
     -- Один?
     -- Остальные убежали... Вас испугались...
     -- Однако на какого зверя с кистенем охотишься? -- не унимался Колычев,
выуживая  из-за пояса у мужика здоровенный кистень  с  шипами,  висевший  на
деревянной рукояти.
     -- Так то для обороны. Вдруг наскочишь на  кого... А чего?  Нельзя, что
ли? --  осмелел  вдруг мужик.-- Я-то тутошний,  а вы кто таковы будете? Ране
вас тут чего-то не встречал.
     -- Сейчас узнаешь, кто мы такие..., узнаешь,-- перешел на шепот Колычев
и начал сматывать на руку лежащий на седле аркан, -- вот повисишь на суку  и
все  узнаешь...  --  Он  спрыгнул  с коня и  набросил  петлю  на  шею  мигом
оробевшего  мужика,  начал  высматривать ветку поудобнее, чтобы  перебросить
через нее веревку.
     Но выполнить задуманное  ему не дал  Едигир. Он  молча подъехал  к ним,
сорвал с мужика петлю,  отбросил ее в сторону и легонько  подтолкнул того  в
спину. Забыв и про кистень, и про рогатину, мужичок, что есть духу, рванул в
лес, и только треск сухих веток послышался из темной чащи.
     --  Ты чего?!  Как посмел?  -- взвился,  было  Кольячев, схватившись за
рукоять  сабли, но Едигир даже не  счел  нужным ответить,  а хлестнув своего
мерина плетью, поскакал вперед по лесной дороге.
     -- С чего это ты решил вдруг палачом заделаться? -- осадил друга Федор.
Его поддержал Репнин с усмешкой произнес:
     -- Так мы, Петруша, далече не уедем. Ссадят нас с коней мужики местные,
коль узнают про расправу над товарищем ихним.
     Под  вечер,  когда  заканчивалась  уже вторая  неделя похода, передовой
отряд  выехал  из леса на луг  и увидел  пологий холм,  на  вершине которого
стояла рубленная из векового корабельного леса крепость с выдающимися вперед
большими  четырехугольными  башнями  по  углам стен.  Даже издали были видны
черные  проплешины  пострадавших  от  пожара  и  слегка  обугленных  бревен,
сложенных  вперемешку  с  новыми  особо выделяющимися на их фоне  смолистыми
боками.
     --  Отец говорил, что прошлым летом крымцы подожгли  заставу,  так едва
отстояли,-- пояснил Федор Барятинский, указывая на крепость.
     -- Куда же воевода смотрел?
     -- Воевода  за  другими  погнался, а они его  увели, обманули.  А потом
главными силами и навалились на заставу.
     Раскрылись  створки  ворот и с  холма  сорвались один  за  другим  трое
всадников,  помчались к ним  навстречу, прикрываясь щитами и выставив вперед
длинные копья. На  почтительном расстоянии всадники осадили коней и передний
зычно крикнул:
     -- Чьи будете?
     -- На смену вам идем...
     -- А воевода где? Чего-то не видим, -- осторожничали те.
     -- Не боись, скоро будет. Ишь, какие вы пуганые сидите тут.
     -- Будешь тут пуганым, когда вокруг то крымцы, то ногайцы рыщут. Того и
гляди, налетят, навалятся.
     В самой крепости оказалось  не  больше трех  десятков человек ратников,
встретивших  их  в  полном  боевом  облачении,  с  горящими  фитилями  подле
небольших пушечек.
     -- А  остальные где? -- удивился Барятинский.-- Нам говорили, будто вас
тут до двух сотен посажено.
     -- В разъездах, на засеках все,-- хмуро ответили ему,-- чего в крепости
сидеть, ждать, когда  татарва навалится. Нам их  упредить  надобно, в Москву
гонцов послать.
     Когда подошел основной полк, то выяснилось, что всем внутри крепости не
разместиться и вновь прибывшие ночевали прямо под стенами. Впрочем, на самой
заставе  нести  службу,  все одно, доведется  немногим. Отдохнув с  дороги и
распределившись на небольшие, в четыре-пять человек  отряды,  разъедутся  по
пограничному рубежу, где им и предстоит провести  весь летний сезон до смены
другим полком, уже глубокой осенью.
