который защищает от недобрых
глаз,  и если долго смотреть на  него, то  можно перенестись из этой комнаты
снова  во  дворец к отцу и даже  поговорить с ним. "Ах, отец, отец, если  бы
знал он, как тяжело его  дочери жить одной взаперти  при муже, который любит
своих собак  и лошадей  больше,  чем ее. Ни  ее  ли  руки добивались  многие
князья,  мечтавшие увезти юную девушку в свои  горные  крепости, где она  не
была бы столь одинока. Ведь там кругом горы и  такое теплое и ласковое небо.
И  люди, понимающие  ее. Она  каждый  день могла бы  подниматься  на  башню,
смотреть  оттуда  на  белые  вершины  гор,  петь  свои песни,  а  не  сидеть
затворницей, как здесь. В горах человек никогда не бывает один. Горы некогда
были  богатырями-великанами,  а  умирая,  не захотели  уходить  от  людей  и
остались на земле,  защищая и охраняя свой народ. Их можно просить о помощи,
довериться им, гладить шершавые  камни, увидеть на поверхности  таинственные
знаки, которые старые колдуны легко читают, предсказывая будущее".
     Прошлой  зимой,  когда она родила  сына,  к  Марии  Темгрюковне  пришла
русская  старуха  и  предложила  погадать.  Она легко согласилась,  смеясь и
радуясь новому развлечению. Старуха налила в ковш воды, бросила туда кольцо,
капнула  свечного воска и долго смотрела, как  расходятся  круги, нашептывая
что-то одними губами.  В напряженной тишине ожидания какой-то тягучий  голос
колдуньи  о  скорой  смерти прозвучал  набатом. Царица  закричала,  затопала
ногами, запустив в старуху ковшом и,  когда  та ушла, снова поставила  ковш,
налила воды и, опустив кольцо, долго смотрела на темную поверхность. И ей, в
самом  деле,  привиделась горбатая тень  с длинными  костлявыми руками.  Она
поняла  - старуха  не  врала. Смерть  и в  самом деле поджидала ее в царских
палатах  за  каждой дверью, за  каждой тяжелой бархатной занавесью,  готовая
вцепиться в ее молодое тело.
     Да, именно эта старая колдунья и навела на нее порчу, разлучила с царем
и  предрекла скорую  смерть. Но  она не  сдастся,  ей помогут камни, которые
всегда защищали ее народ.  И теперь,  почти  ежедневно доставая их из ларца,
вызывала духов и просила у них помощи изгнать смерть, поселившуюся в палатах
царицы.
     Иван  Васильевич  долго стоял не замечаемый ею в  дверях,  наблюдая  за
Марией  Темргюковной,  молча  смотрел,   как  она,  прижимая  к  губам  свои
драгоценности, прикрыв глаза, что-то  шепчет  отрешенно, словно  и нет ее  в
полутемной спальне. Ему было невыносимо жалко таявшую на  глазах  царицу, но
раздражало упрямство, с которым она относилась  ко  всему русскому, не желая
даже  поменять  свою одежду на должные  ее положению наряды.  Бояре с самого
начала  молчаливым  несогласием  встретили кабардинскую  княжну,  памятуя  о
чистой душе Анастасии Романовны.  Слишком сильны  воспоминания о ней,  и два
сына,  живущие рядом  с  ним,  каждый  день  воскрешают  ее  светлый  образ.
Несколько  первых  месяцев,  сжимая в  руках  юное,  податливое  тело,  Иван
Васильевич проваливался в одурманивающий запах  страсти и  забывал обо всем,
веря или  заставляя  себя верить,  что  через  любовь можно  вознестись  над
каждодневными заботами,  передав их князьям и боярам. И сама Мария не хотела
его отпускать, едва ли не силой удерживая в опочивальне, капризно взмахивала
тонкой ручкой, когда на пороге появлялся воевода или окольничий с каким-либо
известием, произнося певучим голосом: " Иванушка, ты устал. Они все злые, не
любят тебя, пусть сами решают  свои дела... Ты -- мой,  я не отдам тебя им".
Но его деятельная натура уже не могла мириться с любовными утехами, сколь бы
приятны  они не  были.  И  однажды под  утро  он  ушел  из  опочивальни,  не
простившись с Марией, а уже на следующий день был на пути к Полоцку.
     Война  поглотила его, как любовь,  и он  вспомнил о молодой жене, лишь,
когда  был встречен боярином  Траханиотом, известив царя, перед собравшимися
на  площади  москвичами  6 честь  взятия  Полоцка  о  рождении сына Василия.
