конем.
     -- А ну, покажи деду, как станешь врагов рубить,-- крикнул он.
     Алей вынул  сабельку  и несколько  раз  уверенно  с детской  суровостью
взмахнул ей,  рассекая  тугой и влажный весенний воздух, -- Молодец, внучек!
-- Ангиш снял  его с седла, -- иди, поиграй,  мы с твоим отцом о делах будем
говорить.
     Он обнял Кучума, поцеловал Самбулу, Ангиш нежно потрепал по щекам обеих
внучек, сидящих в повозке рядом с матерью, и велел  им идти в шатер. Там уже
стояли мамки  и няньки,  когда-то  растившие  Самбулу,  со слезами  умиления
бросились ей навстречу.
     -- Как  прошла зима, -- спросил Кучум тестя.  -- Много ли овец загрызли
волки? Не тревожили ли соседи?
     -- Слава  Аллаху, все спокойно, но  волков  было много,  едва отбились.
Скоро погоним стада на дальние пастбища и мне придется ехать туда.
     -- Когда же уважаемый тесть посетит мой городок?
     -- Когда забот будет поменьше. Может быть даже этой осенью выберусь.
     -- В каждый приезд я  слышу  эти слова, --  усмехнулся  Кучум,  -- хоть
кради тебя, как невесту, да вези к себе.
     -- А ты попробуй, -- захохотал хан Ангиш и его тучное тело заколыхалось
под дорогим халатом.  Прошли в шатер слуги,  по знаку Кучума внесли  подарки
для хана Ангиша и его родичей. Следом вошел коротышка Халик и, подкравшись к
Ангишу, больно ущипнул  его. Тот  повернулся, пытаясь схватить обидчика,  но
Халик,  едва  достававший  хану до  пояса, отскочил  и  тихонько  захихикал,
показывая на него пальцем:
     -- Такой  большой дядя,  а дерется  с  маленьким, ай-ай-ай, как  я тебя
напугал.
     Хан Ангиш удивленно вытаращил глаза и спросил Кучума:
     -- Откуда он свалился?
     -- Об этом ты у него  спроси, -- Кучум рассмеялся, -- он у  нас большой
шутник. Я дарю его тебе, чтоб веселье всегда жило в твоем доме.
     -- Ну, спасибо, спасибо, обрадовал. Как же мне тебя отблагодарить?
     -- Ничего, не  последний  год живем... Вот приедешь осенью  в Кашлык...
Кучум  не успел договорить, потому  что Халик полез на столб, поддерживающий
шатер,  и,  не  удержавшись   там,   полетел  вниз   и  плюхнулся  прямо  на
расставленные для гостей  угощения.  Перевернув  пиалы и подносы с дымящимся
мясом,  громко  закричал, покатился,  потом  вскочил на  коротенькие  ножки,
схватив баранью ногу, стал размахивать ею и кричать:
     --  Ай, шайтан, как хорошо Халика встречают, сколько угощений  для меня
приготовили!  Какой я знатный человек!  --  Хан  Ангиш  рассмеялся, глядя на
проделки коротышки.
     -- Он всегда такой веселый?
     -- Всегда, если будешь хорошо кормить.
     -- За этим дело не встанет. А что он умеет делать?
     -- Да ты спроси лучше, что он не умеет. Халик, услышав, что речь идет о
нем, закричал с набитым ртом:
     -- Могу стричь,  могу брить,  могу девок портить, чего хан скажет, то и
сделаю.
     -- Да? -- спросил хан Ангиш.-- А чего же ты не умеешь?
     -- Молчать не умею, плакать не умею, Халик всегда  весел, -- и он запел
какую-то песенку, смешно подпрыгивая и не переставая махать бараньей ногой.
     После  угощения   Ангиш  и  Кучум   остались  вдвоем  и  повели  тихую,
неторопливую беседу.
     --  Отправил я своих людей в Казань пищалей  купить. Надо  моих нукеров
огненному бою учить.
     --  Воевать собрался? -- хан Ангиш внимательно посмотрел  на зятя. -- А
соседи присмирели? Исправно дань платят?
     -- Чтоб коня хорошо объездить, много силы потратишь, это дорогому тестю
и  без  меня известно, но зато  потом он всю  жизнь  будет хозяина слушать и
только из его  рук корм принимать. Попробуй другой человек с седлом  подойти
-- не дастся, да еще взбрыкнет. Так и  мои беки долго брыкались, зато теперь
послушны и ласковы, как молодая девка.
