сконной царской
вотчины.

        "* * *"

     ...Иван  Васильевич  прохаживался по комнате длиной в восемь  шагов  и,
уткнувшись в противоположную  стену, поворачивал  обратно, отсчитывал  снова
восемь шагов и... опять стена. Он не любил число "восемь" как и не любил все
цифры, числа, которые  делились пополам. Было в них  что-то предательское --
хитрость, скрытая в умении безболезненно распадаться  надвое. Ящерица так же
легко отбрасывает хвост,  а через  несколько  дней как ни в  чем  не бывало,
объявляется  с  новым. Вот "тройка", "пятерка" -- другое дело. Дружественные
числа.  Они  не предадут, не изменят,  их не разрубить  пополам.  А  случись
такое, рассыплются в  прах,  но верность сохранят.  "Именно  так,  именно,--
думал  Иван  Васильевич,  продолжая  вышагивать  меж  стенами,  расписанными
изображениями заморских птиц по краям и зверем-единорогом в центре. -- Будет
время, запишу измышления свои. Только когда оно, время, для писания будет...
И будет ли..."
     Уже две недели как царь всея Руси, венчанный на царство предков  своих,
пребывал  в  дальней  загородной  вотчине,  Александровской  слободе.  Ранее
приходилось ему бывать здесь два или три раза всего.
     Но в отличие от неугомонной и всеядной Москвы чем-то запала она в душу,
тянула,  звала  обратно.  С Анастасией, упокой Господи ее  безгрешную  душу,
лучшие  дни тут проведены... Как  давно то было... Будто целая жизнь прошла.
Анастасия, была здесь совсем иной, нежели  в  кремлевских, сумрачных, всегда
жарко  натопленных пахнущих  кислой  овчиной  палатах.  Счастливые  то  были
деньки-денечки, но,  верно,  не  суждено уже повторить  их, вкусить благость
всепонимающего  и  всепрощающего взгляда отроковицы его.  Сама  же она перед
кончиной  своей  в день  Преображения  Господня  тихим голосом  совет  дала:
"Езжай-ка   ты,   Иванушка,  подальше   из   Москвы   подколодной,   нам  не
дружественной. Никто нас  здесь  не  любит. Всяк норовит ущипнуть побольнее,
кусок пожирнее  себе  урвать,  утянуть.  Удельные  князья  Москву  вовек  не
признают. И одно то, что ты на московском престоле сидишь, уже им в тягость.
Не будет тебе тут покоя..."
     Осталось после нее два сына малолетних -- Иван да Федор -- сиротами при
живом отце. Где ему время взять за играми ихними наблюдать, доблести  ратной
учить,  когда сам отдыха  не  знает.  Только от крымцев отобьется, как  ляхи
лезут. Хотел породниться  с  ляхами, отправил сватов королю Сигизмунду, мол,
желаем  сестру  его Екатерину законной  женой своей видеть.  Нет, не захотел
королек  польский  умерить  свою  гордыню  непомерную,  слить  две   державы
славянские и  туркам, немцам  единый щит выставить на рубежах общих. Накажет
его Господь за  гордыню,  ох, накажет...  Припомнится ему  на том  и на этом
свете... Ладно, мы люди не гордые и престол московский не самый захудалый на
просторах  европейских.   Князь  кабардинский  Темгрюк  с  великой  радостью
согласился  дочь  свою  Марию в жены государю  русскому  отдать.  Девка  она
молодая, красивая, да только наших обычаев не знает и климат ей не привычен,
хворать начала.  Сына  Василия  родила,  а  он  и  года  не  прожил,  помер,
сердечный. Куда деваться? Бог дал, Бог взял.
     Иван Васильевич подошел к  двери, прислушался к шагам, но кто-то прошел
мимо, не остановился, и он вернулся  обратно, продолжая расхаживать от стены
к  стене. Последним толчком, довеском ко  всем прочим бедам,  оказался побег
Андрюшки Курбского  к литовцам.  Уж этого выкормыша  он ставил и почитал как
брата  родного: и дружка на свадьбе, и первый за столом, и главный воевода в
походах.  Шептали  ему, будто Андрюшка скрытен  стал  последнее время,  таит
чего-то, недоговаривает. Но ведь христианин же он, на  исповеди ходил, крест
целовал,  за здоровье государя пил, и как же так...убег?  Мог бы прийти и, в
глаза  глядя, сказать с чем  не  согласен,  чего  опасается,  а  то  прислал
писульку, словно вор какой подметное письмо.