Митрополит Макарий у церкви Бориса и Глеба, покровителей царской семьи, ждал
царя с чудотворной иконой и, благословив, поздравил с рождением царевича. Он
тогда  едва дождался окончания  службы,  и  влетел,  перескакивая через  две
ступеньки, в дворцовые  палаты, подхватил жену на  руки,  понес  в спальню и
так,  не  выпуская  из  сильных рук, пропитанный потом  и  кровью  сражений,
отдернул полог и склонился над  сыном. Младенец проснулся,  поглядел на него
чистыми, темными  глазами  и  не  заплакал,  царю  даже  показалось, что  он
улыбнулся, значит признал.
     Только почему  радость всегда коротка,  а печаль наваливается  каменной
глыбой, и чтобы  сбросить ее, освободиться, нужно столько времени и сил, что
невольно забываешь о короткой вспышке радостных светлых мгновений.
     Нет, нет, он помнил о  них, о тех радостях, что испытал, бывая  рядом с
Марией.  О ее  детском личике, светившемся  небесным  светом  при  встречах,
тонких  пальцах,  порхающих  весенним  ветерком  по  лицу...  Но  теперь все
перечеркнуто неумолимыми темными силами последних дней,  свалившимися бедами
--  войной и  боярской изменой. Если  с Анастасией он мог говорить обо всем,
услышать  совет и даже запрет на его необдуманные поступки,  то  Мария могла
подарить лишь пылкую страсть недолгую и проходящую.
     -- Ворожишь все,-- спросил  он негромко,-- пошла бы лучше на воздух или
рукоделием занялась.
     Она  вздрогнула  и  браслеты,  ожерелья  посыпались  на   пол,  жалобно
позвякивая, быстро наклонилась за ними, а когда  подняла голову, царя уже не
было,  словно  и  не  заходил  вовсе. А  может,  и  вправду вызвала  она его
колдовством, и то был не он сам, а тень царская и слова лишь послышались ей?
Мария  хотела  встать,  но  почувствовала  слабость  и  опять опустилась  на
подушки, прижимая к себе драгоценные камни.
     Иван Васильевич не слышно приоткрыл  дверь, за которой находились покои
сыновей Ивана и Федора. Иван был старше брата на четыре года и уже частенько
выезжал с отцом на охоту, имея собственного окольничего и слуг. Федор же рос
болезненным, мягким мальчиком,  любивший  подолгу  сидеть у  окна  и слушать
рассказы  нянек  о  божественных  старцах, о  святых  местах  и  о  чудесных
исцелениях.  Царь  не противился этому,  понимая,  что унаследовать  царство
предстоит  Ивану,  а Федору с его кротким нравом  легче будет  оставаться за
братом, если он с малолетства впитает в себя премудрости  заповедей  Божьих.
Его отцовское сердце, особенно  после смерти трех дочерей и последнего  сына
Василия, тянулось к кроткому Федору, встречая в нем ответную ласку. Он садил
его  на  колени,  расспрашивал, чем  тот  занимается,  рассказывал  о  своих
походах, но оставался  недолго,  спешил к делам и заботам,  поглощавшим  его
полностью.
     Сейчас  мальчики  сидели  у  широкого стола,  а монах Симеон  читал  им
псалтырь,  медленно и  нараспев  выговаривая Слова. Иван  Васильевич не стал
заходить, хотя сыновья повернулись  к нему,  но замерли под суровым взглядом
инока, он лишь кивнул головой и,  плотно прикрыв дверь, отправился к  себе в
горницу.
     На столе  у него лежала недописанная  ответная грамота князю Курбскому.
Писал  он обычно  вечерами,  оставаясь один  на один со своими  мыслями. Это
стало даже какой-то потребностью, как есть и пить. Подойдя к столу, потрогал
листы, поднес ближе к окну, пробежал  глазами последние строки: "Тако  ли вы
благочестие  держите,  ежели  еси,   словесным  своим  обычаем  и  несчастие
сотворяете?"
     Отошел.  Вдумался  в  смысл...  Верно  ли  написал?   Поймет   ли   он,
переметнувшийся к давним недругам отечества своего, слово к нему обращенное?
Курбский его, Ивана Васильевича, чуть ли не Каином прозвал, во всех смертных
грехах уличить решился.  Зачем он так?  Или не росли вместе? Не укрывались в
походах одной попоной? Почему же он, Андрей, усомнился в истинности помыслов
царских, на благо Отечества направленные?