     --  Хорошо,  если  так.  Тогда с  кем воевать будешь?  Кучум  помолчал,
сосредоточенно хрустя пальцами рук  и пощипывая короткий ус, потом задумчиво
проговорил:
     -- Чтоб  хорошо воевать,  надо  долго к войне готовиться. Скучно мне  в
городке. Забыл уже, когда саблю вынимал из ножен...
     Ангиш внимательно слушал его, не пытаясь давать совета, знал, что зять,
все одно, поступит по-своему и, как бы размышляя вслух, заговорил:
     -- Когда я еще совсем мальчишка был, жил со своим родом недалеко от нас
Туруза-бек, друг моего отца. Мы к  нему ездили, он к нам ездил, пять дочерей
у него было молодых, стройных с черными глазами и длинными косами, а сыновья
все  не рождались, не  знаю почему. Выдал  он своих дочерей замуж за  добрых
мужей и  дальше жил. Пошел однажды  в набег  со своими  нукерами. Ранили его
там, нукеров поубивали, едва  сам жив остался.  Вернулся  к себе, отлежался,
сил накопил, начал овец считать по  осени, а их почти и не осталось. Налетел
на пастухов с  плетью:  "Куда овцы  делись??"  А те отвечают: "Когда тебя не
было,  первый  зять приехал, чуть-чуть  забрал, а за ним  следом --  второй,
третий,  пятый, теперь только больные  овцы и  остались,  которых зятья твои
брать побрезговали... Он к зятьям,  а те его даже на порог шатра не пускают,
мол, мы  свой калым  забрали, зачем он тебе, когда  умирать будешь? Хотел он
отомстить им, да как отомстишь, когда нукеров совсем не осталось и сам  едва
живой...
     Приехал он к моему отцу, плачет, спрашивает как быть.  Отец  мой мудрый
человек был, отвечает: "На все воля Аллаха. Не печалься Туруза-бек, покарает
он зятьев твоих. И точно. Пришла зима лютая, птица на лету замерзала, волков
в степи было больше, чем овец. Какие овцы не померзли, тех волки загрызли. А
следом  налетели соседи,  зятьев поубивали, пограбили.  Все  пятеро  дочерей
вновь к отцу вернулись...
     Кучум внимательно слушал, не перебивая и не совсем понимая к чему ведет
свой рассказ хан Ангиш.
     -- И чем же все закончилось?-- спросил он, видя, что тот остановился.
     -- Как чем?  Умер  глубоким стариком Туруза-бек и  ничего после себя не
оставил, а пастбища его внукам перешли. Так что земное богатство -- как снег
весной -- чуть солнце пригрело, он и растаял.
     -- То мне известно. Но у меня уже есть сын и, даст Аллах, еще будут,  а
потому не о себе думаю, а как им жить.
     --  Это  ты верно  говоришь, --  согласно кивнул  головой хан Ангиш, --
мудрый человек всегда должен о детях думать. Но только  кажется мне, что все
переменится  на этой земле. Был мне  сон, будто пришел из-за  гор  большой и
сильный  зверь  весь в  белой  шерсти, свисающей  до  самой земли.  Начал он
выворачивать с корнем  деревья, воду в реках мутить,  других зверей убивать.
Вышел к нему  из леса другой  зверь, такой  же большой и  сильный,  только с
черной  шерстью.  Схватились  они,  драться  начали.  Задрожала земля,  леса
повалились, реки вспять потекли. Долго они дрались и ни один другого одолеть
не могут. Да  белый зверь хитрее оказался:  схватил черного за морду и долго
держал, пока тот не задохнулся. Разорвал он его тело на части и разбросал по
всей земле, чтоб знали, кто здесь хозяин. И все птицы и звери стали послушны
ему, и стал он править  на  нашей земле.  Вот такой сон  видел  я недавно...
Кучум слушал в пол-уха, пытаясь справиться с одолевавшей его дремотой. Он не
верил снам и  предсказаниям  только  из  уважения к  тестю  не прерывал  его
рассказ. Но тот видно и сам догадался, что зятю скучны его речи.
     -- Стар становлюсь, коль много  говорю.  Но послушай меня, я помню, как
ты приезжал сватать мою дочь и мечтал о войне с московским  царем. Говорил я
недавно с человеком, побывавшим  в Москве.  Большую силу их царь набрал.  Со
всеми  воюет и всех бьет, такого человека лучше  другом  иметь,  чем  врагом
своим.
     -- Тут хан прав. С московским  царем рано нам  воевать, но  живя в мире
всегда надо о войне думать.
