по счету лето после  отбытия  их сыновей с  караваном
купцов и  паломников, когда  они, наконец, получили  весточку,  что  караван
возвращается и через несколько дней прибудет в Бухару. В  доме все  пришло в
движение, ожило, как  после долгой  спячки. Стелились  новые ковры,  нанятые
художники  обновляли  роспись  на  стенах,  во  дворе  разложили  дрова  для
праздничного  плова, над которыми  весело  поблескивал  начищенными  медными
боками огромный казан.
     Наконец, уже под вечер раздался стук  в ворота, Амархан едва сдержался,
чтоб  усидеть  в  своих  покоях,  а  не броситься,  подобно  простому слуге,
открывать  ворота.  Зайла-Сузге  стояла  рядом  с   ним  и  не  могла  унять
подрагивающие руки.
     Первым в отцовские покои ворвался младший Сафар, повзрослевший за время
отсутствия,  с  густой  черной   бородкой,  бывшей  ему  очень  к  лицу,  со
сверкающими радостью глазами. Широко раскинув руки, он бросился к Амар-хану,
обнял его.
     -- Ах, отец, если бы ты знал, что мы испытали...
     --  Позже  расскажешь,  --  отстранил   его  от  себя  Амар-хан,  --  я
догадываюсь, дорога не бывает без камней. На то она и дорога.
     Степенно  ступая,  вошли  и  поклонились  отцу  Сакрай  и  Гумер, держа
привычно руки на рукоятях сабель. Амар-хан  сам подошел к ним и положил  обе
руки на плечи сыновьям, по очереди вглядываясь в глаза каждого.
     -- Трудная дорога?
     -- Думаю, не самая трудная из тех, что нам предстоит пройти, -- ответил
отцу, чуть помолчав, Сакрай.
     -- И  я  не  жалею,  что  побывал  в  дальних странах,  увидел  столько
необычного.  И  почти  каждый день  вспоминал наш дом, тебя,  отец,  -  чуть
смущаясь, проговорил Гумер.
     А Зайла-Сузге, словно и не слышала их, с нетерпением глядела  на двери.
Наконец,  послышались  легкие шаги  и появился  ее сын,  ее  кровиночка,  ее
мальчик...  Но он  ли это? Кто этот воин в  сверкающих доспехах, с уверенным
взглядом  и  ставший, казалось,  еще выше ростом,  с  широченными плечами. В
руках он держал небольшой ларец красного дерева.
     -- Сейдяк, это ты? -- не поверила она своим глазам.
     -- Конечно, мама, это я.
     Он подошел к ней и, опустившись на колено, поцеловал руку, подал ларец.
     -- Что в нем?
     -- Посмотри сама. Это мой подарок тебе.  Ты,  верно, горячо молилась. И
вот я здесь. Живой и невредимый.
     Зайла-Сузге открыла ларец и удивленно глянула на сына:
     -- Откуда ты взял эти сокровища?
     -- Я заработал их. За охрану каравана. И решил истратить все на подарок
для тебя. Ведь, кроме тебя, у меня никого нет...
     -- Сейдяк! Это слишком дорогие вещи. Посмотрите, Амар-хан.
     Тот заглянул в ларец и одобрительно кивнул, улыбнувшись Зайле-Сузге.
     -- Я рад, что у тебя вырос такой заботливый сын. Иначе и быть не могло.
А  это, --  он осторожно  двумя  пальцами извлек  два  серебряных  браслета,
украшенные большими зелеными камнями, а следом нитку бус из белого молочного
жемчуга, -- это пристало носить  такой  достойной женщине как ты. Мать может
гордиться своим сыном.
     Вечером за праздничным ужином юноши долго рассказывали  о приключениях,
что выпали  им во  время  похода  в святую землю.  Вспомнили  и  о нападении
казаков неподалеку от Волги.