     Еще раз подошел  к  столу, схватил  перо и хотел  зачеркнуть  последнюю
строку,  но остановился, вспомнив, что первое слово -- от  Бога, а второе --
от него, от нечистого. Пусть останется, как было ниспослано свыше.
     Иван Васильевич далек был  от  мысли, что Курбский, прочтя его ответное
послание, повинится в содеянном.  Нет,  ни таков человек,  знавший,  как он,
Писание построчно, побуквенно, но принявший на себя великий грех измены. Ему
ли, царю, он изменил? Нет.  Он жену с сыном  оставил здесь  на родной земле,
презрев заботу о них и  помня лишь  о животе  собственном. Так  что для него
русская земля, если дите бросил, не заслонив телом своим? Зверь лесной  и то
так не поступает.
     Чему же  тогда  Писание научило его?  Гордыне?  Мудрствованию?  Простой
смерд  от  хозяина  сбежавший  и то плачется, мол,  лукавый попутал. А тут и
государя, и отечество променять, ради...  Иван Васильевич чуть не задохнулся
от душившей его злобы к бывшему другу,  которому доверял еще  свои юношеские
помыслы. Как  же жить, когда предает самый близкий человек, и шлет глумливые
грамоты  в  собственное  оправдание. Как  жить  со злобой,  о  которой  и на
исповеди сказать стыдно?!
     После тихого стука  в дверь просунулась голова Богдана  Бельского  и он
почтительно доложил:
     --  Узнал я, государь,  что  Басманов с сыном прибыли в Александровскую
слободу. Прикажешь позвать?
     Иван  Васильевич  не сразу понял  о  чем речь  и  поглядел на Бельского
затуманенными  глазами,  положил  перо, присыпал  песком написанное, и  лишь
потом заговорил тихо:
     --  Скажи,  чтоб  завтра после  заутрени  дождались  меня  во  дворе,--
Бельский кивнул и исчез,  а Иван Васильевич долго еще сидел у стола, пытаясь
вылить в гневных словах все, что скопилось в душе горького и тягостного.

        "* * *"

     ...Лишь   на  третий  день  подошли  полки  воеводы  Михаила  Ивановича
Воротынского к Переяславлю Рязанскому и сняли осаду. Татары успели соорудить
напротив крепостных стен две башни  из разобранных в слободе домов и с  утра
до вечера вели обстрел, изранив многих защитников. Басманов приказал бить по
башням  каменными  ядрами и удачным выстрелом снесло верх  одной из  них. Он
знал, что  татары не успокоятся и станут  вести  подкоп под  укрепления  или
сожгут крепостные стены чего бы это им не стоило.
     Но  как только из леса  показалась  русская конница, а  следом  за  ней
поползла  растянутым  строем  медлительная  пехота, татары,  не приняв  боя,
бежали. Видимо,  им стало известно о подходе Воротынского,  потому что обозы
ушли  еще  вечером,  увозя  награбленное и  пленных.  Организованно  сотнями
отступила и остальная Орда, оставив после себя  лишь редкие  холмики могил и
черные проплешины костров.
     Алексею Даниловичу принесли копье, воткнутое в  городскую стену. К нему
был привязан свернутый в трубочку лист, на  котором было начертано несколько
слов: "Выкуп князя Барятинского -- 500  монет, слугу его -- 300 монет. Везти
на Бахчисарай".
     Басманов был хорошо знаком с князем Петром Ивановичем  Барятинским,  но
не  мог предположить, как  тот  оказался в плену  у  крымцев... Может кто-то
выдал себя за него? Не  находя  объяснения,  решил взять  грамоту  с собой в
Москву и там передать ее на  подворье Барятинских, а они уж пусть решают, за
кого просят такой огромный выкуп татары, требуя доставить его в Бахчисарай.
     Он так и поступил, когда после снятия рязанской  осады, через несколько
дней добрался до  Москвы и, отдохнув после дальней дороги, с утра направился
на Арбат, где находилась усадьба князей Барятинских.
     Слуга провел его  в небольшую горницу, устланную пушистыми  коврами,  с
развешанным  по  стенам оружием и попросил  дожидать здесь  хозяина.  Вскоре
раздались  торопливые шаги и к нему  вышел  сам  князь Петр Иванович, широко
раскинув руки. Обнялись, поцеловались троекратно  по русскому обычаю. Хозяин
велел принести вина и заговорил первым:
     -- Рад видеть  тебя, Алексей Данилович! Видать, опять с сечи или только
едешь куда?
     -- Про войну хорошо слушать, да тяжело видеть.
