вить ее при царе или хотя бы в дом мой
вернуть? -- жалобно обратился к Барятинскому Васильчиков.
     -- Не знаю, чем и помочь... Недоволен ей царь и все тут.
     --  Куда  хоть везут  ее? Может  напасть по дороге? Освободить?  Ты  же
знаешь моих сыновей -- орлы! Не томи, князь!
     -- Ничего  не надо,  --  замахал  руками  Барятинский, --  только  хуже
сделаешь. В опалу захотел? Или на  плаху? Дело нешуточное,  --  он сделал по
комнатке несколько шагов,  о чем-то думая, потом приостановился и продолжил,
--  тут с осторожностью  действовать надо. Есть у меня задумка и человек для
этого есть. Его  и пошлю, точно.  А  ты, Григорий  Андреевич, и  не  вздумай
соваться.
     --  Может, ты и  прав, --  со вздохом ответил Васильчиков,  сжимая руку
стоявшего рядом брата.
     -- Прощайте пока, -- Барятинский направился к выходу, -- меня  у вас не
было. А как дело сладится, то извещу непременно.
     Еще  через два  дня  рана  у Ермака практически  зажила, и  он собрался
выезжать вслед за войском, сообщил об этом хозяину.
     -- Правильно, правильно, -- закивал тот, -- только  просьбочка у меня к
тебе есть, Василий. Дам  свой возок  и поедешь  следом до  того места,  куда
завтра повезут знакомую одну девицу. Узнать  мне  о том месте очень  надо. А
потом  сразу  и  к войску  отправишься.  Возок в  полном  твоем распоряжении
оставляю. Выполнишь?
     На другой  день туманным мглистым утром  из  Москвы выехал  неприметный
возок,  сопровождаемый пятью стрельцами, а следом за  ним ехал  малый  возок
Василия Ермака, ничем не выдавая себя.

        "* * *"

     Иван Васильевич смотрел из окна своего дворца, как  медленно уплывал по
раскисшей  дороге  возок,  в котором  увозили  в  монастырь  на  вечное  там
поселение Анну  Васильчикову.  Жалости  не было.  Одна горькая тоска  щемила
изнутри, заполняя все собой. Он понял, что потерял главное -- радость жизни.
Да и  была ли она, хоть какая  то радость, за последние  прожитые  им  годы?
Каждый  день  напоминал и походил на предыдущий,  канувший  в  прошлое. Сон,
молебен, встреча с  боярами, послами... Охота... Хмельные пиры, где ловилось
каждое произнесенное им слово. Что слово. Взгляд, движение бровей.
     Если когда-то  он  мог найти  спасение, уход  от  каждодневной суеты  в
молитве, то теперь потерялось и это качество. Губы сами  повторяли привычные
слова,  а  мозг  жил другим, думы витали вокруг земного, не поднимаясь,  как
прежде, к Богу.
     После всего увиденного за свои сорок с лишком прожитых лет он  перестал
удивляться чему-либо, потускнели радости, не так остро воспринимались утраты
и  горести. Потускнел даже  облик Бога,  которому  он  продолжал  все  также
ежедневно молиться. Но это был уже не Бог его юности, когда он мог во  время
молитвы незаметно  для себя лить  жгучие слезы, искренне  каяться и  просить
прощения. Нет, тот облик покрылся патиной времени,  как драгоценный оклад на
иконе теряет первоначальный блеск и величие. Он стал обыденным, каждодневным
Богом.
     Свою  первую жену, Анастасию, он любил  столь пылко и страстно, что  не
замечал, сколько времени проводил у нее, вызывая кривые усмешки дожидавшихся
его подолгу бояр. Каков он тогда был! Ноги сами  несли его к палатам, лучшие
аргамаки не выдерживали бешеной скачки, хрипели под ним. Он не боялся никого
в целом свете  и мог один  выйти против десяти тысяч и... победил бы  всех в
безумном порыве страсти и любви к жизни.
     И самое  удивительное -- сейчас он  начал тяготиться  властью  своей...
Она, как железо на узнике, не давала ступить  без оглядки, оставить, бросить
начатое, увлечься новым делом, уйти в себя.
     Неслучайно надолго  уезжал он в Александрову слободу,  где  и  дышалось
легче и  думалось  об ином... Там,  вдали  от серых остроконечных,  зубчатых
кремлевских стен, где он ощущал себя скорее узником вместе с другими, нежели
господином,  разглаживались  морщины, распрямлялись плечи,  уходила  тяжесть
царственных оков.
