ства"

     Государя должны отличать:  древность рода, сила войска и дальновидность
его советников.  Государь  должен стремиться, чтобы силы и  достижения стали
достоянием.
     Если враг  его обладает большей  силой, то нужно ждать  его ослабления,
когда  он  станет беспечным,  предавшись удовольствиям  охоты, игре, вину  и
женщинам; когда  его подданные станут  враждебно относиться к нему или же он
подвергнется нападению боле сильного врага.
     Желающий  победить должен желать  иметь сильного врага, ведь именно  он
может сделать государя сильным и совершенным.

        "Из древнего восточного манускрипта"



        "ИСПЫТАНИЕ"
        "ВЕРНОСТЬЮ"

     Несколько дней Едигир прожил в чистеньком и опрятном доме Алены, где по
стенам  висели  разные ароматные травы,  корешки и  тихо потрескивал  фитиль
лампадки подле иконы.  Он  впервые  оказался в таком  обихоженном  жилище  и
многое  из  правил хозяйки  было  ему непонятно,  вызывало  улыбку Алена  не
разрешала входить  в комнату в сапогах, а велела стягивать  их перед дверью.
Не  позволяла  сидеть  на  убранной  чисто застеленной  деревянной  кровати.
Заставляла перед началом трапезы  читать  молитву, которую  прежде несколько
раз повторила с ним  по  складам.  Но больше всего  поразило  его незнакомое
сооружение,  за которым хозяйка по очереди  с Евдокией проводила едва  ли не
все свободное время.
     -- Чего? Не  видал  раньше? Кросны  прозываются. Ткем на них холсты  да
дерюги. У ваших баб разве нет таких? -- спрашивала Алена.
     Едигир помотал головой и осторожно провел пальцем  по  натянутым нитям.
Она возилась у печи, раздувая  вчерашние угли. Но, верно, жар  ушел и только
серая зола поднималась вверх, оседая на сухих щепках.
     --  Дай я,-- отодвинул ее в  сторону Едигир  и достал  из  мешочка свое
огниво.  Ловко чиркнул им несколько  раз  по кресалу,  раздул трут и запалил
кусочек  бересты.  От нее поджег сухие щепки и  с довольным видом отошел  от
печи.
     -- Ишь ты, каков! Умеешь,-- одобрила Алена.-- Моего мужика, так бывало,
не могла заставить огонь вздуть, царство ему небесное. Не любил бабьим делом
заниматься. Где-то он сейчас? Может теперь черти под ним огонь раскладывают?
Но  не  должно,  не должно  так быть.  Он  ведь  в муках  смерть  принял  от
басурман...  А вот как...  --  До нее  словно дошел  смысл сказанного, и она
задумчиво  отошла к  окну.  -- Нет... Неспроста  это все  так складывается в
жизни.  А  ты  огня  боишься?  -- повернулась  она к Едигиру,  сидевшему  на
корточках возле двери.
     -- Зачем бояться? Без огня умер бы. Огонь -- тепло, хорошо.
     --  Да  я вот тоже огня не  боюсь. Правильно  говоришь, чего бояться. Я
зато  воды боюсь. Плавать так и не научилась. Брат у меня старший  утонул, а
мать меня на речку и не  отпускала. Сама не  умела и  Дусю не научила. Не до
этого было.
     -- Мой народ ничего  не боится. Ни огня, ни воды. Зверя  тоже не боюсь.
Зверь пусть человека боится.
     -- Бесстрашный ты, как я  погляжу. Прямо Георгий  Победоносец!  И Бога,
поди,  не боишься? Да чего с тобой о Боге говорить. Ты и  молиться еще путем
не умеешь. Дуся,-- крикнула она,-- собирай на стол,  а то  наш постоялец нас
скоро слопает без соли. О, как глазища-то сверкают. У-у-у... -- шутя махнула
ухватом.