     -- Ну, ты, боярин, ратник у нас известный, не  чета многим, -- польстил
Басманову хозяин, -- и с немцами, и с ливонцами бился, Казань брал. А  уж  с
крымцами и подавно сладишь. Я и не сомневался.
     Алексею Даниловичу приятно было упоминание о заслугах его и он невольно
зарделся, крякнул несколько раз, поднял свой кубок и произнес со значением:
     -- За  то и разреши выпить, князь Петр, чтоб только в поле нам воевать,
а меж собой в мире и согласии жить.
     -- И то верно, -- согласился Барятинский, поднося кубок к губам,-- коль
в поле съезжаются, то родом не считаются. Верно говорю? Негоже нам меж собой
счеты сводить,  чиниться друг  перед дружкой  древностью  рода, да  бороды в
клочья драть на радость недругам.
     --  Вот и  государь  речь о том же ведет: все  князья и бояре перед ним
равны и службу нести должны ту, что он повелит.
     -- Верно, верно... Добро на  худо не  меняют. Коль дело Божие забудешь,
то своего не получишь.
     -- Вот,  вот,-- подхватил Басманов,-- воля Божия, а суд царский. Гневим
мы государя спесью да самовольством,  а потом дивимся, отчего  он хмур да не
весел.
     Петр  Иванович Барятинский всегда сторонился царского двора и без дела,
без приглашения  туда  не ездил, хоть и  вел  свой  древний  род  от  князей
Черниговских, имеющих  пусть  и дальнее, но  родство с  Рюриковичами.  И  он
немало повоевал,  но  не столь  успешно,  как  Алексей  Данилович  Басманов,
отличенный самим царем. Будучи человеком осторожным,  не водил особой дружбы
с боярами.
     И сейчас он весьма осторожно вел беседу Бог весть, зачем пожаловавшим к
нему боярином, чья близость к царю была  хорошо известна. Он пытался угадать
истинную  причину  посещения  своего  дома  Басмановым,  но  тот  не  спешил
переходить к цели своего визита, отхлебывал вино из быстро пустеющего кубка,
ничуть при этом не хмелея.
     -- Почитай с самого Светлого Воскресенья у  государя не был и не  знаю,
не  ведаю,  чем  он  занят.  Расскажи,   князь,   какие  новости   нынче  на
Москве-матушке слышны. Чего народ бает? -- спросил Басманов.
     -- Да какие такие новости,  --  огладил мягкую бородку  хозяин, --  вот
купцы говорят,  будто  рожь к  осени подорожает,  неурожай нынче опять.  Про
опричнину толкуют. Всяк по-своему судит. --  Он боялся сказать при Басманове
чего-то невпопад,  лишнее, чтоб, не приведи Господь, не донеслось до царских
ушей, да не отозвалось бы потом на его голове.
     --  А чего про  опричнину понять не могут? Не от  тебя  уж  первого  то
слышу, -- Алексей Данилович все же слегка захмелел, стал разговорчив и желал
показать собственную  осведомленность  в делах,-- государь наш ее с  дальним
прицелом ввел, чтоб  определить,  кто ему друг,  а  кто недруг. Кто желает в
земщине оставаться, тот сам под собой сук-то и рубит. А кто к нему в царский
удел  со  всеми людьми и землями  перейти безоглядно пожелает, значит  слуга
царский наипервейший и камня за пазухой не держит против государя своего.
     -- Да как можно против государя камень за пазухой держать?! -- по-бабьи
всплеснул руками Барятинский,  раскинув  их широко в стороны, показывая что,
мол, сроду ничего не держал и не держу за пазухой.
     --  Есть...  Всяческие людишки есть.  Не хотят  над собой царской  руки
признать и все себя ровней с государем почитают. Называть вслух не стану, но
думается ты  их,  князь, и  без меня  знаешь и не  меньше моего сторонишься,
дружбы с ними не водишь.
     -- Как можно! Как можно с царевыми недругами дружбу водить...
     -- То-то же... Сам и проговорился, что знаешь с кем дружить, а от  кого
подале держаться,  --  усмехнулся Басманов,--  поймал  я  тебя  все  же.  А?
Князюшка? -- с пьяной усмешкой уставил он черные глаза в лицо Барятинскому.
     --  Да  и  ловить  нечего  меня... Я  за государя... хоть  сейчас живот
положу, -- засуетился Петр Иванович, --  а уж людишек своих  и хозяйство, да
сроду я за него не держался. Так и передай  государю, мол, князь Барятинский
готов перейти  со всем своим  уделом к нему в  цареву опричнину. Хоть завтра
готов! Так и передай!  -- князь обрадовался,  что, наконец, дознался о  цели
прихода Басманова и теперь пылко пытался доказать свою преданность и ему,  и
царю и  чуть только не  рвал на груди рубаху, часто крестясь и  кланяясь  на
образа.