     -- Знаешь, мама, а там был один человек, который знает тебя, -- сообщил
Сейдяк.
     -- Кто он? -- удивленно вскинула брови Зайла-Сузге.
     -- Остальные называли его Ермаком.
     -- Ермак? Я не знаю такого человека. Может, он что-то путает? Или ты не
так его понял.
     -- Нет, я  все правильно понял. Если бы не он... Он сохранил мне жизнь,
освободил из плена.
     -- Да, это так, -- подтвердили Сафар и Гумер, --  все происходило у нас
на глазах.
     -- Как он из себя выглядит, -- неожиданно взволновалась Зайла-Сузге, --
опиши мне его.
     Когда Сейдяк,  как мог, описал казачьего атамана:  его манеру говорить,
чуть хмуря брови, широкую  поступь,  прямой,  открытый взгляд больших черных
глаз, то Зайла-Сузге в нерешительности спросила:
     -- А нет  ли у него шрама  на левой руке? Такой шрам оставляют медвежьи
когти...
     -- Я не знаю, от чего тот шрам, вполне возможно и от когтей медведя, но
что-то  похожее  у него было  между большим и указательным пальцами на левой
руке. Значит, ты знаешь, кто это?
     Зайла-Сузге тяжело дышала и не могла поднять глаз на сына.
     -- Это он... -- тихо  прошептала она и  быстро глянула на Амар-хана, --
тот человек, о котором я вам рассказывала недавно.
     -- Я почему-то тоже о нем  подумал,  -- вздохнул Амар-хан, -- жизнь так
устроена, что  все  в этом мире  связано  меж  собой и далеко не случайно. А
человек, который встретился вам...  -- обратился он  к сыновьям, -- я думаю,
мы еще  услышим о  нем.  Возможно,  он  как-то  повлияет на ваши  судьбы.  Я
допускаю и это.
     -- Как?  -- вскрикнули те. -- Как  он  может  повлиять  на наши судьбы,
когда мы сейчас у себя дома, а он где-то на берегах далекой реки?
     -- Это мне неизвестно. Но  встреченный вами  человек уже один раз  спас
ваши жизни. А что произойдет дальше... трудно сказать. На все воля Аллаха, и
мы песчинки в мире судеб, а я не прорицатель,  не дервиш,  но прожил  долгую
жизнь,  сносил  не  одну  пару сапог. Поэтому  я,  Амар-хан,  говорю: всегда
помните о  том человеке.  А  придет время, и  судьба  сама  направит вас  по
нужному пути. Но... повторяю еще раз: на этом пути вам предстоит встретиться
с человеком по  имени Ермак. Хотя, насколько я понимаю, раньше он имел  иное
имя.
     -- А как его прежнее имя? Как? --  совсем по-детски вытянул шею Сейдяк.
-- Почему ты не  хочешь рассказать,  кто  он? Зачем нужно что-то скрывать от
нас?
     -- Если твоя мать захочет, то она все расскажет сама. То ее право. И не
будь любопытным, словно женщина. Всему свое время...
     После ужина, когда Амар-хан и  Зайла-Сузге на  короткое время  остались
одни, а сыновья отправились отдыхать, старый визирь со вздохом проговорил:
     -- Хвала Аллаху,  что все они вернулись невредимы. Путешествие пошло им
даже на пользу. Пришла пора их женить. Что ты скажешь на это?
     --  Что может  сказать одинокая женщина, у которой  нет денег заплатить
калым, чтоб мой сын выбрал достойную невесту.
     -- Или я не друг вам? Или не приду на помощь в трудную минуту? Не думай
об  этом. Денег на  калым найдем. Скажи  лучше, есть ли  у Сейдяка кто-то на
примете? Встречается ли он с девушками?
     -- Мне он об этом не говорил...
     -- Так  я и  думал. Но дело далеко не так просто, как может показаться.