     Но  самым  мучительным для  Едигира было  оставаться  в  доме одному  с
Евдокией, когда Алена уходила  на воеводский двор  или  к  соседям.  Девушка
обычно  садилась за  станок и  руки ее  стремительно  мелькали  над основой,
тонкое тело наклонялось вперед, вытягивалась шея и так же выскакивал  из-под
платка   непослушный  золотистый  завиток   волос,  как  тогда,  в  день  их
знакомства. Евдокия  что-то напевала, словно и  не обращала внимания  на его
присутствие, поглощенная своим  занятием. В Едигире же боролись два чувства:
ему хотелось заговорить, но он стеснялся своего косноязычия в подборе нужных
слов; хотелось позвать  Евдокию (он произносил ее  имя  про себя нараспев, и
чем  больше повторял, тем приятнее оно казалось ему), позвать  в лес, где он
чувствовал  себя  уверенно и  спокойно. Но  язык  не  поворачивался  сказать
простые слова:  "Пойдем со  мной". "А зачем?" -- тут же спросит она. И он не
найдет, что ответить. Девушка его народа любая, не имеющая мужа,  не посмела
бы отказать.  Право мужчины выбирать девушку. Она оскорбит его отказом. Хуже
будет,  если он силой возьмет ее. И ни отец, ни брат не посмеют заступиться.
Разве что  жених, если он есть. У Дуси не было жениха. Герасим, пристававший
к ней, не в счет. Едигир помнит, хорошо помнит, как Дуся заломила ему пальцы
и тот вскрикнул от боли. Их девушки так не поступают. И он боялся ее отказа,
усмешки  или, хуже того,  смеха в лицо. Но  по мимолетным смущенным взглядам
Евдокии  чувствовалась  необъяснимая внутренняя борьба, происходившая в ней.
Этот, широко шагающий мужчина, которого мать  звала Василием, вызывал в ней,
если не уважение, то сочувствие, хотя бы к незавидному положению,  в котором
он  оказался отчасти  и по ее вине. Нечего самой было улыбаться при встречах
Гераське придурочному. Кто знал, что он так поведет себя.
     Василий же, когда мать,  надо думать, сознательно оставляла их одних (а
могла бы и с собой позвать, работа  не убежит),  не то, что боялся подойти к
ней, а даже  рта не открывал. От  него исходили  покой и уверенность в себе.
Хотя  это был и не его дом, но вел он  себя, словно хозяин:  не путался  под
ногами, не  встревал в разговоры, а когда был не  занят в карауле, то сидел,
тихонько раскачиваясь у двери, на корточках, или колол дрова во дворе, ходил
за  водой  и  как-то раз  даже  взялся  отремонтировать ее сапожки.  Евдокия
помнила, что их отец уходил рано утром  в свою кузню, куда мать и носила ему
обед, а приходил по темноте и, едва перекусив, ложился спать.
     "А вдруг  Василий  посватается за меня?  --  рассуждала она. -- Мать не
отдаст, да и мне он не больно  по нраву. Чернявый.  Неповоротливый какой-то.
Улыбается  редко.  И как-то все  про себя  больше.  Глаза  прячет,  щурит их
постоянно, будто солнышко в глаза бьет. Ой, да подружки засмеют -- связалась
с басурманом. Вот несколько  наших мужиков ихних девок взяли себе в жены.  И
ничего.  Живут.  И  дети есть. Да и  не  посватается он никогда.  А  если  и
попробует,  то  скажу,  что дома в  Устюге  жених  ждет. И  все.  И мать  не
отдаст..."
     Возвращалась  мать,  мельком  глядела  на  работу, одобрительно  кивала
головой, довольная  результатом,  доставала  из  мешка  принесенные  с собой
продукты и спрашивала шутливо:
     --   Ну,   постоялец,  чего  Дусе   не  помогаешь   ткать?   За  постой
расплачиваться чем-то надо. Вот и натки нам холста на продажу.
