Алея яростно блестели, а руки сжимались в кулаки.
     -- А тебе не кажется, что Карача-бек  мог говорить правду? А  если  я и
вправду захочу стать ханом? Как тогда?
     -- О чем ты? Право наследства за мной...
     --  Вот  видишь, ты уже и поверил. Но  скажу  откровенно:  твой отец  в
последнее время часто стал ошибаться...
     -- В чем он ошибается? -- запальчиво выкрикнул Алей. -- Скажи!
     --  Я не  боюсь, что ты передашь ему  мои слова.  То твое  дело.  Но он
ошибается хотя бы в  том, что посылает тебя воевать с русскими. С  ними надо
дружить. Карача-бек прав.  Не  тронь  медведя -- и он тебя не тронет. А если
русский медведь вылезет из берлоги, то нам худо придется.  Соседние князьки,
что идут с тобой в  набег, хороши, пока не появился кто-то  более сильный. Я
воевал с ними и хорошо понял это...
     -- Да  ты,  оказывается, просто  трус! -- в  бешенстве выкрикнул Алей и
схватился за кинжал.
     --  Не забывай,  что ты мой гость и я не могу тебе ответить тем же.  Но
давай не будем  торопиться  и посмотрим, чем  закончится твой поход. Тогда и
поговорим.
     --  Уже поговорили,  --  Алей вскочил  на  ноги  и,  шагнув  к  выходу,
приостановился.  -- Я не буду передавать  отцу о  нашем разговоре. Но видеть
тебя больше не  желаю. Отец правильно поступил, удалив тебя из Кашлыка. Сиди
и дальше здесь, детей нянчи! Лучше бы я не приезжал к тебе! Прощай...
     -- Подожди, выслушай меня. Ты не знаешь всего.
     Князь Сейдяк  сын  нашей  тетки, сестры твоего  отца. Значит,  он  брат
нам...
     -- И что из  этого? Он мечтает занять ханский холм, но  пока я  жив, не
бывать тому!
     -- Хорошо. Мне  нечего  больше  сказать. Прощай... --  Мухамед-Кул тоже
поднялся  и  холодно посмотрел  на  Алея. А тот, ничего не  сказав,  щелкнул
нагайкой и, не оборачиваясь, зашагал, широко ступая, к открытым воротам, где
его поджидали нукеры.



        "ПОЗНАНИЕ ОТМЩЕНИЯ"

     Ногайский  властелин  Урус-хан  провожал московского посланника Василия
Пелепелицына,  что  пробыл  у  него  в  Сарайчике  несколько месяцев.  Посол
пристрастился  пить  кумыс,  есть полусырую баранину, выезжать  на  охоту  с
ручными беркутами  и не скрывал, что это ему по вкусу. Он охотно оставался в
своем  шатре с  молоденькими  ногайскими  девушками,  которых Урус-хан,  как
гостеприимный  хозяин,  каждый  день  отправлял послу. От  вольготной  жизни
московский   посланник  заметно   посвежел,  потерял  половину   солидности,
подзагорел, и глаза его засветились юношеским блеском, довольная  улыбка  не
сходила с бородатого лица. Ему совсем не хотелось покидать ногайские пределы
и  возвращаться  обратно  в Москву, выслушивать  раздраженные  оклики  бояр,
отписывать челобитные, сидеть  долгими  вечерами за одним столом  с дородной
супругой,  постоянно жалующейся на плохое самочувствие, проливающей слезы по
каждому пустяку.
     И вот приходится возвращаться, поскольку царь Иван Васильевич, верно, и
без того заждался вестей из Ногайской  Орды и, не приведи Господь,  подумает
что-то худое о его, Пелепелицына, долгой отлучке.
     Урус-хан  направил  с ним  к царю своего  посланца  и  триста  конников
охраны. Сам он тоже был в седле, чтоб проводить высокого гостя до ближайшего
кургана, как того требовали приличия.
     -- Приезжай еще, бачка Василий, -- широко улыбнулся хан послу. -- Поди,
девки хороши были?
     -- Хороши, хан, весьма хороши, -- засмеялся довольный Пелепелицын.
     -- И  кумыс  хорош?  И  барашек  хорош?  -- не  унимался  гостеприимный
Урус-хан. -- Пусть сам царь едет. Встретим, угостим... Скажи ему.
     -- Непременно скажу, достопочтенный  хан. Доехав  до одинокого кургана,
находившегося в  нескольких поприщах  от Сарайчика,  троекратно  по русскому
обычаю обнялись.  Урус-хан со  своей  свитой остался посреди степи и  долгим
взглядом  провожал удаляющихся в клубах пыли всадников. Хан долго глядел  им
вслед, а потом сказал негромко, ни к кому не обращаясь:
     -- Хитер русский царь,  однако... Ох, хитер. Решил меня, великого хана,
подарками  задобрить, чтоб  я  на Москву не пошел. Ладно, пока повременим, а
там видно  будет. Москве от меня не убежать,  -- и, хлестнув  коня нагайкой,
поскакал обратно.