     Иван Васильевич остановился у стола и прочел, тихо шевеля губами:
     "Писано в Вольмере, граде государя моего Августа  Жидимонта, короля, от
него же надеются много пожалован и утешен был ото всех скорбей моих милостию
его..."
     Он зло  стиснул  зубы  и  удержался, чтобы  не  плюнуть  на грамоту, не
разорвать  в клочья  и, подавляя в себе искушение,  вновь заходил от стены к
стене,  не замечая,  что все  ускоряет  шаг.  "Пес  шелудивый! Вмиг  хозяина
поменял!  И  на  кого?  На Жидимонта! Жид,  он и есть жид,  иного  слова  не
подберешь.  От  них  жидовская  ересь по  Руси  расползлась и  добрых  людей
смутила. Сколько  с ними мороки! Не знаешь, как эту мерзость с русской земли
повывести, каленым  железом только повыжечь. Но  и это  сегодня не  главное.
Главное, что  не  знает  он,  как  с  боярами  совладать,  сладить. Пробовал
полюбовно уговорами да увещаниями, а толку никакого.  Нет конца  их  грызне.
Недаром  говорят:  "Смирен  духом,  да   горд  брюхом".  А  сытый  только  о
собственной сытости и думает, на  государеву службу ему плевать.  Царь,  как
прыщ  на  носу, мешает лишь. Разогнать их по вотчинам -- завопят,  мол, царь
один править собрался! А мы, де, как же?! Лучше пусть, как сидели на Москве,
так и сидят, а он  сам в свою вотчину отъедет. Желаете государством править?
Вот вам и свисток, и дудку, и кнут в руки, чтоб врагов понужать, ошпаривать.
Только кнут в оглобли не впряжешь, на кнуте далеко не уедешь, суп из него не
сваришь.  Так  что теперь, бояре дорогие, хлебайте власть державную ложками,
кто   больше   зачерпнет.   А   как   притомитесь,   так   ко   мне   же   и
приползете-заявитесь, бородами  половицы  мести будете.  А вот  тут-то, если
соберусь в Москву возвернуться, то въеду, как царь над вами, а не как ровня,
за которую вы меня почитали".
     Размышления  государя  прервал  осторожный  стук  в   дверь   и  следом
просунулась  патлатая  голова  Алексея  Басманова.  Слегка округлившиеся  от
хмельного  глаза  уставились  на  Ивана  Васильевича,  и  он  с  придыханием
заговорил:
     -- Батюшка-государь,  Иван Васильевич, целый  обоз с самим митрополитом
Афанасием  во  главе  пожаловал.  Пеняют, что в колокола  не  звоним в ихнюю
честь. До тебя просятся. Допустить али обратно завернуть?
     Иван  Васильевич  ждал гостей с Москвы ни один день, и сейчас готов был
сам бросится  митрополиту  навстречу,  но сдержался,  пересилив себя,  и  не
торопясь, опросил Басманова:
     -- Банька-то  истоплена? Вот и сведи старцев туда. Пусть себе погреются
с дороги, а то перемерзли, небось. Да прикажи столы накрыть и к встрече  все
подготовить. Как после бани рассядутся, меня кликнешь.
     Голова Басманова скрылась, было за дверью, но затем показалась вновь:
     --  Так там  с ними  еще бояр,  князей и  купцов тьма-тьмущая, все и не
войдут.
     -- Кто из бояр заявился? -- Иван Васильевич насупился.
     -- Многие... Как увидел, так сразу к тебе и побег.
     -- Ладно,  размещай всех. Куда ж их  по  морозу  обратно гнать? Иди, --
кивнул Иван Васильевич любимцу.
     Когда он  вошел в палату, все собравшиеся, сидевшие  тихо, лишь изредка
перекидываясь словами,  вскочили  с мест, выдохнув,  как один: "Царь!!!"  Он
обвел  всех твердым взглядом, моля про себя Господа, чтоб дал сил  выстоять,
не сломиться, не принять их доводы, а поступить как решил, и поклонившись на
три стороны, прошел к своему месту.
     -- Благодарю всех, кто  пожелал приехать в  келью  мою. Тут  и проведу,
верно, остаток  дней  в  трудах  и  заботах  о душе нашей,--  он  прервался,
поморщился  от приторности сказанных слов  и,  чуть помедлив,  продолжил. --
Чадо  я  малое,  неразумное среди  вас,  мужей  державных,  и  не ведаю, как
государством править далее.  А  потому,  преклонив  колени  к  мощам  Сергия
Чудотворца, испросил у него, как же быть мне,  грешнику великому? И было мне
откровение Божие -- удалиться на покой от дел мирских. А теперь вкусите, что
Бог послал, а уж потом разговоры говорить станем.