     -- Зима будет, медведя добуду. Расплачусь, -- отвечал он сдержанно.
     -- Да шучу я, шучу. Воевода за  тебя продукты дает. Почитай, мы за твой
прокорм и питаемся еще.  Не  в  долгу  ты. А медвежатину я  не люблю. А  ты,
Евдокия, как?
     Та только улыбалась и посматривала  в  его  сторону  голубыми  глазами,
Едигир светлел, ненадолго застывал и торопливо предлагал:
     -- Медведь плохой, тогда лось завалю. А хочешь, зайчишку поймаю?
     --  Вот зайчишку если, то  можно. А  лучше,  этак,  десятка два. Нам  с
дочкой на шубу. Наловишь столько?
     -- Можно, можно,-- кивал тот утвердительно.
     Однажды Алена вернулась домой  сильно взбудораженная и, едва заткнув за
печь мешок с припасами, обратилась к Едигиру:
     -- Поговорила я,  наконец, с Третьяком. Он, оказывается, в отъезде был.
От того и не видала  пока. Значит, встретился он мне на дворе. Я как раз  из
амбара выхожу, мучицы у ключника взяла малость, а то своя уже на  исходе.  А
он  такой ловкач,  ключник  этот, начал меня  зазывать  в  темноту, мол, там
подальше  от глаз любопытных, у него получше лежит,  помол  другой.  Ну, я с
дуру уши и распустила, иду  за ним. Потом чую,  не мучицу он  вовсе  ищет, а
местечко укромное, чтоб на меня кинуться. И дышит тяжело так. Ты, Дуська, не
слушай,  не  для  твоих ушей это. А хотя,  все одно, знать надо, какие ушлые
мужики бывают на свете. Рано ли, поздно ли столкнешься, познакомишься. Может
и лучше, когда  от меня услышишь. -- Она перевела дыхание, чуть отдышалась и
продолжала с тем же жаром:
     --  Я это дело  поняла,  когда он меня уже за рукав схватил и поволок к
себе. Ну, я рванулась. Он не пускает. Я тогда его мешком по башке и в двери.
А  навстречу воевода  катит.  Искал  что ль кого.  Меня увидел, остановился.
"Украла чего в амбаре, или горит где? Чего несешься как угорелая?" -- я и не
знаю, чего  ответить  ему.  Молчу. Дышу часто-пречасто. Тут  ключник  чертов
выскакивает -- нос в муке, бородища к  небу задрана. Воеводу увидел, опешил.
Тот и спрашивает: "Ты, Порфирий, мышей  вместо кота  ловишь теперь в амбаре?
Вон как  измазался.  Мышку  поймал,  а она не по тебе оказалась. Совсем плох
стал. Пора  мне другого заводить, посноровистее".  -- Да  как начал хохотать
над ключником...
     Едигир слушал, понимал лишь  наполовину из ее рассказа.  Но возбуждение
Алены передалось и ему. Поднявшись  на ноги, начал мерить горницу небольшими
шагами,  вслушиваясь,  как  постанывают  половицы,  если  ступишь  на  самую
середину.  Ему  нравился  этот  звук, напоминающий  скрип лодки под  сильным
ветром. Но он и побаивался,  что однажды половицы проломятся под его грузным
телом,  и  он провалится вниз в  подпол,  куда  частенько ныряла хозяйка  за
соленьями, хранящимися в тяжелых бочках.