     Через несколько дней пути Василий Пелепелицын, уже  изрядно подуставший
от непрерывной тряски в  седле, в сопровождении ногайской охраны подъезжал к
реке Самаре. Несколько  человек  отправились искать брод,  а  он  улегся  на
пожухлую траву и,  прикрыв  глаза, думал, о чем же будет  говорить царю. Хан
Урус не  зря возил его по своим кочевьям, показывая число  своих нукеров. Не
зря  в  разговоре  сочувствовал  им, русским, что были  биты  и  поляками, и
шведами за последний  год  неоднократно.  Даже  предлагал свою помощь.  Само
собой за  хорошую плату.  Намекал, что русские  казаки  грабят его,  а потом
укрываются вблизи своих городков,  что с  трудом удерживает  горячие головы,
требующие решительного набега на  Русь,  на Москву, чтоб посчитаться за  все
нанесенные  обиды. Пелепелицын  хорошо  понимал,  к чему  сводятся  подобные
разговоры: Урус-хан  пытался уклониться от очередной  уплаты  ясака, который
обязался сам же посылать в Москву после разгрома казаками Сарайчика.
     Обо всем этом и предстояло доложить царю, да так, чтоб он видел усердие
самого  Пелепелицына, плоды  его побед  в непростых переговорах  с ногайским
ханом. В зависимости от того, как он подаст результаты своей поездки, и надо
ожидать царской милости или... опалы.  Не дай Бог, ногайцы  решатся на набег
--  и  все.  Царю  не  объяснишь,  что  он буквально  ковром  стелился перед
Урус-ханом, обещал ему горы подарков, намекал на кары, последующие с русской
стороны в случае набега. Иван Васильевич просто не будет его слушать, а лишь
моргнет -- и окажется он в пыточном застенке, а ежели и выйдет оттуда живым,
то дорога к царскому двору заказана будет на веки вечные.
     От  подобных мыслей мурашки  поползли  по  коже  у  посла,  и  он зябко
пошевелился,  раскрыл глаза  и вздрогнул  от  неожиданности. Над  ним  стоял
ногайский юзбаша и пристально смотрел в лицо.
     -- Думал, спишь, бачка, -- ухмыляясь, заговорил тот, -- переправу нашли
нукеры. Аида, едем, а то скоро темно совсем будет.
     -- Хорошо,  хорошо,  едем.  -- Пелепелицын,  покряхтывая, поднялся,  но
глянув на ногайца  повнимательнее,  заметил  растерянность  того. -- Что еще
случилось? Говори!
     -- Однако, на той стороне следов много...
     -- И что? Может, ваши же табун гнали.
     -- Мы своих коней не куем, а там следы с подковами.
     -- Ну, мало ли, кто мог быть на переправе. Купцы, может. Давно были?
     -- День, другой... Шибко недавно будет.
     -- Ладно, не здесь же нам оставаться. Едем.
     Ногайцы тесно сгрудились у  переправы, прикрывшись  круглыми щитами,  и
поглядывали на посла, словно ища у него защиты.
     "Ага,  черти   узкоглазые,  --  злорадно  подумал   он,  --  приутихли,
испужались, как только русским духом запахло. Так вам и надо..."
     Растянувшись  узкой  цепью,  ногайцы начали переправляться вброд. Кони,
настороженно фыркая, выискивали  копытом твердый участок и медленно, шаг  за
шагом, брели  к противоположному  берегу неширокой реки.  Когда уже половина
отряда,  отряхиваясь  от  воды, выбралась  на  крутой речной  откос,  то  из
прибрежных кустов  неожиданно  послышался пронзительный свист и враз бухнуло
несколько  ружейных  выстрелов.  Дико  заржали  ногайские  кони,   закричали
всадники, понеслись в разные стороны от переправы.
     Пелепелицын, разинув рот от удивления, увидел, как на ногайцев налетели
около  полусотни  казаков с  поднятыми саблями  и  с  диким гиканьем  начали
крушить тех.
     Юзбаша,  оказавшийся  рядом  с  Пелепелицыным, что-то  громко кричал на
своем языке, махал рукой, приказывая нукерам вернуться  обратно  к своим. Те
стали разворачивать коней, не торопясь возвращаться, с  ужасом наблюдая, как
гибнут их соплеменники на другой стороне реки.
     Но  тут за их спинами  раздался свист и, обернувшись назад, Пелепелицын
увидел, как на них несутся  невесть откуда взявшиеся еще с полсотни казаков.
Он что-то закричал, не помня себя, но казаки уже  врубились в передние ряды,
зло матерясь и круша одного за другим растерявшихся вконец  ногайцев. Только
юзбаша  сумел собрать вокруг себя десятка два нукеров, и они поскакали вдоль
берега, уходя в спасительную степь.
     К  Пелепелицыну  пробился  казак  с тонким  лицом, с  выбившимся из-под
мохнатой шапки льняным чубом. Он занес было  над ним  саблю, но посол громко
крикнул:
     -- Сдурел что ли, песий сын?! Своих не узнаешь?!