Ведь Сейдяк из ханского рода, потомок славных воинов и ему не пристало брать
в жены дочь купца или винодела. Он должен выбрать дерево по себе. А это, как
понимаешь, уважаемая Зайла-Сузге, очень трудно.
     -- Я  думала  уже  об  этом, -- тихо отозвалась та,  -- может быть, ему
повременить с женитьбой? Лет пять?
     --  Над ним будут смеяться, как над юнцом, который не имеет собственной
семьи! Ты этого хочешь, женщина?
     -- Нет...
     -- Потому ему надо выбрать невесту. Девушку знатного рода.
     -- Кто же отдаст свою дочь за нищего, у которого все богатство, что его
сабля.
     -- Сабля в умелых руках -- не так уж и мало. Но пришло время не  только
выбирать невесту твоему сыну, но и вести его в ханский дворец. Там мы сможем
найти тех, кто пожелает породниться с наследником Сибирского ханства. Только
там, во дворце хана Абдуллы.
     -- Я с болью в  душе жду этого дня. Мне немного известна жизнь ханского
двора и хорошо знакомо, чем все закончится.
     --  Воистину,  Аллах  дал  женщине  длинный волос,  но короткий ум,  --
неожиданно вспылил  Амар-хан,  -- если  Сейдяк  и дальше будет  сопровождать
купеческие караваны,  оставаться простым сотником, то он  рискует  не только
остаться нищим, но и вскоре лишиться головы. Лучше самому явиться во дворец,
чем ждать, когда тебя приведут туда.
     -- Поступайте как знаете,  -- горько всхлипнула  Зайла-Сузге, -- больше
мне  некому  доверить судьбу единственного сына.  Пусть  будет по-вашему.  Я
согласна.
     --  Давно бы так, -- Амар-хан возвел руки вверх, -- пусть Аллах поможет
мне в благом начинании.
     Прошло  около  месяца и  Амар-хан через родственников  и  старых друзей
устроил так, что трое его  сыновей и Сейдяк были  представлены хану Абдулле,
правителю Бухарского ханства.
     Великолепие дворца,  огромное  число  слуг,  вельмож  в  шитых  золотом
халатах  поразило  воображение  юноши. А когда он увидел кресло, на  котором
восседал   Абдулла-хан,   исполненное,   казалось,   целиком  из  золота   с
вправленными  в него драгоценными  камнями, у  него  перехватило  дыхание  и
потемнело в глазах.
     -- Подойти ближе к  повелителю, -- приказал ему визирь, стоявший  возле
хана с  правой стороны, -- он разрешает тебе поцеловать  полу своего халата.
То великая честь, помни о ханской милости.
     Князь  Сейдяк  сделал  несколько  шагов  к трону, нагнулся  и осторожно
приподнял краешек свисающего халата, вышитого золотыми и серебряными нитями.
Она  оказалась необычайно тяжелой  и пахла  какими-то  благовониями. Поднеся
край  ханского халата  к  губам,  он  вдруг понял, что отныне его  жизнь  не
принадлежит  ему и  что-то  обязательно должно измениться,  произойти.  Так,
попав раз в бурную реку, он на время перестал грести -- и река тут же мощной
волной накрыла его тело, швырнула  к берегу, но, словно передумав, отбросила
обратно,  вынесла  на  середину.  Не  было ни  прошлого,  ни  будущего. Лишь
стремнина  реки,  несущая  его.  Вот  и сейчас  тихий и ровный  шум  голосов
собравшихся во дворце напоминал дыхание волн, а гулкие шаги чьих-то  кованых
сапог --  удары  камней о  береговые  уступы. И  теперь он оказался в  иной,
непривычной ему, стихии,  нежели  тот мир, где он  жил  ранее.  Мир ханского
дворца таил в себе  столько подводных  течений  и  водоворотов,  опасных для
жизни новичка, что становилось  жутко от одного взгляда на сверкающее крутом
великолепие.