     Он  первым  сел  на  лавку,  а  все  собравшиеся  еще  какое-то  время,
пораженные услышанным,  стояли, но затем  по  одному  начали  рассаживаться,
однако никто не спешил притрагиваться к  еде и винам. Тогда Иван  Васильевич
поднял кубок:
     --  За  здравие  ваше  и  ниспошли,  Господи,  прощение за грехи  наши.
Наконец, все  как бы  ожили,  задвигались, подняли кубки. Кто-то  выпил, кто
поставил, чуть  пригубив. Неловкость и напряжение витали в Дворцовой палате.
Но вот послышались голоса с  разных концов стола.  Государь  не торопясь ел,
поглядывая то на один стол, то на другой, отмечая про себя, кто пожаловал  в
слободу  и  решил, что  здесь собрались главным  образом те,  кого приятно и
ранее было видеть ему за своим столом, кого выделял среди прочих. Заметил он
и  Аникия  Строганова,  сидевшего скромно в углу  дальнего  стола. Удивился,
появлению его с дремучих уральских лесов.
     Встал митрополит Афанасий и, откашлявшись, мягким торжественным голосом
заговорил, обращаясь к Ивану Васильевичу:
     -- Спасибо, государь, за добрые слова о здравии нашем, но как мы  можем
думать о  себе,  дети  твои, когда ты, отец наш родной, оставил нас и от дел
удалился. Кто же теперь защитит нас от ворогов?  А ежели летом  опять крымцы
навалятся, с ляхами война не кончена... Неужто ты хочешь сына малолетнего за
себя оставить? Так мал он еще, не разумен. Ответь нам.
     Иван Васильевич, не глядя на митрополита, спросил:
     -- Одного не  пойму, зачем  вам государь нужен, когда каждый  боярин на
Москве сам себе голова? Они вас и  защитят, и в обиду  не дадут, и суд опять
же  через  них вершить станете. А кому  не понравится, можете, как  Андрюшка
Курбский, к ляхам или к ливонцам на службу перейти, переметнуться.
     -- Чем мы обидели государя так,  что он нас в измене обвиняет? -- подал
голос новгородский архимандрит Пимен.
     Иван Васильевич метнул на него полный ярости взгляд и, помолчав, сказал
негромко:
     -- Я не девица  красная, чтоб  обиды таить, да слезы  лить. А  кто  что
замыслил супротив  меня  и не столько против меня,  сколько  против  державы
всей, то  каждый  хорошо  знает,  --  и  скривив губы  в усмешке,  добавил с
ехидцей, --  я немцам  да ливонцам писем не слал, к себе их на землю нашу не
звал, а потому и обид не имею ни на кого.
     Пимен едва не поперхнулся от услышанного и торопливо опустил глаза, его
бледные щеки  порозовели и капельки пота  собрались  под клобуком. Остальные
зашушукались, запоглядывали на новгородского архимандрита, поскольку каждому
были известны слухи о заигрывании новгородцев с немцами и давненько они, как
блудливая  девка, глазки немчинам строили,  мол,  "приди  вечерком,  отдамся
тайком".  Иван Васильевич попал не  в бровь, а в глаз, вскользь  намекнув об
этом.
     Тут  со своего места  встал Иван  Дмитриевич Бельский и,  высоко подняв
здоровенный кубок, зычным голосом, перекрывая застольный шум, заговорил:
     -- Бывал я во многих странах-государствах и королей, и царей повидал на
своем веку.  Разные  среди  них имеются, как и  народ разный  там живет.  Но
такого благочестивого государя, как наш, да чтоб народ свой любил и почитал,
как родных детей, нигде не встречал...
     --  Любо говоришь,  боярин,--  выкрикнул  сидевший неподалеку  от  царя
Афанасий Вяземский.
     --  Что  думаю,  то  и  говорю,  князь,--  продолжал  Бельский, -- если
государь наш собрался от дела отойти, то и я вслед за ним в монастырь ухожу.
Сегодня же постриг приму, прямо здесь в храме.
     -- Проспись только для  начала, -- негромко  сказал архимандрит Левкий,
-- а то утром в монашеской рясе девок щупать побежишь.