     Всей южной  порубежной службой, упреждающей  набеги крымцев и ногайцев,
ведал главный воевода  Михаил  Иванович  Воротинский, который  и распределял
полки нести дозор, менял и расставлял их по границе. Полк Алексея Даниловича
Басманова, в  который он снаряжал,  набирал на  службу ратников из  дворян и
детей боярских, был подчинен во время дозорной службы малым  воеводам Борису
Шеину и Федору Шереметьеву, они и  стояли вместе с воинами  на заставе.  Сам
Басманов мог подолгу задерживаться на Москве или в своей вотчине и наезжал в
полк  ненадолго,  только  поразмяться,  погоняться  за  небольшими  отрядами
степняков, рыщущих вдоль границы.
     Вообще-то  границы  как  таковой  и не было, то понимал  каждый ратник,
которому довелось нести полевую службу. Главное  -- не дать  Орде навалиться
внезапно, как они любят делать, выйти к Москве и обойти заставы.
     Обо  всех  нехитрых  премудростях  караульной  службы  воеводы  Шеин  и
Шереметьев долго разъясняли ратникам, рассылаемым в дозор по малым острожкам
и засекам.
     -- Чаще перемещайтесь... Большого огня  не палить... Не высовываться по
буграм  и  холмам,  словно  ворона на заборе...  Увидите  ихних дозорных, то
языков не брать, а что есть мочи сюда скачите.
     -- А вдруг те, кто наш же и окажется? -- поинтересовались у воевод.
     -- На то  тебе глаза и  даны, чтобы определить, где свой, а  где чужой.
Наши  идут не таясь, не скрываясь,  а те  чуть проедут и встанут, оглядятся,
послушают... Им  не  хуже  вашего  известно про посты  и  дозоры  против них
выставленные. Они будут стараться  скрытно  вас  в полон захватить, шуму  не
наделать. Подкрадутся  ночью,  аркан  накинут на  горло и  к  себе уволокут.
Поминай, как звали. Потому ночью пуще всего и берегитесь схваченными быть.
     Молодых князей  свели в  один  отряд,  придав им десять человек простых
ратников.  Старшим  поставили  Федора Барятинского, а в помощники  ему  дали
Едигира,  которого  опытный взгляд воеводы выделил  в  первые же дни похода.
Петр Колычев, узнав об этом, презрительно скривил губы, но промолчал.
     Выехали утром  следующего  дня в  сопровождении  слуг  молодых  князей,
ведущих  под узды лошадей,  запряженных в телеги,  на  которых погромыхивало
оружие и прочий боевой скарб. В качестве провожатого им дали усатого в годах
уже казака Семена, живущего при заставе безвыездно.
     -- Сами-то мы  с под Рязани будем, -- объяснял он,  чуть  поворотясь  в
седле  к молодым князьям, --  а как нашу деревеньку пожгли крымчаки, так я и
подался  полевать  с  остальными   мужиками.   Пристали  к  другому  отряду,
промышлявшему тем,  что стада  да обозы  у ордынцев отбивали, воинскому делу
обучился и обратно возвращаться не захотел. Так и живу тут на порубежье.
     --  А что  за  народ такой, казаки?  Одни  говорят, будто  они государю
нашему служат и веры нашей  православной придерживаются, а другие  их ворами
зовут. Ты  с ними жил, так поясни,-- выспрашивал  Семена на  правах старшего
Федор Барятинский.
     -- Это как поглядеть, с какой стороны,-- скалился Семен,--  кто  их  на
службу позовет, тому казаки и служат...
     --  Отец   говорил,  что  и  в  Казанском  походе  казаки  были,  и  на
Астраханского хана ходили,-- вставил свое слово Петр Колычев.
     --  Правильно  говорят, -- кивнул Семен, -- и на Казань, и на Астрахань
ходили казаки  нашенские. Били супостатов, московскому государю  служили, да
только размолвка  промеж них вышла после. Не  захотели они под царем ходить,
как холопы какие...
