затекшую спину. -- Митрофан, подберись тихонько  к
самым воротам, может, услышишь, чего они там толкуют.
     --  Держите  повод,  -- ответил  тот откуда-то  из темноты,  -- сейчас,
князь, я мигом...
     -- Да тише ты, тише, -- приглушенно шептали стрельцы. И по напряжению в
их голосах Федор понял, что и они не особо доверяют казакам.
     Митрофан вскоре вернулся и горячо зашептал на ухо Барятинскому:
     -- Сюда идут. С факелами человек пять, а может и поболе.
     -- Ладно, молодец. Не слышал, о чем говорили?
     -- Где там  услышишь. Крепость у них сурьезная.  С вышками, с воротами.
Едва подобрался.
     Барятинский  сам уже видел направляющиеся в их  сторону, колеблющиеся и
перемещающиеся  по воздуху факельные огни,  а затем различил и фигуры людей,
лица, чуть освещенные неровным слабым огнем.
     --  Кто тут царский  гонец будет? -- зычный, сильный голос  принадлежал
могучему  казаку  в  бараньей  папахе  на  голове  и   с  курчавой  бородой,
закрывавшей пол-лица.
     -- Князь Федор Барятинский. Гонец от царя московского Ивана Васильевича
послан с грамотой к атаманам казачьим.
     -- Где грамота?
     -- Она у меня, но я должен знать, кому ее вручаю...
     -- Матвей Мещеряк. Выборный атаман этой станицы.
     --  Хорошо,  однако царская грамота  не к  одному  атаману,  а  ко всем
казакам. И говорить мне надо со всеми сразу... Собери круг.
     -- Ишь, чего захотел, князь, -- крякнул атаман, отведя в сторону факел,
вероятно, чтоб скрыть усмешку, -- всех атаманов собрать! Я в донские станицы
не  поеду, а  они  ко мне не  пожелают. Не выйдет, -- и Мещеряк развернулся,
собираясь уйти.
     -- Но ведь  можно зачитать грамоту завтра на общем кругу вашей станицы,
а затем мы переедем в другую.
     -- Хитер, -- атаман остановился, вновь повернувшись  лицом к Федору, --
пусть будет по-твоему. Завтра к полудню круг созову. Прощевайте...
     -- А  ночевать  нам где? -- растерялся  князь  Федор.  -- Не тут же под
стенами...
     -- Вас проводят, -- ответил Мещеряк. -- Эй, Савва, укажи им, куда коней
поставить, и  где  самим обустроиться, -- обратился он к невысокому казаку с
раскосыми глазами. -- То мой  есаул, Савва Волдырь. К нему  и обращайтесь за
всем,  --  и  атаман,  не спеша  неся факел  перед  собой, от  которого ясно
высвечивался его  широкий  силуэт,  зашагал  вместе  с  казаками  в  сторону
темнеющих строений станицы.
     -- Аида за мной, -- махнул им Волдырь и повел их в темноту.
     -- Куда это ты нас,  -- догнал его  Алексей  Репнин,  -- не на погибель
ведешь? Почему не в городок?
     -- В городке казаки живут, а вы -- царевы слуги. Вам туда нельзя.
     -- Боитесь нас что ли? -- с издевкой спросил Репнин.
     -- Дура...  За вас боимся. Прирежут  ненароком и поминай как звали. Для
таких как вы у нас отдельный курень имеется.
     И точно, он привел их в просторную избу с низким потолком и обмазанными
глиной  стенами, где  на полу  лежали  ворохи старого  сена,  а вдоль  стены
тянулась одна большая лавка.
     -- Да нам всем не войти, -- развел в растерянности руками князь Федор.
     --  По  очереди  ночуйте.  Вам  же  спокойнее.  Пущай дозорные  снаружи
поглядывают кругом. Вы, говорят, сегодня наших казаков постреляли, когда они
купецкую  барку шарпали, а за  такие дела  у нас  не прощают. Коней  в загон
поставьте.  Вон,  рядом,  -- и не прощаясь, Болдырь ушел, унося  с  собой  и
факел.
     Чертыхаясь  и поминая  казаков  недобрым  словом,  стрельцы  поделились
надвое  и  бросили  жребий,  кому  первыми  нести  караул подле  избы. Федор
Барятинский  лег  поближе  к  небольшому  оконцу,  положив  рядом   с  собой
заряженную пищаль, пощупал на месте ли кисет с огнивом. Другие стрельцы тоже
улеглись в обнимку с ружьями.