     За  своими  размышлениями он  прослушал, что еще говорила Алена о своей
встрече  с воеводой.  Она, заметив,  с каким  отсутствующим видом  постоялец
прогуливается по горнице, окликнула:
     -- Слышь,  чего  говорю, Василий, али не  слышишь?  -- тот  остановился
напротив,  поднял глаза,  выражая  внимание.--  Воевода берет тебя к  себе в
охрану.  Век будешь  благодарен мне. Велел поутру до него прийти. Понял? Ему
еще батюшка Амвросий про тебя чего-то там говорил.  Уж  чего  он говорил  не
скажу, но воевода Третьяк о тебе сам первый спросил. Я только рот открыла, а
он и спросил. Его тут в крепости все почитают. Не теснит никого,  лишнего не
спросит. Но и не спустит, коль виновен. Вон тем летом одного мужика пришлого
тоже, хотел даже  за воровство повесить. Но отец Амвросий упросил, отправили
на  варницу  соль  добывать. В  цепях, правда. Алена  частила дальше,  спеша
высказать все накопившееся, но Едигир уже думал о своем.
     "Может и  к лучшему, что от них уйду". Он все  чаще стал поглядывать на
Дусю и, засыпая,  слышал  запах женского  тела, доносившийся  до  него из-за
занавески на  печи, где он спал, с трудом подавлял в себе желание, оставаясь
лежать в неподвижности. Утром он вставал хмурый, с привычной головной болью,
совершенно  не выспавшийся.  Если  Алена  уходила  из дома,  старался  найти
занятие во дворе, или шел к  Тимофею, возившемуся на небольшом огородике  за
домом.
     "Что я могу предложить ей? Своего коня и  то нет. Вот, если бы  пойти в
набег, то обратно  я вернулся бы с хорошей  добычей. И одел, и обул бы ее. А
так зайчишек ловить... То каждый может".
     Гераську  давно  освободили  из-под  стражи  и  он  уже  несколько  раз
встречался  в  городе с  Едигиром. Но  вел себя так, словно  и не знает его,
проходил  мимо,  не поворачивая головы. Зато дружки  его при встрече  во всю
старались вывести Едигира из себя.
     -- Бабий заступник,-- говорили за его спиной,-- нашел себе теплое место
у Алены под подолом. От него и несет бабьим запахом. Аленин приживалец!
     Но Едигир не обращал внимания на обидные слова, смысл которых не совсем
доходил до  него.  "Аленин  так Аленин, --  думал он,  --  пусть  будет так.
Тронуть они меня все равно боятся".
     На  другой  день он отправился на воеводский двор и долго  ждал,  когда
Третьяк  Федоров  выйдет  из  своих  покоев  на крыльцо.  Сперва  мимо  него
торопливо пробежал, придерживая рукой  саблю, Ефим Звягин, за  ним несколько
воинов при доспехах и с пищалями в руках. Судя по суете и спешке видно было,
что все к чему-то готовятся, ждут каких-то перемен в городке.
     Наконец, на крыльцо вышел и сам Третьяк Федоров тоже  при сабле, неся в
руке  продетый через ремешок  подвязки  тяжелый  шлем с насечкой на передней
части. На насечку и смотрел Едигир, пока разговаривал с  воеводой,  но никак
не мог разобрать на  перевернутом вниз шишаком шлеме, что там изображено: то
ли человек, то ли птица с крыльями.
     -- Нужен ты  мне,--  обратился к нему Третьяк,-- хотел  уж  посылать за
тобой. Разговор есть. По-нашему-то понимаешь  немного, или толмача крикнуть?
-- Едигир кивнул головой, показывая, что поймет без толмача, -- ладно, тогда
пойдем в сторону, чтоб никто не помешал.
     Они зашли  за дом, где  оказался большой  огород  и  под старой березой
стояла принесенная кем-то скамья, накрытая овчиной. Видать,  воевода отдыхал
тут в холодке, когда выпадало свободное время. Он тяжело опустился на нее.
     -- Мне  отец  Амвросий сказал тайно, что ты  с  сибирского  града к нам
пришел, с Кашлыка. Так ли это?
     -- Так,  --  согласился Едигир и в груди кольнуло острое  воспоминание,
казавшееся давно забытым, и ожгло, как уголек, попавший в рукавицу.
     --  Тогда большее  спрошу. Правда ли, что ты там большим человеком был?