     -- Повелитель спрашивает,  из чьего ты рода, -- донесся до него, словно
через  глухую  завесу,  голос  ханского  визиря  -- Ты  плохо слышишь? --  с
удивлением глянул он на юношу.
     -- Ему кровь в голову ударила от величия нашего правителя, -- засмеялся
кто-то сзади.
     -- Отвечай, не молчи, -- прошептал оказавшийся за спиной Амар-хан.
     -- Мой отец был  из древнего  рода Тайбуги, -- Сейдяк не  узнал  своего
голоса, сделавшегося на удивление хриплым и гнусавым.
     -- О, то древний род,  -- кивнул  хан Абдулла, -- но почему ты здесь, а
не на родине своих предков.
     --  Моего отца...  -- Сейдяк сбился, подбирая слова. Он  боялся сказать
что-то невпопад, боялся заплакать, как случалось, когда в детстве прибегал к
матери зареванный  от оскорблений соседских  мальчишек, дразнивших  его. Но,
наконец, справился с волнением и,  скрипнув зубами, продолжал --  Моего отца
лишили жизни, а меня -- земли моих предков.
     --  Кто посмел  так поступить? Назови  имя  этого подлого человека и мы
покараем  его, --  с  гневом вскричал хан  Абдулла,  сверкнув черными,  чуть
навыкате  глазами.  И  Сейдяку  показалось,  что   он  говорит  искренне   и
действительно накажет его врага, поможет ему.
     -- Кучум имя его, мой повелитель, -- почти шепотом ответил он.
     -- Тот  самый  Кучум, что  давно  не  платит  нам дани? Это он?  -- хан
повернул голову в сторону визиря. Тот согласно кивнул головой. -- Мы поможем
тебе Ты восстановишь справедливость и поквитаешься со своим врагом. Мы дадим
тебе воинов,  но...  -- хан хитро сверкнул глазами и сделал взмах рукой,  --
прежде  ты должен послужить нам и  показать  себя  в деле.  Мы назначим тебя
своим юзбашой.
     -- Я согласен... И не знаю, как отблагодарить великого Абдуллу-хана, --
Сейдяк сам не  понял, какая сила  пригнула его к  подножию трона, и он вновь
кинулся целовать полу  ханского  халата.  Только теперь  делал это с глазами
полными слез, как целуют любимую женщину, жадно сжимая ее в руках.
     -- Будет, будет, -- ласковым голосом  остановил его хан Абдулла, -- еще
изорвешь мой халат,  а он  дорого стоит. Тогда до конца  дней  придется тебе
служить в моем войске.
     --  Я  готов, --  Сейдяк,  исполненный восторга  и нахлынувших  на него
чувств, уже плохо понимал, что делает, что отвечает. Выручил Амар-хан, тихим
голосом приказавший поклониться и отойти в сторону.
     -- Князь Сейдяк  хотел бы попросить еще об одной услуге,  -- проговорил
старый визирь.
     -- Говори, о какой услуге речь, -- милостиво согласился хан Абдулла.
     -- Юноша  молод и  не имеет жены. Если великий хан укажет  ему, на кого
обратить свой взор, то... поистине окажет неоценимую услугу.
     -- Иными словами, ты хочешь, чтоб я оказался в роли свахи? -- засмеялся
Абдулла. Он явно  был сегодня в хорошем расположении  духа. -- Хорошо, пусть
будет по-твоему. Я найду ему невесту и даже заплачу достойный калым. Я  умею
ценить преданных мне людей. Но пусть и он всегда помнит об этом.
     -- Непременно, мой повелитель, -- попятился,  низко кланяясь, Амар-хан,
-- он будет  помнить об этом  вечно и  будет  хорошим воином.  Очень хорошим
воином...