     Но ни ночью, ни  до полудня следующего дня  никто даже не приближался к
месту их  обитания. По  гомону  доносившихся  голосов догадались, что казаки
собираются на круг, а вскоре появился и есаул, передав  слова атамана, чтобы
шел только главный гонец с помощником. Барятинскому и Репнину ничего другого
не оставалось, как выполнить их условия.
     Царскую грамоту перед собравшимися казаками, которых, как он  прикинул,
было не меньше трех сотен, читал сам Барятинский. Когда он закончил чтение и
вновь  свернул  ее, то  весь казачий круг  настороженно молчал. На небольшой
помост в  центре площади-майдана  не  спеша поднялся  и встал рядом с князем
Федором атаман Мещеряк.
     -- Я, казаче, что  думаю, --  начал он осторожно, цедя каждое слово, --
спасибо царю-батюшке, что про нас помнит  и к  себе  на службу зовет. Только
вот про  плату за службу  тут ничегошеньки не говорит. Отчего так? А, князь?
Бесплатно хочет царь заставить нас служить? Али как? Ответь.
     --  Плата  обычная, -- Федор пробежался  взглядом по лицам сгрудившихся
казаков  и  не  нашел в  них  особой  заинтересованности от  чтения  царской
грамоты, -- в зависимости от чина и звания. Рядовому -- по гривне в месяц, а
сотнику -- по три.
     -- Чего-то  больно много  сотнику  выходит, --  выкрикнули из  середины
толпы, -- мы у себя все поровну делим. За что ему такой причет?
     --  Слушайте,  станичники,   --  не  выдержал   Барятинский,  --  я  не
торговаться приехал,  не баранов покупать, а призвать вас на службу. Грамоту
царскую я прочел. А кто служить пойдет, тот в накладе не останется.
     Казаки долго шумели и все пытались выяснить, какая часть от захваченной
у врага добычи им причитается, как будут кормить, кто станет поставлять корм
для коней и подобные мелочи. Федор глянул на Алексея  Репнина, который стоял
чуть позади  него и  с презрением поглядывал на торгующихся казаков, и подал
знак, что пора уходить. Тот утвердительно  кивнул,  и они направились к краю
помоста.
     -- А вы куда? -- остановил их удивленный Мещеряк.
     -- Круг еще  не закончен. Куда  приходить тем, кто согласится на службу
пойти?
     --  Ждите  здесь,  -- Барятинский чуть приостановился, --  как  объедем
остальные городки-станицы  ваши и  обратно  возвращаться  станем, то  всех и
заберем, доставим в Москву.
     ...Они объехали еще десятка два станиц, где также собирали круг, казаки
торговались, выказывали недовольство  царским обещанным жалованием,  и никто
особо не горел желанием идти на войну в далекую Ливонию.
     Последний  городок,  куда  их  привезли,  носил  странное  название  --
Качалин.
     -- Может, здесь поболе охотников сыщется, -- почти с сочувствием заявил
им   Савва  Болдырь,  отряженный  с  ними  атаманом  Мещеряком  в   качестве
сопровождающего, -- новоходы здесь все собраны. -- И на вопрос Репнина,  кто
это  такие,  охотно  пояснил,  --  да  кто  недавно в  казаки  подался.  Тех
новоходами и зовем. И  Качалин он потому, что то придут, то разбегутся, черт
их поймет. Качалы, они и есть качалы...
     Даже по одежде  обитателей качалинского городка  можно было отличить их
от старых казаков: крестьянские армяки и зипуны, татарские халаты, войлочные
валяные шапки, небогатое оружие.
     Когда  Федор Барятинский объявил им о царском приглашении на службу, то
не последовало обычных вопросов  о жаловании, корме  для коней и  прочем. Но
некая осторожность  витала  над толпой.  Князь Федор догадался, что им внове
слушать приглашение самого  царя  идти к нему на  службу. Большинство  среди
них, судя по угрюмости лиц, изработанным заскорузлым рукам, были бежавшие на
волю пахари, вотчинники, смерды, не особо еще привыкшие к вольной жизни.
     Наконец, в первом ряду сухощавый жилистый казак  осторожно спросил, как
бы опасаясь подвоха в приглашении:
     -- А ежели мы откажемся? Тогда как?
     -- То твоя  воля, -- крикнул стоявший рядом с Федором Болдырь, --  хошь
казакуй и дальше, соси кулак слаще, а хошь воевать, так подавайся  с войском
царевым.
     --  А  прозвание  записывать станут? -- раздался  другой  настороженный
голос.
     -- Хоть горшком назовись,  --  пояснил словоохотливый Болдырь,  --  вот
меня  Саввой поп-батюшка назвал, а люди  Волдырем прозвали.  И что  с  того?