     Каждый  вечер они  вели долгие беседы, пока Кучум гостил у хана Ангиша,
все больше склоняясь к мысли, что этот, проживший много десятков лет старик,
знает то, чего не дано знать ему. Но он не  мог преодолеть себя и  вытравить
из души воспоминания сладости боя,  звона сабель и протяжный крик мчавшихся,
пригнувшись к седлам, боевых сотен. В нем жил воин, познавший вкус победы, и
лишь воином  видел он  себя. Путь не сам  он, но дети, внуки его будут также
скакать да  лошадях, гнать врага, рубить его,  и никакие предсказания мудрых
стариков не сделают их другими.
     Кучум решил оставить Алея  и Самбулу на все лето  у хана Ангиша. "Пусть
подышат степным  воздухом, попьют кумыс, поживут в степи",-- думал он. Кучум
видел, что Самбула тяготится присутствием молодой русской наложницы, которую
он ввел в свой шатер.  Та уже  ходила с выступающим округлившимся животом  и
должна была  скоро родить.  Ему не хотелось, чтобы  это  было  на  глазах  у
Самбулы. Она послушная жена и, повинуясь извечному закону их рода, отнесется
к ребенку, как к своему собственному. Но что-то подсказывало ему, что лучше,
когда женщины тем более такие, как Самбула и Анна, будут жить какое-то время
отдельно.  Да  и Алею  не мешает пожить с пастухами и познать все тяготы  их
жизни.
     В  день  его отъезда  прискакал  старший  сын  хана  Ангиша  Чилим-бей,
кочевавший где-то на дальних пастбищах со своими стадами и  редко навещавший
отца.  Весь пропыленный и  обожженный степным  солнцем он соскочил с коня  и
подошел к Кучуму, весело помахивая плеткой. Обнялись.  Поговорили о детях, о
родичах,  о том,  кто родился и умер  и Кучум  окончательно понял, насколько
далек он от каждодневных забот этих людей. Их волновал приплод, который дали
овцы, болезни детей, засуха в степи, погубившая травы,  и всякие пустяки, до
которых  ему  никогда не было дела. Наконец, он дождался дня своего отъезда.
Попрощавшись со всеми,  вскочил  в  седло и, повернув коня, пустил в  галоп.
Несколько  раз  промчался  мимо  шатров  и,  остановившись,  подозвал к себе
одиноко стоявшего в стороне печального Халика и шепнул на ухо:
     -- Я оставлю тебя здесь, чтоб ты был моими глазами и ушами.
     -- Понял, мой повелитель, -- с грустной улыбкой ответил коротышка.
     -- Тогда, прощай. Жду тебя осенью в Кашлыке,-- и он с силой ударил коня
плетью. Тот взвился и  понес наездника по цветущему многотравьем лугу, унося
от  семьи, сладкого дыма костров,  от забот  и хлопот, что удерживают мужчин
возле очага.
     А  в  небе,  широко распластав крылья, плыл степной  орел,  озирая свои
владения, паря в полном одиночестве...



        "Образ действия царя, против"
        "которого предпринимается поход"

     Государь, против которого направлен поход,  желая для себя  мира, может
сторговать одного их союзников врага своего. Сторговавши союзника, он должен
оплатить расходы его или же пообещать сделать это.
     При  благоприятной  для  себя  обстановке может пойти на  обман  нового
союзника, вовлекши во вражду с другим государем.
     Ожидая нападения,  он должен следить  за передвижениями врагов своих  и
постоянно мешать им в том разными путями и средствами. Если же враг  его все
же  предпримет  нападение,  то попытаться дать выкуп или  привлечь союзников
своих, нанять наемников и собирать собственное войско.
        "Государь, застигнутый врасплох, рискует потерять царство свое."

        "Из древнего восточного манускрипта"



        "ОБРЕТЕНИЕ"
        "СЛУЖБЫ"

     В  самом  начале лета  караульный московский полк, к которому приписали
Едигира, выступил  из  Москвы. Царь  опасался  нападения крымцев, что каждый
год,  накануне Троициного  дня, шли  в набег на  русские  поселения. Главный
воевода  князь  Воротинский  ввел целую  систему  постов  и  укреплений  для
упреждения  внезапного появления  неугомонных крымских татар.  Согнав многих
порубежных  мужиков,  копали   рвы,   рубили  засеки,  строили   укрепления,
протянувшиеся на  сотни верст, дабы  хоть на  день,  хоть  на час остановить
татарские сотни, упредить основные полки, стоявшие лагерем близ Москвы.