     -- Это как  же? -- удивился Барятинский, -- На Руси испокон  веку  хоть
князь, хоть смерд простой под государем ходят.
     -- То я и сам  знаю. Не вчера  родился.  Только казаки за свою  свободу
кровь  проливали,  степняков из  Дикого  Поля теснили,  сшибались с ними,  а
потому хотят сами по себе жить.
     -- Но ты же под царем живешь, коль служишь ему. Так?
     --  Вроде и так,  а вроде  и нет. Захочу, в казачью станицу  уйду и там
жить стану.  Покамест царь  меня не  трогает, не пужает, на заставе живу, от
него жалование получаю.
     -- А  те,  которые сами  по  себе живут по станицам, чем  они питаются,
кормятся чем? -- Федору  Барятинскому хотелось добраться до сути,  тем более
дорога была долгая, и они ехали медленно, не торопя коней, поджидая время от
времени свой небольшой обоз.
     --  Чем  кормятся,  говоришь? А  что  Бог пошлет.  То  стадо у ногайцев
отобьют, то купчину какого пощупают, потрусят...
     -- И ты пробовал? -- перебил Семена Колычев.
     -- Бывало...-- Нехотя ответил тот.
     -- Да ты знаешь, что тебя вздернуть за такое дело положено?!
     -- Ты  бы, княженька,  лучше  о  своей  шее подумал. Если  казаки  наши
проведают о том, что меня петлей пужаешь, стращаешь, спета твоя песенка! Как
бы  самому сохнуть, проветриваться на  суку не пришлось,-- и Семен, хлестнув
своего резвого коня, поскакал вперед.
     -- Вечно ты влезешь, куда не надо, -- урезонил товарища Федор, -- поди,
не на своем дворе с холопом разговариваешь.
     Больше они  разговоров с Семеном  о  казаках не  затевали, да и он стал
держаться настороженно в стороне от молодых князей. А как вывел их к нужному
рубежу,  так  коротко попрощавшись, повернул обратно, не  дав даже отдохнуть
коню.
     Первый вечер в дозоре прошел необычайно тихо. Еду приготовили засветло,
соорудив  из собранных  камней  большой  очаг.  Лежали долгое  время  молча,
постоянно вслушиваясь  в ночную тишину. Но доносилось лишь  хрумканье жующих
траву  коней,  бродивших поблизости, да позвякивание  уздечек.  Трех человек
направили  в дозор на  соседний холм,  чтобы не быть застигнутыми  врасплох.
Днем, разбившись  на два  отряда, объехали  близлежащую  местность,  подолгу
останавливаясь на  возвышенностях и всматриваясь вдаль,  всякий  раз  ожидая
появления степняков. Но все было спокойно и в первый, и в другой, и в третий
день.
     Так  прошла первая неделя службы их на заставе. Постепенно  ушел  страх
перед неожиданным нападением и они, не встречая никого, кроме зверья и птиц,
постепенно начинали чувствовать себя хозяевами пустынного порубежья.
     Поначалу  Едигиру  было  непривычно  видеть  расстилающуюся  до  самого
горизонта степь,  лишь изредка зеленеющую рощицами дубрав, частыми холмами и
оврагами  меж  ними.  Трудно  было  привыкнуть  к  степному  простору  после
сибирских лесов и таежных урманов, где глаз  постоянно  натыкается на лесную
стену и устремляется к звездам, соединяя мир земли и неба. Здесь в степи все
было наоборот: взгляд  начинал метаться, не находя  опоры между  сливающейся
землей  с небом, устремлялся  за  горизонт, ожидая найти там что-то скрытое,
упрятанное,  затаенное.  Но,  не найдя и  за  горизонтом  ничего  значимого,
привычного  для себя, человек оглядывался назад, ведя поиск по всем сторонам
света и, наконец, в растерянности понимал, что  он один в этом мире никем не
защищенный. Тягостное ощущение собственной открытости, скорее, наготы мучило
Едигира все эти дни. Будто он вышел раздетым из воды и, не найдя одежды, так
и  стоял, смущаясь неприкрытости тела. Он заметил, что  спутники его  хоть и
скрывают, но тоже постоянно оборачиваются, втягивая  голову  в плечи, жмутся
друг к другу,  пытаясь найти защиту в товарищах. Даже кони испуганно крутили
головами и вздрагивали от  каждого шороха. Лес, в котором Едигир ранее жил и
свыкся  с  ним,  как  со  своей  второй  кожей,   одеждой,  дающей  покой  и
умиротворение,  остался  далеко  за  много  переходов  отсюда.  Вечерами  он
замечал,  как  товарищи  его чаще  по  одному  шепчут что-то  одними губами,
многократно кладя на себя широкий  крест. Он догадался,  что они молятся, но
слов  разобрать  не  мог и, как-то оставшись наедине с Федором  Барятинским,
смущенно спросил его:
     -- Скажи, а как молитву читать?