Верно, подумали, что  вас старые  хозяева  разыщут да обратно  возвернут? Не
бывать тому.  Кто в казаки попал, тот обратно не воротится.  Не бывало у нас
еще  такого.  Так что  сходите, повоюйте,  а  кто живым останется, соплей на
кулак намотает,  оружие  себе  справит, доспехи,  одежонку  кое-какую,  коня
доброго, глядишь, и обратно вернется.
     Слова Волдыря подействовали на многих и к писарю подошли сперва человек
десять, а  затем чуть не  половина собравшихся, все еще осторожно поглядывая
на царских гонцов.
     -- Слушай, Федор, -- тихо  проговорил ему на ухо Репнин, -- глянь вон в
тот конец.  Никого  не  узнаешь?  --  и  он указал на  стоявшую  отдельно от
остальных группу казаков, в центре которой стоял кряжистый, широкоплечий, из
зеленого сукна кафтане казак, внимательно глядевший на них.
     --  Вроде, знакомый, --  ответил  Федор,  силясь припомнить,  откуда он
знает этого человека.
     -- Неужто не узнал? То ж Василий...
     -- Точно он... -- заулыбался Барятинский. -- Чего же не подойдет тогда?
     -- Верно, неловко ему. Кто знает...
     Барятинский  же, окончательно  признав  в  широкоплечем  казаке  своего
спасителя, расталкивая толпу, кинулся к нему, не переставая улыбаться.
     -- Василий! Не признал что ли?! -- и широко раскинул руки для объятий.
     -- Здравствуй, князь Федор, -- скромно ответил тот, -- как не признать.
Признал. Да не ровня я тебе, чтоб обниматься.
     -- Ты это... не придумывай разное... Я ж тебе жизнью обязан, -- и князь
на глазах удивленных казаков обхватил его за крепкую шею, притянул к себе.
     -- А  мы и не  знали, Ермак,  что у тебя среди царских посланцев дружки
имеются. Гляди-ка... -- загомонили казаки.
     --  Ладно   тебе,  Яков...  Воевали  вместе...  Чего  там,  --  как  бы
оправдываясь, отвечал на смешки товарищей Василий Ермак.
     --  Помнишь,  как  от  крымцев  уходили?  Помнишь?  В леске  тогда  еще
спрятались... А  потом  самого  Девлет-Гирея  схватить  хотели. Не забыл? --
переполненный радостью встречи спрашивал Барятинский.
     -- Как не помнить, помню. Такое не забудешь...
     -- Он у  нас  такой,  -- опять  засмеялись казаки, -- коль  сказал,  то
самого крымского хана заарканит  и на веревочке приведет. Приведешь,  Ермак,
коль на спор?
     -- Да мы и тогда заарканили б его, коль не промашка одна, -- ответил за
чуть смутившегося Василия князь Федор.
     -- Где сейчас Колычев? Жив-здоров?
     --  А чего ему сделается, -- ответил подошедший к ним Репнин,  похлопал
Ермака по  крутому  плечу и добавил,  --  а  ты, я  гляжу,  на  здоровье  не
жалуешься. Ишь, каков стал -- богатырь!
     -- Ты уж скажешь, -- еще  больше  смутился Ермак, который  и впрямь был
чуть  ли  не  на  четверть  шире в  плечах худощавого  Репнина. Да  и  среди
остальных,  находившихся   рядом   казаков,  он  отличался   скрытой  силой,
присутствующей  и в повороте  головы,  и  в движениях  рук, налитых на груди
мышцах.
     -- Оставайтесь  с нами, глядишь, через  годик тоже сил понаберетесь, --
шутливо предложил крутившийся меж ними юркий Гришка Ясырь.
     -- Мы бы с радостью, да велено возвернуться вскорости. Вот, вас хотим с
собой зазвать.
     --  А  мы  чего... Мы с  радостью, --  за всех ответил  Ясырь и  тут же
осекся,  встретившись с тяжелым  взглядом  Ермака, -- как Василий скажет, --
добавил и спрятался за спину Ильина.
     -- О том  хорошенько подумать, покумекать надо, -- свел брови Ермак, --
на зиму глядя на войну переться...
     --  Некогда думать, --  покачал  головой Репнин, -- ляхи  прут на  нас.
Король у  них  нынче новый. Стефан Баторий. Не слыхали?  Больно лют и  умен.
Разбил нас на границе, крепостей несколько занял.
     -- Как не  слышали, слыхали, -- поскреб  голову Яков Михайлов, --  были
люди с ихней стороны, сказывали.  Он  не только нас, но и черкас поуспокоил.
Такому палец в рот не клади...