Князем по-нашему.
     -- Да,-- кивнул Едигир,-- ханом был.
     -- О-о-о! Хан, говоришь!  Проверить не проверишь, но и поверить трудно.
Может немного  загибаешь! --  воевода для  верности показал рукой  и  только
сейчас  заметил  отягощающий  руку шлем.  Он снял его и поставил  на скамью.
Едигир  теперь разглядел, что на лицевой стороне шлема очень искусно высечен
на  металлической  пластине,  приклепанной  сверху, человек с мечом в  руке.
Сзади у него виднелись большие крылья, достающие до ног, и  курчавые волосы,
а также длинные  одежды. Лишь доспехи на груди говорили о том, что изображен
воин.  И меч он  держал  твердо и уверенно.  Видя,  что  собеседник  его  не
собирается отвечать, воевода хмыкнул и продолжал.
     -- Ладно,  пытать тебя не собираюсь. Но советую не говорить о том  пока
никому.  Добра  тем не  наживешь, а народ  у  нас  разный  тута, как  бы  от
рассказов твоих хуже не стало. Я и отцу Амвросию  велел помалкивать. Да он и
не особо разговорчивый у нас. Так  что, считай, ты да я об этом лишь  знаем.
Алене не говорил про себя? -- Едигир опять мотнул головой, не раскрывая рта.
-- Ну и ладно. Там ты хан, а у нас воин, как и все. Понял? А разговор у меня
главный к тебе вот о чем. Ты, коль  из  лесов пришел,  то лес получше многих
знать должен.  Сегодня  с дальней  варницы  человек прибежал,  беда  у  них.
Налетели басурманы, человек  сто,  и кого порубили, кого  в полон увели.  Он
один  и  спасся.  Теперь, видать, сюда идут.  Слушаешь меня? --  обеспокоено
спросил он, видя, что Едигир сидит, не выказывая удивления или беспокойства.
Тот  в очередной раз  кивнул.  -- А  вокруг  нашего города,  что  Керкеданом
зовется, этих самых  варниц господ  Строгановых  еще  восемь стоит  в разных
местах.  На две,  ближние,  людей  мы  уже  направили с упреждением. К  двум
дальним все одно не  успеть,  авось, сами выберутся, а Бог даст, и не найдут
их  басурманы.  Еще четыре  остаются,--  воевода  загнул короткие  с  рыжими
волосами пальцы, --  так говорю? Вот к ним-то и надо успеть. Они  в болотных
местах  стоят и  раньше  чем за день  до них не  добраться.  Дам тебе  пяток
человек на конях. Боле не могу. Людей и скарб, какой сможете, обратно вывези
надобно. В  драку не ввязывайся. То тебя касается. -- Третьяк Федоров умолк,
переводя дух и  прислушиваясь  к  голосам,  доносившимся  со  двора.  Кто-то
спорил, доказывая, что ему позарез нужен воевода.-- Без меня шагу ступить не
могут,  --  с раздражением выдохнул  он,  --  чего молчишь? --  обратился  к
Едигиру.-- Берешься, или другого кого искать?
     --  Как  туда  дорогу  найти? --  вместо  ответа  спросил тот воеводу и
пристально глянул ему в глаза.
     В усталом облике Третьяка  Федорова  глаза занимали  далеко не  главное
место. Первым делом взгляд притягивал большой, почти плоский, лоб воеводский
с множеством морщинок,  как ручейки на  талой  земле, проложившие свой след.