     -- Да  хватит тебе креститься. Чай, не на исповеди. С чего это ты вдруг
решил,  будто побегу царю докладывать о верности твоей? Больно ты мне нужен,
-- Басманов  сидел,  тяжело  раскачиваясь на  лавке,  и  встряхивал черными,
смоляными  кудрями, видать хмель  все же добрался  до него,-- у  меня  своих
забот  полон  рот. Вот  и  пойду ими заниматься.  --  Он  с  трудом  встал и
направился к двери. Барятинский забежал вперед, кликнул слугу, чтоб проводил
гостя.
     -- Может возок запрячь, а то чего-то ты, Алексей Данилович, стоишь худо
на ногах.
     --  Не  впервой,  сам доберусь,  -- Басманов  встряхнул головой,--  ты,
случаем не подсыпал чего в вино? А то башка гудит, плывет все перед глазами.
     --  Как можно! Как можно! Да  чтоб я... Чтоб лучшему  другу...  В  вино
подсыпать... Голову на заклад ставлю...
     -- Побереги голову-то, пригодится еще,  -- Басманов хоть и покачивался,
но  соображал хорошо,  --  слушай, а  чего  я к тебе заезжал? -- остановился
вдруг он на крыльце.-- Не знаешь?
     --  Так  я  думал  в  опричнину царскую  звать,--  простодушно  ответил
Барятинский, -- о том и речь вели. И  я полное свое согласие высказал.  Хоть
сейчас готов!
     -- Не-е-е...  Опричнина  тут  не  при чем... А-а-а...  Вспомнил!  Ты  к
татарам в плен случайно не попадал?
     -- Избави  Бог!  -- снова  перекрестился князь. --  Убереги от  напасти
такой.
     -- Чего же они тогда за тебя выкуп требуют? -- Басманов полез за пазуху
и  вытащил  полученное  им послание  от  крымцев,  привезенное из Рязани,  и
передал его в руки Барятинскому. Тот развернул засаленную и помятую грамоту,
поглядел и вдруг, схватившись за  сердце, побледнел и стал медленно оседать.
Стоявший  рядом слуга  едва  успел подхватить его и крикнул  во  двор,  чтоб
принесли скорее воды.
     Но Барятинский, собравшись с силами, оттолкнул того и тихо спросил:
     -- Чего же ты молчал столько времени, Алексей Данилович? Или специально
томил, чтоб больней уколоть?
     -- Да ты чего  говоришь? -- Басманов видя, как  осунулось лицо князя  и
наполнились влагой глаза, понял, что дело нешуточное, посерьезнел. -- Я тебя
увидел и думаю,  ошибка какая вышла. Мало ли чего бывает... Назвался  кто-то
твоим именем и все тут. Забыл, зачем и приехал к тебе. Вот истинный крест.
     --  Верю, верю,  Алексей  Данилович,  что не  со зла  ты  таил  от меня
грамоту.  А она про  сына  моего, Федора, писана. Видать,  захомутали Федьку
моего крымчаки...
     --  А ведь точно! Твой Федька моему сыну почти ровесник.  Неужто он уже
на службу подался? Молод ведь еще...
     -- Весной и пошел с дозорным полком в степь. Первый год.
     -- Как же я не знал? А у крымцев он как оказался?
     -- Знал  бы -- сказал, -- негромко  ответил Барятинский,  -- надо денег
где-то собрать, а то и занять придется. Вот беда-то на мою голову свалилась.
     -- Что за слуга с ним оказался?
     -- Брал он с собой нескольких. Да уж его-то выкупать за такие деньги не
подумаю. Пущай сам выкручивается. Проспал, проглядел, когда  его господина в
полон  взяли,  а теперь  я  же  должен за  него выкуп слать!  --  постепенно
наливался  злобой Барятинский. -- Да если я бы его и выкупил, то единственно
ради того, чтоб на цепь посадить вместо сторожевого пса в будку подле ворот!
Тьфу, на него!
     Весть о пленении Федора  моментально разнеслась по  дому и на  крыльцо,
рыдая, выбежала жена Петра Ивановича, а следом и два младших брата.
     Окончательно отрезвевший Басманов, тяжко вздыхая, оставил их  усадьбу и
уже через день вы