     --  Думайте, казачки, думайте.  Неволить  вас никто  не  станет,  -- со
вздохом закончил  Федор Барятинский, -- а  нам поутру и обратно  пора ехать,
тех на  Москву вести, кто согласие дал. Жалко, ежели  ты, Василий, от такого
дела в стороне останешься...
     -- Поглядим...  -- успокоил его Ермак, подмигнув незаметно, -- дай срок
до утра. Тогда и скажу свое слово.
     Утром Василий Ермак, одетый по-походному, и с ним его сотоварищи верхом
подъехали к собиравшимся в дорогу Барятинскому и Репнину.
     --  Однако,  разбередил  ты мне душу, князь Федор, -- проговорил Ермак,
пощелкивая  плетью по  голенищу сапога,  --  соскучился, видать, я по ратным
делам. Не воевал еще с ляхами. Надо поглядеть, каковы они в деле.
     --  Так там не  одни ляхи,  --  радостно улыбаясь,  махнул  рукой князь
Федор, -- а и литва, и немцы, свеи Всех узнаешь...
     Вместе  с ним из  Качалинского  городка вышло еще полторы сотни пеших и
конных  казаков, а всего со  всех станиц казачьих набралось без малого шесть
сотен.
     Уже  в последней станице к ним подошел чернобородый Мещеряк и указал на
идущего следом человека:
     -- Еще один гонец прибыл. Только не с  Москвы, а с Уральских гор.  Тоже
на войну зовет.
     -- Это куда? -- спросил Ермак.
     -- От купцов Строгановых, -- отозвался гонец. -- Сам я,  Павел Ерофеев,
буду от них посланный...
     -- А что, жив еще старый Строганов?
     -- Аникита Федорович? Да  уж сколько  годков, как в земле. Теперича его
сыновья заправляют всем. А ты, казак, видать, знал старого хозяина?
     -- Да знал немного, --  нехотя ответил  Ермак, --  приходилось бывать в
городках ваших.
     --  Ну,  так пошли обратно.  Молодой хозяин, Семен Аникитич,  обещал  и
обрядить, и  оружие,  какое захотите, дать  и  сверх того жалование денежное
положить. Соглашайтесь.
     -- Опоздал ты, гонец, малость. Чуть  раньше, так глядишь и пошел бы,  а
теперь сговорились мы царю помочь, с ляхами повоевать малость.
     -- Жаль, а то нас хан Кучум скоро спалит, с земли сгонит.
     -- Хан Кучум, -- Ермака словно кто в спину ударил, -- он войной идет?
     -- А то  как? С вогульцами  мы и  так справлялись, а у него, сибирского
хана, воинов много поднабралось.
     -- Ладно, подождут пусть  Строгановы. Будем живы,  глядишь и нагрянем к
вам на службу, коль царская не понравится. Точно говорю? -- Ермак повернулся
к казакам, внимательно прислушивающимся к разговору.
     --  Отчего же не  спытать  счастья, --  отвечали  те, -- ляхов  побьем,
может, к вам на подмогу заявимся. Ждите...
     -- Долго ли ждать? -- уже сзади прозвучал вопрос.
     -- А кто тебе скажет... Как царь-батюшка нас отпустит, так  и  вернемся
обратно.  Тогда  присылайте  сватов,  авось, слюбимся. --  И  казачьи  сотни
запылили вдоль волжского берега.
     Ермак   ехал  в  одном   ряду  с  Барятинским  и  Репниным,  глянул  на
противоположный  волжский  берег и  ему подумалось,  будто он вновь едет  по
берегу Иртыша,  а  на той стороне  пасутся его  кони,  машут призывно руками
нукеры...



        "БЛАЖЕНСТВО ВЕРЯЩИХ"

     Лагерь русского войска, что должно было выступить навстречу  шедшему на
Ливонию Стефану Баторию, временно разбили в  Коломенском. Ждали приезда царя
и торжественного молебна по случаю начала похода.
     Ермака  и  остальных  казаков  соединили с  другими казачьими  сотнями.
Воеводой над ними был поставлен  Андрей  Хворостинин. По  его приказу Ермака
назначили сотником качалинских  казаков.  Все  полки стояли  наготове,  чтоб
выступить, как только будет объявлено.