     Он был готов бежать безоглядно из  собственной страны, плюнув на все, и
только гордость и  клятва,  данная  самому  себе  в  молодости, не позволяли
решиться  на подобное. Он хорошо  помнил, как однажды в молодые  годы, войдя
под  величавые своды Архангельского собора и  встав над могилой отца  своего
(лица  которого совсем не  помнил  как, впрочем, не помнил и лица матери,  а
лишь  смутный  облик жил и  теплился  в  нем),  соизмеряя  содеянное  отцом,
поклялся  себе  сравняться  в делах  с  великим  родителем.  Потом,  не  раз
вспоминая  ту клятву, ругал себя, но уже не мог повернуть  обратно, пойти на
попятную.
     Разве  не видел он страха меж близких к нему  людей? Разве  не шел всем
наперекор,  ломая и сокрушая волю их?  Разве не падал обессиленный от долгих
споров на постель и не мог пальцем шевельнуть, отдавая всего себя на потребу
того, что зовется Отчизной?  А что  это такое -- Отчизна?  Леса, луга, реки,
города и небо над ними? Так ли  важно, кто будет жить под этим небом, именно
на тех  берегах, пить эту воду и дышать этим воздухом? Немцы? Ногаи? Татары?
Или она перестанет быть именно той Отчизной,  что есть  сейчас? Должен ли он
защищать ее, как самка защищает и оберегает малыша? Он ли должен это делать?
И может ли хватить сил у одного человека, даже если он именуется царем...
     И главное  --  во  имя чего  он ломает  свою собственную  жизнь и жизни
многих дальних и близких ему людей?
     Последние  годы  сомнения столь часто  стали овладевать им, что иногда,
сказав  слово,  он останавливался,  надолго  задумываясь  над  правильностью
сказанного,  и  так стоял  перед ближними советниками какое-то время.  Бояре
робели, ожидая обычной вспышки гнева, втягивали в плечи толстые шеи, прятали
головы. Но  вскоре,  так и  не  поняв причину  царских заминок, решили, мол,
стареть начал Иван  Васильевич. А  дело совсем  не  в старости,  в сомнениях
дело. В отыскании пути правильного. Верного. Нерушимого.
     И не  в насмешку  им, как шушукались за спиной, посадил  на  место свое
татарина Симеона  Бекбулатовича. Хотелось глянуть на косноязычие собственное
со  стороны,  увидеть,  каков  он  есть  царь  московский  и  сколь  нелегко
приходится человеку, на трон  высокий царский  взобравшись. Была тут  уловка
его,  до которой  не могли  бояре  многомудрые  додуматься,  в  том  лишь  и
состоявшая, что  неловкого человека ловчей с коня ли,  с трона ли ссаживать,
скидывать. А царь Симеон столь неуклюж и неловок, растяпистей, нежели он,  и
не сыщешь.  И тогда окончательно укрепился он в вере и правоте своей. Именно
он,  по  праву  рождения  и  по всем прочим качествам,  должен блюсти  землю
русскую. Нет вокруг  иного человека,  могущего  справиться с ношей, с возом,
поклажей дел русского государства. Бог даровал ему трон отцовский, именно он
Богом  венчан,  и лишь  Господь может  низложить его,  снять венец  царский.
Присматриваясь к сыновьям, Ивану и Федору,  не верил Иван Васильевич  в силы
их,  не было у  них сил душевных, крепости природной,  и случись ему  завтра
занемочь, захворать,  умереть неожиданно  и... не удержать сыновьям державу,
пусть хоть  сто,  тысячу советчиков призовут в  помощь. Вот  чего боялся  он
более всего.
     О  королеве английской Елизавете часто думал Иван Васильевич, оставаясь
в одиночестве. И верил, и не верил, будто бы может составить она партию ему,
стать законной женой, соединить два могучих государства. Не о любви думал, о
пользе. Английский ум и  русская  сметка, расторопность могут  родить  такой
союз,   о  который  обломают  зубы  иные  государи,  к  чьему  окрику  будут
прислушиваться, снимать шапки, гнуть гордые выи.
     Возвратившиеся из Англии послы доносили о том, как отказывает  королева
многим сватам, кто руку  ей  свою предлагает. От того еще больше укреплялась
вера его  возможность  крепкого  союза  меж  ними.  Для  кого  иначе  блюдет
непорочное тело свое, как ни для него?