     -- Как все читают...
     -- А я и не знаю, как все читают.
     -- Батюшка не научил, что ли? -- и, выяснив у Едигира, что  тот в храме
бывал всего  лишь два  раза  в городке  у Строгановых, да в  Александровской
слободе на  службе с царем, с  улыбкой  произнес, --  то дело поправимо, для
начала я тебя научу "Отче наш" и "Царю небесному".
     Через  два дня  Едигир уже неосознанно шевелил  губами, повторяя слова,
которые неожиданно легко  и прочно  вошли  внутрь его, найдя там благодатную
почву, слились с ним, стали его собственными словами и мыслями.
     И  странное  дело,  впервые  за   много  дней   он  ощутил  необычайное
спокойствие и  веру  в свои  силы.  И  уже  без прежней  тревоги  и  робости
поглядывал на горизонт и небо, замыкающее его, зная, что  теперь есть к кому
обратиться и попросить о помощи.
     Тогда же Барятинский показал ему рукописный псалтырь, который он  возил
с  собой, и  объяснил значение букв и  их сочетание. Едигир цепко взялся  за
чтение,  с радостью видя  как письменные знаки  приобретают какой-то смысл и
звучание. За неделю  он постиг нехитрую  премудрость  чтения по складам, чем
привел в  умиление своего молодого наставника. Но дальнейшие события надолго
прервали их спокойную службу на порубежье, доказав, что не зря русские полки
беспрестанно несут дозор на границе с Дикой Степью.
     Началось  все  с  того,  что  на них выехал  небольшой отряд с  десяток
человек  казаков.  По  всему  было  видно,  что  они  скакали  без передышки
несколько суток кряду. Лошади под ними едва передвигали ноги, храпя и тяжело
поводя побуревшими  боками, покрытыми густым  слоем  пыли. Увидев дозорных и
признав в них своих, они пытались подхлестнуть несчастных утомленных скачкой
животных, но это не помогло, и они медленным шагом  подъехали к ним.  Едигир
заметил,  что все  всадники,  измученные  нелегким переходом, израненные кто
стрелами, кто отмеченный сабельными ударами, с  запекшейся кровью на  одежде
говорила лучше всяких слов о  происшедшем столкновении с крымчаками. Казаки,
уставшие и злые, не сдерживаясь, накинулись на них:
     -- Стоите тут!  Собственной  кобылы хвост  караулите, а мы  там  головы
кладем! Орда идет!
     -- Много их? -- спокойно спросил Федор Барятинский.
     --  А  ты, поди, посчитай, --  заржал рыжеусый казак, показывая крепкие
белые зубы,-- вот тогда нам и скажешь. Охранничек царский!
     -- Ну, ты,-- замахнулся  плеткой на казака Петр Колычев,-- знаешь ли, с
кем говоришь?
     -- А мне плевать с кем, хоть  с  самим воеводой Воротынским, -- и казак
угрожающе повел длинной турецкой пищалью,-- мы люди вольные и не  под кем не
ходим.