Они,  словно  холст,  что ткала Алена в своей избе,  располагались  неровной
сетью, образуя затейливый узор, и не верилось, что  природа сама без участия
рук  человеческих создала подобное ажурье. Едигиру вспомнилось, где он видел
нечто подобное: так птичья стая натаптывает снежный наст, слетаясь к добыче,
исполняя танец радости и  насыщения. Жизнь тоже исполнила свой танец на челе
сидевшего перед ним  человека, каждый  год добавляя  свою отметину, оставляя
памятку о виденном и  содеянном. Со лба  взгляд перемещался на длинный, чуть
расщепленный  на  конце  большой  нос.  Как  изъеденная временем  стропилина
подпирает скат крыши, так и выступающий из белесых,  некогда льняных, бороды
и  усов  носовой  хрящ  одним  концом  упирался в  верхнюю  губу,  а  другим
поддерживал основание черепа. Казалось, убери его и рухнет  все это  хрупкое
сооружение,  находящееся  в  шатком  равновесии.  И,  наконец,  глаза  цвета
недозрелой голубицы, затаившиеся и не столько дающие свет, сколько вбирающие
его, замутненные и  отягощенные дымчатой пленкой,  скрывающей жизненную суть
хозяина (подобно болотному мху, хранящему богатства, сокрытые внутри влажных
топей),  эта  тонкая  молочная  пелена  берегла  если  не   саму  жизнь,  то
сокровенное знание ее, питающее тело, душу, разум.
     -- Как  дорогу найти? --  переспросил Третьяк.  И ожили лобные кружева,
потревоженные внутренним ветерком набирающих силу  слов, ушла  дымка с глаз,
проклюнулась искра, высветившая  работу мысли.--  Мужики,  что тебе приданы,
дорогу знают.  От  заимки Тимофеевой влево пойдете, на полуночную сторону, а
как первую варницу найдете, то они и далее вас направят.
     -- Когда  ехать? --  Едигир,  не  ответивший пока  ни  "да", ни  "нет",
задавая вопросы, уже давал согласие взяться за предложение.
     И  воевода,  принявший его  игру,  не требовал  утвердительности  слов,
которые по сути своей оставались лишь словами, цепочкой,  сковывающей людей,
уравнивающих друг  перед другом.  Он давно привык  к игре  слов,  по которым
безошибочно  угадывался  враг то,  или друг,  или просто  сторонний человек.
Перед ним сидел если не друг, то союзник, причастный к общему делу.
     -- Мужики собрались, лошади готовы. Себе  саблю и доспех какой  есть  у
Ефимки Звягина возьми. Припасы -- у ключника. А коня сам выбери  на конюшне.
Я смотрел давеча, есть  пара  добрых ходких коней. Но ты  их  погляди. Поди,
лучше  моего  в конях  понимаешь.  Тут я  не  советчик. Через  пару дней жду
обратно. Да...  -- Воевода было пошел,  тяжело  вставая с  лавки во двор, но
приостановился, полуобернувшись к Едигиру,-- десятником тебя назначаю с сего
дня.  По-вашему,  башлыком, значит.  С  Богом.--  И пошел,  не  оглядываясь,
подволакивая правую ногу.
     Едигир не пошел  к сотнику Звяге,  которого требовалось еще отыскать  в
суете городка, готовящегося к обороне. Да и не хотелось брать чужие доспехи,
снятые или с убитых, или с пленных.  Все одно, лучшее  было давно разобрано,
прибрано к  рукам. Он решил ехать в том, что имел.  Важнее  был  конь,  и он
поспешил  на  воеводскую  конюшню.  Кони  стояли  в  небольшом  загончике  у
крепостной  стены, уныло опустив головы к унавоженной земле и,  лишь  иногда
поднимая морды, бросали равнодушные взгляды  на  снующих мимо людей.  Едигир
облокотился  на  верхнюю  жердину  и  пытливо  вглядывался  в  них,  пытаясь
прочитать по изгибам холки, мышцам  ног, выпирающим ключицам и подрагивающим
ноздрям их выносливость, нрав, повадки.
     Навряд  ли, если  б кто спросил его, почему он выбирает  того или иного
коня, смог бы разумно объяснить это.  Безошибочное чутье наездника приходило
с  годами, опытом, если только не рождалось вместе с первым  криком ребенка,
как судьба, указ