     Когда посол английский Даниил Сильверст уехал из Москвы с его грамотой,
в  которой  он  дал волю  чувствам и употребил  непристойные  слова  в адрес
Елизаветы  английской,  велел  нагнать  посла.  Настигли  уже в  Холмогорах.
Потребовали  грамоту  обратно. Не  отдал. Будто  бы  услал  ее вперед себя с
торговым судном. Царевы  посыльные придушили англичанина  и избу,  где стоял
он,  подпалили.  Народу  сказали,  мол,  молния  в дом  ударила.  И  дом,  и
англичанина дотла сожгла.
     В себе он переборол раздражение и злость, вызванные долгими заморочками
английскими, затяжливостью  ответных грамот, выгадыванием для торговых людей
льгот  и  малых  поборов,  беспошлинности  на товары. Тьфу!  И из-за  этаких
пустяковин  она, Елизавета,  клялась  ему  в верности и дружбе вечной! Разве
сравнима  торговая  выгода с  духовной  близостью,  единением  державным?  И
правильно  назвал он  ее пошлой  девицей,  о чести  государственной забывшей
напрочь, а лишь  о прибытке пекущейся.  Не  обиделась  Елизавета  на таковые
слова, проглотила насмешку, но отвечала холодно и сухо.
     Иван Васильевич скрипнул зубами  и, стукнув кулаком по оконному косяку,
ругнул напоследок королеву грязным словом и пошел в храм к обедне.

        "* * *"

     Королева английская Елизавета была всего на три года моложе московского
царя Ивана Васильевича. У  нее не  было  практически никаких прав на корону,
поскольку отец ее,  Генрих  VIII,  успев жениться шесть раз,  произвел ее от
Анны  Болейн,  своей второй жены. Бедная  мать!  Сластолюбивый отец  захотел
вскоре освободиться  и  от нее. Из-за какого-то случайно  оброненного платка
возникли подозрения,  обвинение  в измене,  заключение  в  Тауэр,  быстрый и
неправый суд и... казнь. В три года она осталась сиротой. Отец не выносил ее
и не предполагал, что когда-нибудь она унаследует его трон, дворец, власть и
станет последней из рода Тюдор, правительницей старой доброй Англии.
     Винила ли она отца? В чем? Что он находился  под пятой железного Томаса
Кромвеля, которого тоже казнили, принеся в жертву величию английской короны?
Отец  затеял  распрю  с  папой  римским из-за  брака с ее матерью, и  теперь
иезуиты ищут  только удобного случая, чтоб воткнуть кинжал  ей в грудь. Зато
на  примере  отца она хорошо  уяснила, что рядом с мужем и королева окажется
вскоре  всего  лишь  слабой  женщиной,   неспособной  принимать  собственные
решения.   И   она   твердо   решила   оставаться   незамужней   при   любых
обстоятельствах.  Не только  решила, но  и  выполнила.  И  не зря.  На новой
королевской печати ее изобразили почти как святую. Выше ее -- одна пресвятая
дева Мария.
     Трудно  было  особенно первые  два года ее царствования, когда лорды  и
пэры видели  в ней обычную девку, что скоро  станет женой мужчины, который и
возьмет на себя бремя королевской власти. Но она смогла дать понять всем им,
что обручиться может лишь с  Англией, став тем  самым матерью всем подданным
-- от  лорда  до нищего  бродяги.  И хотя  первым  заметил это лорд  Нортон,
заявивший:  "Она наш  земной Бог,  и если существует совершенство во плоти и
крови, оно, без сомнения, воплощено  в ее  Величестве", но раньше поняли это
простые люди.
     Как к Христу-младенцу первыми  пришли волхвы  и пастухи, так и ее,  как
королеву, признал простой народ: нищие и калеки,  кричавшие вслед ее карете:
"Накорми  и исцели!" И тогда она  начала  исцелять несчастных  и  продолжает
вершить чудеса во время частых поездок по стране.
     Вот  и сейчас, прибыв в Вестминстерский дворец, Елизавета  неторопливым
шагом в сопровождении своей  многочисленной свиты направлялась по вымощенной
камнем дорожке  к  входу в  часовню  святого Стефана.  Еще  издали  заметила
огромную толпу больных. Сердце  ее учащенно забилось. Сколько раз она давала
себе обещание  не заниматься более врачеванием, но  ту же забывала об  этом,
когда встречалась с молящим взглядом  очередного  несчастного. В большинстве
своем  к ней шли больные золотухой, с распухшими шеями, изможденными лицами,
покрытыми гнойными  коростами. Когда  уже  лекари  не  могли  помочь  им, то
оставалась единственная надежда -- на свою любимую королеву.