     Но  Бельский или не  услышал, или не обратил внимания на обидные слова,
говорил дальше все более распаляясь:
     -- В бою ли, в молитве  ли наш  царь  впереди всех государей! И надобно
нам Господа славить  за милость великую  жить под  ним. Умру, но  не позволю
куражиться! За  твое  здоровье,  государь! -- и  он,  припав к кубку, долгим
глотком в один дух опрокинул его  в  себя. Верно, Бельский готовился сказать
еще что-то, но его потянули за полу, усадив на место. Иван Васильевич хоть и
сделал вид, что не принимает всерьез откровение подвыпившего боярина, тем не
менее, расслабился лицом, взгляд  его потеплел, исчезли на  лбу у переносицы
морщинки. Вслед за ним вставали еще несколько  человек со здравицами в честь
государя, а  потом и вовсе пошла гульба,  и виночерпии не успевали подливать
вино в кубки.
     Иван  Васильевич,   видя   как  разгулялись  гости,  тихонько  встал  и
направился в свою комнату, никем не  сопровождаемый.  Но едва успел сесть на
лавку, как постучали и тихий голос  за дверью прочел молитву,  а затем в уже
открытую дверь спросили:
     -- Разрешит ли государь потревожить его?
     -- Входи, входи, владыка Афанасий. Все одно знал,  что  следом придешь.
Поговорим,  пока  гости  гуляют. Старец  вошел  и,  перекрестясь  на  иконы,
остановился посреди комнаты, оглядываясь.
     -- Хорошо тут у тебя, спокойно.
     -- Да, не Москва,  потому и уехал сюда. -- Иван Васильевич подошел  под
благословение  к  владыке  и,  поцеловав  тому  руку, подвел его к  большому
креслу, стоящему возле изразцовой печи.
     -- Рассказывай,  государь, чего  задумал.  Не верю, будто  в  монастырь
собрался не посоветовавшись со мной.
     --  Вот  сейчас и  посоветуемся  и  благословишь  раба  Божия  Ивана на
иночество, -- с усмешкой ответил тот.
     -- Не будет  на то моего благословения.  Как отцу  при многих детях его
непозволительно  бросать  их,  и тебе  в  твои-то  лета  рано  об  иночестве
помышлять. Да и не думаешь ты о  нем,--  старец отстранился от склонившегося
над ним царя, -- только все одно не пойму, что у тебя на уме.
     -- А  тут  и  понимать  нечего. Не хочу  больше  зубатиться с  боярами,
потакать им  в забавах, кто кого по  чину выше  и  кому где сидеть положено.
Ишь, чего задумали -- как кого не уважил, так норовят переметнуться к  иному
царю, где бы их оценили...
     -- Так  то обычай издревле идет -- государя себе по чину  выбирать,-- с
усмешкой ответил митрополит.
     -- Обычаи разные бывают. Есть такие, что во вред не только человеку, но
и державе всей.  Они свои заслуги  от дедов  и  прадедов исчисляют. Ладно бы
свои  отличия имели, а то ведь, чем гордятся? Доблестью  отцов своих к  чему
сами руки не приложили, пальцем не шевельнули, -- Иван Васильевич все больше
сердился,  глаза   его  расширились,  левую  щеку  повело,  исказив  лицо  в
неприятном оскале, пальцы судорожно сжимались, и сам того не замечая, брызжа
слюной на митрополита, он едва сдерживал гнев, чтобы не заорать.
     -- Охлынь, остудись, государь. Господь  с тобой, а то прикажу за святой
водой послать.  Вон расходился-то как, сам  на себя  не  похож. Чего с этими
боярами  сделаешь? И до тебя иные государи не  могли урезонить  их. Смирись,
вот  мой совет. Каждый  день да по несколько раз прошу Господа, чтоб мир  на
землю нашу послал, да видно не скоро тому быть.
     -- А я о мире и не думаю! Мне после себя державу оставить нужно единой,
как...,-- он помолчал,  подыскивая  слова, и повернув голову к стене, увидел
висевшую  на  ней  кольчугу, кивнул,--  как  доспех  этот  из  разных  колец
сотканный не всякому дано разрушить.
     -- Чего ж ты железо с людьми равняешь?
     -- Если  надо,  то каждого в огне накалю, молотом  откую,  чтоб стал он
крепок душою и телом и мне, государю своему, послушен...
     -- Да ты и впрямь  немыслимое дело задумал.  Не все то выдержат, да и у
тебя сил не хватит.
     -- Вот о том и молю Бога, чтоб сил моих хватило, а уж там пускай каждый
за себя  решает  и силы свои с моими соизмеряет,--  Иван  Васильевич немного
успокоился и отошел от  митрополита, вдев руку внутрь кольчуги,  пояснил, --
есть  нужда всех людишек через  такое  вот  сито  просеять,  как  в  Писании
сказано, зерна от плевел отделить. Зачем  шелухой амбар государев заполнять?