     Алексей  Данилович  Басманов  несколько  раз  предлагал  царю  изменить
тактику  и  самим,  собравшись  с  силами,  нагрянуть в  Крым, обрушиться на
Бахчисарай и погулять  там от  души, да так, чтоб  крымцы надолго запомнили,
что их ждет в случае повторного набега.
     Но осторожный Иван Васильевич,  видевший главную опасность  со  стороны
Литвы и Польши, усмешливо выслушивал, соглашался и говорил:
     -- Видимо, все вы, Алексеи, одним миром мазаны. Адашев был,  все меня в
Крым воевать звал. Теперь ты, Алешка, хоть и князь, а понять  не можешь, что
нам  татар крымских,  как  блох с кафтана, не переловить, чешись  не чешись.
Поведи  мы войско на Крым, а ляхи завтра в  Москву заявятся. Татары, что  --
пришли, ушли.  Зато  немцы да ляхи народ вредный: как за стол сядут,  только
вилами их сковырнуть можно.
     --  Замириться бы нам с ними надобно, -- не сдавался Алексей Данилович,
-- все ж они христианской веры.
     -- Латинники оне!  --  брызгал  слюной  Иван Васильевич.  -- Гордыня их
обуяла! Не захотят они с нами в мире жить. Разве, когда мы к ним в услужение
пойдем,  мир  и  наступит.  Но  ничего,  окрепнет  Русь,  измену  повыведем,
повызнаем, кто как думает, что ляхи да  немцы нам родней доводятся, -- царь,
хитро щуря серые  глаза, намекал Басманову, что и он может легко оказаться в
числе изменников, если будет и дальше убеждать царя жить в мире с соседями.
     Басманов, опасаясь царского гнева, умолкал, не  зная,  что возразить, и
потому рад был убраться подальше из Москвы,  от вездесущего царского  глаза.
Забрал он с  собой на службу и старшего сына, которому уже  подошел  возраст
выезжать в поле и пора насадить на пику  одного-двух заезжих татар. Его сын,
Федор, был не по годам высок и отличался редким умением держаться в седле по
несколько суток  кряду.  Он с  малых  лет  брал  его  с  собой  в степь  под
присмотром дядек, но в настоящем деле тот пока не бывал.
     Вот  и  нынешнее   лето  вряд  ли  будет  кровавым.  Лазутчики  донесли
Басманову, что крымский  хан Девлет-Гирей  не поладил  с ногайцами,  которые
отбили  у него большой обоз, и собирается хорошенько  проучить  их.  Проехав
Серпухов, Басманов оставил полк и в сопровождении небольшого отряда повернул
в  свое  имение,  в котором не был уже три года.  Староста писал ему,  будто
крестьяне поразбежались, работать не хотят, разбойничают по лесам. Надо было
самому  оглядеться  и  хозяйской   рукой  наказать   непослушных,  проверить
собранный старостой оброк. Лишь после этого думал он отправиться в поле.
     Едигир ехал в одном ряду  с  молодыми  дворянами,  которые,  как  и он,
целовали  царскую руку.  Первые дни  они  свысока относились к  нему  и даже
сторонились.  Но, когда князь Федор Барятинский упал с коня и вывихнул ногу,
Едигир  ловко  и  быстро  вправил  ее,  не  дожидаясь  приезда костоправа. В
благодарность молодой князь подарил ему пороховницу на серебряной цепочке и,
похлопав по плечу, сказал:
     -- Теперь мой черед услугу тебе оказать. Не забуду...
     Молодые люди развлекались тем, что, оставив далеко позади себя основной
полк, гонялись  за зайцами, в изобилии  плодившихся на  пустошах меж лесными
перелесками.  Хоть Едигиру были не по душе  эти  забавы,  но  и он втянулся,
добывая в день по три-четыре зайца, и отдавал вечером кашевару.
     Спали  все вместе, укрывшись от ночной сырости шкурами и попонами. Ночи
стояли теплые, но земля еще не отдала набранную за зиму стужу, не напиталась
солнечным теплом и люди  зябко кутались в ночи,  поворачиваясь с одного бока
на другой, жались друг к другу. Едигир, прежде чем постелить попону, выжигал
головнями  небольшую  проплешину  на земле, потом  набрасывал туда  хвойного
лапника или  березовых ветвей,  накрывал их  толстым  войлоком и  лишь тогда
укладывался спать. Остальные дружинники сперва  осматривали его сооружение с
усмешкой, шутками,  мол, воронье гнездо строишь,  но после того, как  мужики
один  за  другим   стали  мучиться   долгим,  надрывным  кашлем  и  порядком
осопливели,  насмешки прекратились.  Первым  спохватился  Федор Барятинский,
притащил огромную вязанку лапника и обратился к Едигиру:
     -- Покажи-ка мне, Василий, как ты свое гнездо вьешь. Я  это дело у тебя
быстренько восприму...