     Елизавета прошла через  боковую дверь в часовню и опустилась  на колени
перед  образом  святого   Стефана,   прося  у  него  помощи   в  предстоящем
священнодействии:
     -- Помоги мне в деле праведном, дай сил, укрепи веру мою, -- шептали ее
тубы. И молитва ее  была  услышана.  Она  увидела золотистое  сияние  вокруг
образа  святого. Голова  стала чистой  и  ясной, исчезли посторонние  мысли,
правая рука  налилась  невиданной мощью, и  сейчас  она могла одним  взмахом
остановить толпу, выдернуть с корнем столетний дуб.
     Встав с колен, Елизавета обратилась к епископу, стоявшему позади:
     -- Пусть войдут...
     Двери часовни открыли и толпа больных ввалилась внутрь, отталкивая один
другого, они  устремились  к ней  и...  замерли в двух  шагах, почувствовал,
уловив ту невидимую силу, исходившую от нее.
     -- Пусть  первыми подойдут  дети,  --  тихо  произнесла королева, но ее
слова были  услышаны --  и вот  уже матери ведут изможденных хнычущих детей,
склоняя книзу их головы.
     Перед  ней  оказалась   полногрудая  женщина,  видимо,  из  крестьянок,
опустившая  обе руки на плечи худенькой  светловолосой  девочки лет  десяти.
Лицо ребенка  скрывала  страшная  маска шелушащихся полузасохших корост так,
что не видно даже глаз.
     --  Спаси  мою дочь,  --  хрипло  произнесла крестьянка, --  она  очень
страдает. Я буду Бога молить за тебя, наша королева, пока жива буду.
     -- Все будет хорошо, -- спокойным голосом ответила  Елизавета и подняла
налитую  божественной силой руку, приложила  ее  ко лбу девочки, ощутив жар,
исходивший т маленькой головки.
     Сеанс  исцеления начался и продлится до тех пор, пока все до единого из
собравшихся не  будут допущены к ней, чтоб затем со слезами радости пройти в
сад, где будут накормлены и получат с собой  образ королевы, отчеканенный на
золотом шиллинге. Разве  смогут они забыть  этот день  и не  расскажут о нем
соседям и друзьям?  Разве  не станут  они на всех дорогах прославлять  ее  и
называть матерью всей Англии? Иначе и быть не может.
     Другой, не менее  важный, обряд  Елизавета выполняла ежегодно  в Чистый
четверг перед праздником Пасхи.  Со всего Лондона выбирали добропорядочных и
простых  женщин  и  приводили  к  ней во  дворец.  Она  уже  ждала их, чтоб,
опустившись по очереди перед  каждой на колени, омыть их натруженные ноги  в
серебряном  тазике. Так поступали жены-мироносицы, воспринявшие идеи Христа,
и так  отныне  делает она, не  столько подражая им,  сколько доказывая самой
себе, что она  лишь простая смертная рядом со священной памятью о тех святых
женах. В  этом году  она омыла ноги  сорока четырем женщинам, по числу своих
лет.  И надо сказать,  не  испытала  при том ни малейшей усталости, а скорее
наоборот, и блаженство, и радость разлились по ее телу.
     Когда королева закончила  в  часовне святого Стефана  обряд  исцеления,
была  уже  глубокая  ночь.  Но  и  тени  усталости не  было  заметно  на  ее
сосредоточенном и отрешенном от всего земного лице.
     -- Проводите меня до моей комнаты, -- обратилась она к лорду Квинтону и
подала ему левую руку.
     Поднимаясь по крутым лестницам дворца, она  слышала его тяжелое дыхание
рядом и не преминула пошутить:
     -- Верно, для вас это тягостная обязанность -- вести свою королеву к ее
спальне.
     -- В Англии с легкостью провожают женщин лишь на эшафот, -- нашелся он,
ответив довольно двусмысленно.
     -- Это намек? -- она полуобернулась, пытаясь в полумраке разглядеть его
глаза.
     -- Что вы, королева, то  лишь  грустные воспоминания о былых  временах,
которые, дай Бог, никогда не вернутся.
     --  Времена,  может быть,  и не вернутся, но люди имеют дурную привычку
возвращаться к прежним занятиям.
     --  Ваш  ответ надо  понимать как обещание, -- голос лорда посуровел  и
дыхание стало более прерывистым.