        "БЛАЖЕНСТВО УХОДЯЩИХ"

     Иван Васильевич  не  мог  долго оставаться  в Москве, отправив  армию в
поход на Ливонию. За  последние годы государство Ливонское мешало ему думать
о  чем-то  другом.  Постоянно  в  мыслях   он  возвращался  к  этому  малому
государству, посмевшему бросить ему,  царю  Московскому, Великому князю всея
Руси, вызов.  Уже  не  раз и  не два прошли войска его  по худосочным полям,
разорили большую часть деревень, взяли приступом городки и крепости. Но нет,
им  этого мало!  Вместо того, чтоб  раз и навсегда принять  сторону  Москвы,
признать  на  веки вечные  власть  его  царскую,  эти  безмозглые  правители
ливонские бросались в ноги то свеям, то ляхам, надеясь получить у них защиту
и помощь.  И много  ли  получили? Свеям своих дел хватает,  а новоиспеченный
королек  польский  Стефашка Баторий нищ  и  гол  и  настоящей  армии  ему  в
ближайшие десять лет не собрать.
     Более  всего  Ивана Васильевича раздражали  замашки польских шляхтичей,
провозгласивших  себя  не  иначе  как  Державой  --  Речью Посполитой! Им бы
подумать, чем зад  голый  прикрыть, смердов  своих  хоть  раз в жизни досыта
накормить, а не войны вести. У  них ведь как: чем дворянчик беднее, тем выше
нос дерет, достоинством своим кичится. Сидели бы в  замках своих, пиво пили,
детей  рожали и перед холопами  достоинство  выказывали.  Куда  им  до  бояр
русских?! Русские  бояре, почитай, все род  свой от Рюрика ведут,  вотчинами
владеют не одну сотню лет.  Другим и городки во владение полное испокон веку
отданы.  А шляхтич, что? Мызу на три оконца поставил, людишек  с  деревеньки
соседней  на работы согнал,  пива наварил, зерна  полсусека  супротив нашего
засыпал и гоголем по двору  ходит,  сам себя паном называет-величает, самому
себе почет и  уважение выказывает.  Шляхтич!  Ети их  матушку!  Да он такому
шляхтичу суку со своей псарни кормить не доверит, не то что на крыльцо или в
покои пустить!
     И эта самая шляхта голопузая пытается себе вольности позволять,  с ним,
царем всея Руси, силою меряться?! Он их, как блох, мизинцем щелкает,  давит,
а  они  обратно грибами  погаными из земли лезут, удержу никакого  не знают.
Выходит, не  испытали пока  по-настоящему кулака  русского,  лиха не ведали,
горя доподлинного не опознали.
     "Ладно, -- думает Иван Васильевич, посох сжимая, половицы им гвоздя, --
устрою  вам  неделю  масляну,  пошлю  коврижек  железных, пряников булатных.
Умоетесь  кровушкой,  слезок попьете, плеточкой закусите. Иначе с вами никак
нельзя. Не понимаете слов человечьих. Змеюку-аспида сколь не гладь, молочком
не пои, а она все одно шипит да под корягу ползет. Заставлю и вас, шляхтичей
вшивых, по лесам-болотам сидеть и там в вольности жить, мудрствовать. Может,
посговорчивее станете,  поймете,  в чем  она  правда  есть, на  чью  сторону
дорожку торит, откуда солнышко по небу бежит, кому первому светит. Соплей на
кулак намотаете, и умишка, глядишь, прибавится!"
     С  этими  мыслями  Иван  Васильевич  и  велел  кликнуть  к  себе  дьяка
Щелканова, в чьем ведении было снабжение войска, ушедшего в Ливонию.
     --  Все  ли  припасы для осадных  орудий  отправлены? -- спросил он, не
обернувшись даже на звук шагов торопливо семенившего дьяка.
     -- Третьего  дня последний обоз, как есть,  отправили,  государь, --  с
придыханием  подобострастно  отвечал  тот,  --  будет,  чем угостить  ляхов,
горячего гороху им в штаны
     насыпать.