     Следом за ним и другие, поначалу смущаясь,  сооружали "вороньи гнезда",
и теперь уже ни один ночлег не обходился без них.
     В другой раз Едигир удивил всех на переправе своим умением  управляться
с норовистыми конями. Не дожидаясь, пока отправленные в разные стороны вдоль
небольшой,  но широко  разлившейся речушки,  дозорные  отыщут удобный  брод,
молодые  дворяне решили переправиться вплавь. Но кони,  не чувствуя дна  под
ногами, едва замочив брюхо, тут  же поворачивали обратно и не желали идти  в
воду,  вырывая  повод  из  рук,  отскакивали  в  сторону  от ударов  нещадно
замелькавших в  руках хозяев плеток. Едигир некоторое время стоял, наблюдая,
как лупцуют коней, а потом подошел к гнедому, высокому в холке, с маленькими
пугливыми ушами коню  князя Репнина, вырвал  у  него повод  и отвел коня  от
воды. Алексей Репнин кинулся следом, но  Барятинский  удержал его, показывая
глазами, чтобы набрался терпения и подождал. Всем было интересно, как Едигир
поступит с конем, и они, сдерживая рвущихся из рук скакунов, молча наблюдали
за  ним.  Он похлопал  гнедого  по спине, чуть ослабил подпругу, сорвал  пук
травы и вытер выступивший под седлом пот, а потом, притянув конскую голову к
себе, что-то зашептал  на  ухо. И конь слушал  его,  опуская все ниже и ниже
голову к земле, будто застыдился своей робости. Едигир даже нарисовал что-то
носком сапога на мокром песке и конь внимательно смотрел  на знаки, а потом,
как бы согласившись  с человеком,  ткнулся губами ему в щеку.  Тогда  Едигир
выпустил повод,  шлепнул  по  крупу и  издал губами  странный  низкий  звук,
переходящий  в  рычание.  Конь взлягнул ногами,  и...  кинулся в  воду. Пока
дружинники, изумленно разинув рты,  смотрели  как  гнедой, выставив  из воды
голову,  плывет  на  ту сторону,  Едигир  вскочил  ногами  на  спину  своего
светло-серого  мерина и, ловко  удерживаясь  на нем  стоя,  направил в реку.
Остальные кони,  как по команде, волоча  хозяев за повод, кинулись следом, и
те, не успев снять с себя одежду, поплыли рядом, придерживаясь за седла.
     На берегу  Едигир  сбросил на землю  седло  и  пустил  мерина  к сочной
немятой траве и, усевшись на корточки, наблюдал, как переправляются ратники.
     -- Ну, Василий, удивил ты нас,-- подбежал к нему мокрый с головы до ног
Алексей  Репнин,  --  где  же  ты  лошадиному языку  выучился? Может, и  нас
научишь?
     -- Чему учить? Говори коню, что делать надо так, чтобы он понял тебя, и
все тут.
     -- Ишь... говори. Я ли с ним, со скотиной этакой, не говорил? Если он и
плетку не слушается, то чего ему слова мои? Нет, ты, видать, особенное слово
знаешь, коль тебя конь слушается.
     -- Мне старый конюх рассказывал,  -- вступил в  разговор, стягивающий с
себя мокрую одежду Петр Колычев,-- будто среди чудского народа такие колдуны
есть, что их  не то что кони, а и волки, и медведи боятся. Он сидит себе  на
крылечке возле дома, а волк из лесу выйдет, подойдет к нему, голову наклонит
и приказаний ждет. Тот может заставить волка скотину какую задрать, а  то  и
на человека напасть... -- Колычев был ниже других молодых князей ростом, бел
лицом  и  слегка  рыжеватыми   завитушками  волос  и  задорными  веснушками,
рассыпанными по большому чуть  с курносинкой  носу. Неудержимая молодость  и
задор исходили  от него, первого заводилы  всех  начинаний и проказ.  С  ним
отряжен был конюх и двое слуг, от которых он постоянно скрывался, убегал.
     Алексей Репнин на полголовы выше Колычева с большими широко посаженными
глазами, синеющими васильками на скуластом лице,  разделенными крупным резко
очерченным носом  --  самый  сдержанный и  независимый из  троих -- держался
особняком.  Его сопровождал в походе неразговорчивый дядька Артемий, что вел
за  повод сменного коня для Алексея,  а на другом вез разнообразный воинский
скарб: тяжелые латы, шлем и пи