     -- Понимайте это как заповедь и напоминание о женском непостоянстве.
     --  Но  королеве  не  пристало  быть  непостоянной  женщиной.  Ведь она
королева английская.
     -- Как знать, как знать... Вот мы и пришли. Благодарю вас.
     Перед дверью ее  комнаты рядом с двумя гвардейцами  охраны  стоял  граф
Честерфилд" застывший при ее приближении в глубоком поклоне.
     -- Что случилось, граф? Почему в столь поздний час? -- спросила она все
так же ровным голосом, ничем не выдавая  своего беспокойства, увидев в руках
у того тяжелую  грамоту с  круглой  красной печатью.  -- Опять обличительное
письмо из Рима, в котором мне предрекается гореть в аду?
     -- Нет, государыня, на сей раз от... -- граф чуть помялся.
     -- Говори, говори, -- подбодрила  его  она, -- тут лишь  верные  слуги.
Можешь не опасаться. Что, открыт очередной заговор?
     --  То  письмо  от  московского  царя, в  котором  он... --  граф опять
смутился, -- предлагает королеве стать его женой.
     -- Ах, ты вон о чем. Хорошо, входи.
     В  комнате она опустилась в  высокое кресло,  обтянутое синим бархатом,
сливающимся  с  ее небесной  голубизны  платьем, которое  она  особо  любила
носить, и подчеркивающим чистоту лица с распущенными рыжими волосами.
     -- Читай все, -- приказала Елизавета, полуприкрыв глаза.
     Московский  царь  в  последние  годы  все  более  и  более  занимал  ее
воображение.  Никто  еще  с  такой  настойчивостью  не  добивался  ее  руки,
направляя по нескольку  грамот в год. Если быть честной, то  она даже  ждала
вестей из Москвы. Ей было  интересно, какие аргументы в пользу их брака царь
Иван выдвинет в следующий раз.
     Граф Честерфилд, изучавший русскую письменность, неторопливо переводил,
неоднократно  произнося  порой  то или иное слово, прежде чем подыскивал ему
нужное  значение.  Незнакомая  речь  нравилась  королеве  своей  мягкостью и
необычайной звучностью отдельных звуков.
     --  Москва... Русь... Царь... --  повторила она шепотом, вслушиваясь  в
напевно звучащие слова.
     Граф меж  тем добрался до такого места, где царь называл ее непривычным
словом, что показалось королеве несколько оскорбительным.
     -- Повтори еще раз как написано, -- попросила она Честерфилда.
     -- Он называет тебя обыкновенной женщиной...
     -- А я и есть обыкновенная. Разве не так?
     -- Он  вкладывает в это не совсем достойный  вашего  величества  смысл.
Нельзя   так  обращаться  к  человеку,   который  ничуть  не  ниже  тебя  по
происхождению.
     -- Спасибо. Я все поняла. Что он просит на этот раз?
     -- Пушек, меди, пороха.
     -- Он все воюет? С кем теперь?
     -- С польским королем Стефаном Баторием.
     -- Он католик?
     --  Кто?  Польский  король?  Безусловно.  Более  того, он  поддерживает
иезуитов, наших извечных врагов.
     -- Я помню это и без твоих напоминаний. Надо помочь царю Ивану. Прикажи
отправить все, что он  просит. Но цену повысь против обычной. Раз московский
царь нуждается в этом, то купит и по более высокой цене. Что еще?
     -- Он просит, чтоб мы объявили войну врагам его -- Швеции и Польше.
     -- Да, больше нам нечем заняться, -- насмешливо тронула мизинцем кончик
своего  носа  Елизавета,  -- напиши,  что у  нас  принято сперва испробовать
решить  дела  миром.  Мы  можем  выступить   посредниками  между  Польшей  и
Московией.
     -- Хорошо,  ваше величество,  -- граф поклонился,  но еще что-то мучало
его, -- а что написать насчет предложения о вашем... хм, замужестве?
     -- Напиши,  что  мы пока не решили.  Отправь  в Москву нашего художника
написать портрет с царя Ивана. Должна ведь я видеть, что за жених  у нас, --
откровенно рассмеялась Елизавета, подавая графу руку для поцелуя.



        "БЛАЖЕНСТВО ИЗГНАННЫХ"

     Ермак,  удобно  расположившись  в княжеском возке,  подремывал,  положа
голову на небольшую  подушечку, что сунул в дорогу  хозяин,  тихо шепнув при
этом:
     -- Смотри, не проспи, не упусти тех,