Вот и порешил я по первому разу отделить верных мне  людей от всех других, в
ком сомнение имею, и округ  себя собрать  на свой удел. Пусть ходят под моею
рукою и  себя в  деле  покажут, а там и до остальных дело дойдет. Кто в моем
кругу стоять  будет, опричь меня, так  и  звать буду  опричниками. Остальные
пущай, как и ранее на земле своей живут, в земщине. Понятно говорю?
     -- Понятно-то оно  понятно, да не пойму, чего даст тебе это,  государь,
какая выгода в том?
     -- А я выгоды  и не ищу для  себя, пусть все будет как  есть, но только
слуги  мои за земством тем следить  будут,  словно соколы за мышью  полевой,
никому не спрятаться. Та моя служба, что опричниной звать  стану, изменников
хватать будут и ко мне  на  суд скорый доставлять. А уж там  погляжу, каковы
грехи их...
     -- Казнить будешь?
     -- А и буду! Али ты мне запретишь?!
     -- Тяжко  грехи  чужие  на  себя брать. Наше дело  отмаливать  их перед
Богом, а ни в дела ваши вмешательство нести.  -- Митрополит тоже посуровел и
говорил  отрывисто,  отводя  глаза  от царских, которые, казалось,  излучали
невидимый  свет,  притягивали  к себе, и Афанасию стоило  больших  трудов не
смотреть в  них.  Он помолчал и, вставая, перекрестился,  -- все мы грешны и
всем перед Господом ответ  держать. Ты сам, государь, все решил без моего на
то  совета,  и тебе  перед  лицом  Всевышнего  в  день  Страшного Суда отчет
держать.  Делай, как  знаешь,--  и, перекрестив  Ивана Васильевича,  пошел к
двери.
     Государь хотел окликнуть, остановить его, но понял, что не  найти ему у
митрополита поддержки в задуманном,  не  приемлет он  и  не разделяет мыслей
его,  встал и, когда закрылась дверь, выхватил из ножен висевший здесь же на
стене  обоюдоострый кинжал  и с силой ударил  по кольчуге. Клинок,  пружиня,
согнулся и отскочил от прочно сплетенных одно к одному  металлических колец,
гулко отозвавшихся  на  удар.  Царь отбросил его и  в  припадке  ярости  уже
кулаками продолжал молотить по  жалобно позвякивающей кольчуге. Почувствовав
боль, он  упал на кровать, сотрясаемый внутренней дрожью, выкрикивая злобные
слова в подушку и раздирая ее зубами.

        "* * *"

     ...Едигир ходил по двору среди прочих, кто приехал со своими господами,
и  рассматривал  с  восхищением  царские  хоромы,  переводя взгляд с  одного
строения на  другое. Он и  не заметил, как подошедший  сзади стрелец стукнул
его  по  шее  так, что с  головы упала шапка, и  резко отскочил, уставясь на
того.
     -- Чего вынюхиваешь,  образина,-- загоготал тот и  Едигир  почувствовал
густой винный  запах, да и стрелец, покачиваясь  на ногах, не скрывал этого.
-- Поди, задумал, как к государю нашему пробраться? Лазейку ищешь? -- и он с
размаха ткнул в живот кулаком.
     Едигир  сделал шаг назад и, перехватив вытянутую руку обидчика, с силой
дернул,  выставив   вперед  правое   колено.   Не   ожидавший  сопротивления
подвыпивший стрелец полетел головой  в  сугроб, но скоро выбравшись из него,
размахивая кулаками, с руганью кинулся на Едигира:
     --  Так ты  еще  руку  поднял на  царского  слугу!  Сничтожу! -- грозно
закричал обиженный стрелец.
     Едигир решил, что и правда неловко на царском дворе устраивать побоище,
а  потому лишь ловко  подсек бежавшего  стражника  и тот рухнул навзничь. На
помощь стрельцу кинулись еще двое с бердышами наперевес, но Едигир, не давая
приблизиться,  ногами  уложил  и  их,  подхватив бердыши,  выставил  вперед,
показывая, что драться он не намерен, но и  не желает  давать себя в  обиду.
Неизвестно,  чем  бы все это  закончилось,  поскольку еще с десяток  человек
бежали  к  ним,  размахивая кто копьем,  а  кто  саблей, если бы не  окажись
поблизости Алексея Басманова, вышедшего из царских покоев.
     -- Что за шум?! -- заорал он,-- а ну, стоять! Вам говорю!
     -- Этот вон, -- стрелец указал на Едигира, -- выглядывал чего-то.
     --  Я  и  решил,  а  может  он  до царя добраться хочет,  мало  их  тут
понаехало...
     -- Который,--