     --  Да  уж, сыпать  в  штаны  ты  мастер  великий, --  усмехнулся  Иван
Васильевич  и,  легко  обернувшись  в сторону  Щелканова,  недобро  сверкнул
глазами, -- а коль не хватит пушкарям моим припасу? Тогда как?
     -- Должно хватить... Непременно должно, -- склонился в  поклоне дьяк  и
еще чаще задышал, так и продолжая смотреть на  царя снизу вверх, часто мигая
маленькими глазками.
     --  Ой, смотри у меня! Коль не  хватит, то велю тебя под стены крепости
привезть, в пушку затолкаю и сам фитиль поднесу. Бот тогда будет горох!
     -- Ежели пушкари с умом, с  розмыслом палить станут, а  не бухать, куда
непопадя, то хватит зарядов и еще останется.  Собственноручно все бочонки  с
зельем пересчитал, каждое ядрышко пометил...
     -- Поглядим,  --  резко  перебил его Иван Васильевич, --  сам к  войску
собираюсь. Не  особо  на воевод своих  надеюсь. Вели под  поездку  мою  обоз
собрать как должно.
     -- Не  впервой,  государь,  выполню.  Сколь человек едет? К  какому дню
готовить обоз?
     -- Сотни две. Более брать не хочу. Сын Иван тожесь со  мной пущай едет.
Дней через пяток и выступим, коль Бог даст. Ступай...
     ...На  шестой день царский поезд без  особых торжеств и проводин выехал
из Москвы в сторону Пскова. Слякотная дорога местами подмерзла, прихваченная
первыми утренниками, но все  одно -- по  низинам кони с трудом тащили тяжело
груженные возки. Иной раз приходилось стрельцам впрягаться,  чтоб вытолкнуть
завязшую по  самые оси телегу или колымагу. Возок, в котором ехали  царь  со
старшим  сыном, был запряжен по  два в ряд  шестеркой добрых  коней,  хорошо
откормленных спелым  овсом, подобранных по мастям. Правил ими давний царский
кучер Харитон Пантелеев, которому не смел перечить даже сам Иван Васильевич.
И если Харитон говорил иной раз, что кони пристали или нужно ехать в объезд,
то с ним никто не спорил, а делали, как он скажет.
     Иван Васильевич любил дальние  поездки, когда  далеко позади оставалась
суетливая Москва, откладывались дела, которым и конца краю не видно, и можно
было, откинувшись на подушки, смотреть в оконце  на унылые поникшие  рощицы,
дубравы,  проезжать без  остановки через  большие и  малые деревеньки, где у
обочины стояли с  шапками в руках бородатые мужики с открытыми от  удивления
ртами.  Может,  они и догадывались по убранству поезда,  по звериному оскалу
храпящих коней,  что  едет  мимо  них непростой  человек, и  приведись Ивану
Васильевичу остановиться,  выйти из возка, попадали бы прямо в грязь, окунув
в  жижу длинные бороды.  Но  не  в  обычае  у царя было  останавливаться  по
деревням, где  в каждом  доме кишели  клопы, пахло  кислой  капустой, прелой
кожей, дегтем и еще чем-то непотребным. Нет, на ночлег царский поезд выбирал
один из  многих монастырей, что в  изобилии сверкали крестами  вдоль древней
псковской дороги. В  каждом  из  них испокон  веку  держали особые покои для
знатных  гостей и  неукоснительно блюли  чистоту.  Вечером он  шел  вместе с
монахами  на  службу,  а  потом,  после  трапезы,  вел  долгие  разговоры  с
настоятелем или кем-то из богомудрствующих старцев о земном бытии,  о святом
писании, поражая  собеседников недюжинной  памятью  и  знанием ветхозаветных
текстов.  И ради этих бесед  любил  он бывать  в  обителях, где  у  него  со
временем появились свои любимцы, были известны слабости каждого