     Стоял хмурый осенний день, когда в коломенском лагере появился сам царь
Иван Васильевич  в  сопровождении своего сына  и нескольких  бояр.  Он велел
построить полки на  пригорке  возле речки и верхом объехал все войско, зорко
оглядывая  ратников.  Василий Ермак стоял чуть впереди своих казаков  и  ему
показалось, будто  царь на  какое-то  мгновение задержал  взгляд своих серых
глаз  на  нем.  Иван  Васильевич  заметно  сутулился,  но  в седле  держался
по-молодецки,  умело   сдерживая  пританцовывающего   под   ним  породистого
аргамака. Затем начался молебен,  который  служил сам  митрополит московский
Антоний, совсем  недавно приехавший в  стольный град  из Полоцка. Его  тихий
голос  едва  долетал  в  сыром воздухе  до воинства,  стоявшего  поодаль,  и
митрополит, верно,  понимал  это,  торопился,  спешил закончить службу. Иван
Васильевич,  стоявший  с сыном  напротив  него,  первым подошел  к кресту и,
отойдя в сторону, внимательно смотрел, как другие воинские начальники целуют
большой  и тяжелый для  старческих  митрополичьих рук крест, кланяются царю,
возвращаются на место.
     Выждав  окончания  службы,  к  Ивану  Васильевичу  неслышно  подкатился
колобком  Богдан  Бельский,  что-то зашептал на ухо. Тот  усмехнулся, отчего
правую щеку свело, словно судорогой, и обратился к митрополиту:
     -- Могу ли я испросить твоего благословения на честной пир для воинства
своего во имя успешного похода нашего?
     Антоний  торопливо  благословил  царя с  сыном,  прошептав  старческими
губами:
     -- Царь сам себе владыка... Чего меня, немощного, спрашивать. Я в делах
мирских не советчик...
     --  Посидишь с нами за  столом? --  приподнял вопросительно брови  Иван
Васильевич.
     -- Вели не неволить меня. Пусть обратно в келью отвезут...
     --  Ай!  Уезжай,  коль  брезгуешь,  неволить  не  стану,  --  и,  круто
повернувшись, зашагал к стоявшему неподалеку летнему дворцу.
     Богдан  Бельский, пока  шел смотр  и молебен, успел установить прямо во
дворе  длинные широкие столы,  накрытые узорчатыми скатерками  и уставленные
блюдами с жареным мясом, кубками  с вином. Несколько слуг катили мимо столов
большие дубовые бочки с вином,  предназначенным для угощения простых воинов.
Воеводы и сотники были приглашены за царский стол. Ермак, в смущении подойдя
к  столам вслед за  остальными,  увидел  сидевших  напротив  Барятинского  и
Репнина,  машущих  ему   руками.   Обойдя   вокруг,  сел  меж  ними,  принял
пододвинутый ему кубок.
     Иван  Васильевич пожелал всем  с честью повоевать с  королем польским и
изгнать его с русских земель. Все дружно подняли кубки, выпили, потянулись к
угощению. Потом говорил воевода Шуйский, пообещавший царю жизни не пожелать,
но отвадить поляков соваться на русскую землю; вставали другие воеводы, тоже
обещали сложить головы, но не пустить поляков к Москве. Ермак уже особо и не
слушал  их  речи,  а  больше  поглядывал  на  сидевших  за столами  воинских
начальников.   Большинство  среди  них  были  молоды,  но  встречались  люди
почтенного возраста, что сидели поближе к царскому краю.
     Неожиданно Иван  Васильевич,  пьющий  со всеми  наравне, и  каждый  раз
осушая  до дна  наполненный  виночерпием кубок, сморщился и  спросил  громко
Богдана Вольского:
     -- Отчего мясо такое жесткое? Кто готовил?
     -- Да как всегда... Повар твой, государь, Матюшка.
     -- Почему мясо жесткое? -- с  пьяной  непререкаемостью  повторил  царь,
ткнув пальцем в кусок, лежавший перед ним.
     --  Так  то,  видать,  медведь больно старый, --  попытался  отшутиться
Бельский, -- долго жил на свете.
     -- Это какой медведь?
     -- Государь велел сам  зарезать  второго дня медведя старого,  что  при
дворе в клетке держали.
     -- Моего Мишаню зарезали? -- закричал царь, и было трудно понять, то ли
он  шутил, то ли сокрушался о своем любимце. --  А  кто теперь меня веселить
будет вместо него?
     --  Кто  царя  веселить будет?  -- выкрикнул  тоже изрядно  захмелевший
царевич Иван. -- Ты, Богдашка?
     -- Да есть молодой медведь. Его и оставили.
     -- Где он? --  Иван Васильевич повел головой вокруг, словно медведь мог
находиться где-то рядом.
     -- Где ему быть... -- ответил Бельский, -- в сарае на цепи сидит.
     -- Вели привести к нам. Хочу проверить воинов своих. Кто против медведя
выйдет один на один, тому панцирь знатной работы подарю.
     -- Добре, добре, -- закивали головами гости, ожидая интересн