     Из  скупых  казацких  объяснений  стало понятно,  что  орда налетела на
казачью станицу  в темноте, не  дав  собраться  и приготовиться к бою.  Кого
похватали, навалившись пятеро на одного, кого зарубили на месте.  Кто  сумел
уйти, собрались в ближайшей  дубраве и утром попробовали отбить своих людей.
Но крымцы, видно, ждали этого, встретив их градом стрел, а потом более сотни
всадников  на свежих конях гнались за ними до самой переправы,  где  казакам
удалось  спрятаться  в прибрежных зарослях и незамеченными  переплыть  через
реку.
     -- Куда же вы теперь? -- спросил осторожно Алексей Репнин.
     -- Степь большая. Соберем народишку, а своих все одно отобьем, не дадим
в полон угнать.
     Когда казаки скрылись за ближайшим леском, Федор Барятинский подозвал к
себе Петра Колычева и еще одного ратника, приказав:
     -- Скачите на заставу, предупредите воевод, что орда близко.
     -- А вы как же? -- выказывая явное неудовольствие, скривился Колычев.
     -- А мы их выслеживать станем, чтоб знать куда пойдут.
     -- Я с вами  останусь,--  хлопнул кулаком по колену упрямый Колычев, --
вместе, так вместе, а улепетывать, как заяц, не стану.
     -- Уговаривать тебя, что ли? -- было  видно, что Барятинскому совсем не
доставляет  удовольствия убеждать своего товарища ехать  на заставу. Колычев
был упрям  и никакие  уговоры  не действовали.  Барятинский  махнул рукой  и
приказал другому пожилому ратнику скакать на заставу вместо Колычева.
     -- Вот  так-то  ладно,-- Колычев сразу повеселел,-- на  людях  и смерть
красна, а одному -- тоска горькая.
     -- Не торопись умирать,-- усмехнулся Репнин,-- авось, поживем еще.
     --  А  я  и  не  тороплюсь.   Просто,  время  пришло  повеселиться,  да
поразмяться малость.
     -- Тихо! --  поднял руку Едигир. -- Разговоры смолкли, и они  явственно
услышали, как подрагивает земля,  донося до них  могучую поступь наступающей
Орды. Привстав на стременах, увидели зачерневшие на горизонте совсем пока не
большие фигурки всадников,  покачивающихся в знойном мареве дня, и неумолимо
надвигающихся, одним своим видом рождая страх и неуверенность.
     -- Уходить будем? -- Федор Барятинский  обратился к Едигиру, ища у него
поддержки. И остальные князья, признав в нем старшего, ждали, что он скажет.
     -- Погодим  чуть,--  Едигир  оставался  спокойным,  застыв,  как  перед
броском, внимательно, до рези в  глазах, всматриваясь во все увеличивающуюся
массу  всадников, пытаясь, хоть примерно, определить их число. Никогда ранее
ему не приходилось  видеть такого количества врагов. Да и враги ли они  ему?
--  мелькнуло вдруг. Поступив  на службу к  московскому царю,  должен  ли он
защищать эти безлюдные степи,  города  и  деревеньки, где не было ни единого
близкого ему  человека. Ведь он мог оказаться  и среди тех сотен  всадников,
идущих  на  Москву, попади он к  другому правителю. А  теперь он оказался  с
тремя  молодыми,  неопытными  князьями,  связанными  кровным  родством  и  с
Москвой, и  со своим  народом, чьи  предки ни один  век  служили  московским
князьям и проливали кровь свою и  чужую на земле,  называемой Русью. У них и
не  было  иного выбора и никогда  не стоял вопрос,  кому  служить. Им служба
столь же привычна, как глоток воздуха, как молитва, с которой  они рождаются
и  умирают. А  зачем  он,  пришелец,  вставший  меж ними, но пока не ставший
таким, как они, и навряд ли когда-то станет им, оказался здесь? Зачем?!
     Едигир как бы со  стороны посмотрел на себя, на князей, стоявших голова
к голове, и  понял, что несмотря ни на что, незримая сила связала его с ними
и даже  земля доверилась, приняла, перестала быть холодной и  враждебной,  и
теперь она ждет и нуждается в его защите. Как и он сам нуждался в ее могучей