     --  Русский,  никак?  --  Рука  казака  замерла на излете,  и он громко
захохотал. -- Ребята, купчину заловили!
     -- Сам ты купчина, -- брызгая слюной, Пелепелицын торопливо  вытаскивал
из притороченной у седла сумы грамоту Урус-хана к московскому царю. -- Посол
я  царский.  От хана  ногайского  еду. И  ногаи, которых вы  порубили,  меня
охраняли.
     -- Видать, хорошо  охраняли, коль, как  зайцы, в разные стороны  наутек
кинулись.
     -- Да знаете  ли вы, что  вам царь сделает за смертоубийство  такое? Он
вас  всех  повелит   на  кол  посадить,  головы  порубит...  --  Пелепелицын
захлебывался в бессильной злобе, думая, что теперь все его переговоры пойдут
прахом, когда Урус-хан узнает о нападении.
     --  Царь далеко, а  мы вот где...  Рядышком... --  К ним  подъехали еще
несколько казаков, с интересом разглядывая царского посла. -- Ты бы, боярин,
или как тебя там, попридержал язычок, а то нам и укоротить его недолго.
     -- А ты, кто таков? -- Пелепелицын уставился на щуплого казака с хищной
улыбкой, пощипывающего длинный ус.
     -- Богдан Барбоша. Может, слыхал о таком? А вот есаул мой, Иван Кольцо.
Вижу, слыхал про нас... Как же... Нас и на Дону, и на Волге, и Урус-хан твой
-- все знают.
     -- Да понимаете ли вы, что наделали?! -- Пелепелицын сгоряча сплюнул на
землю. -- Теперь ногаи соберутся всем миром и на вас навалятся...
     -- Уже навалились,  --  опять  показал в  усмешке  гнилые  желтые  зубы
Барбоша и указал на валявшихся у реки порубленных ногайцев. Остальные стояли
толпой, сбившись в кучки,  побросав оружие, и со страхом глядели на казаков.
-- Мы их всегда били и бить будем. Так и царю передай. Пущай не сомневается.
     Пелепелицын бросил  взгляд  на  противоположный берег. И там затих бой,
казаки стаскивали в одно место оружие, отобранное у ногайцев, вязали им руки
тонкими короткими ремешками, подталкивая в спины, собирали вместе.
     --  А охрану, боярин,  мы  тебе свою  выделим,  -- заговорил  тот, кого
назвали Иваном Кольцо. -- До самой Москвы  и проводит.  Часть пленных к царю
направим, а остальных для выкупа оставим. Пригодятся...
     К  Москве  Василий  Пелепелицын  подъезжал  грустный  и  в разговоры  с
десятком  сопровождающих  его  казаков  не  вступал,  все думая,  как  будет
докладывать  царю о постигшей  его  неудаче.  А остальные казаки под началом
атаманов Богдана Барбоши  и Ивана Кольцо погнали полон  в свои станицы, чтоб
кого  из  ногаев  продать,  кого  обменять  на  своих,  угодивших  во  время
неудачного набега в руки Урус-хана.



        "ПОЗНАНИЕ ПУТИ"

     Василий  Ермак, вернувшись  в Качалинскую станицу, долго не выходил  из
своего куреня. Молча лежал и никого не допускал к  себе. Казаки, что воевали
с  ним в Ливонии,  несколько  раз приходили, усаживались на лавку,  заводили
разговоры о  том,  о  сем,  но  он  отворачивался  к стене  и  отмалчивался,
терпеливо дожидаясь, когда они уйдут.
     --  Загрустил чего-то атаман, --  шушукались те меж собой. -- Может, по
женке переживает, а может, еще чего...
     -- Слыхали, будто царь его обидел. Не заплатил, что обещал.
     -- Что на  царя, что  на бабу обижаться -- одно и то же. Он и с нами не
расплатился. Обещали  воеводы сюда прислать царское жалование. А им  верить,
сами знаете...
     Когда  в станице объявились  Барбоша и Иван Кольцо с ногайским полоном,
остальные  казаки  с  завистью поглядывали  на  них,  первыми  заговаривали,
интересовались, не  собираются ли они снова в набег, не пригласят ли кого из
них. Но те  отшучивались, отнекивались, мол, один казак может сотню ногайцев
одолеть и чего без толку коней гонять.
     Но  потом,  как  гром среди  ясного неба,  пришло известие, что царь  в
Москве приказал казнить  казаков, приведших к нему ногайцев,  схваченных  на
переправе.  Мало  того.  Иван Васильевич грозил всяческими карами  и  другим
казакам,  обещая  отправить по Волге  и Дону  речную  рать,  пожечь станицы.
Поминалось имя и Барбоши, и Ивана Кольцо, как первых разбойников.
     --  Надо  было того посла, что отпустили,  там же и утопить,  -- стучал
кулаком  по  колену Богдан Барбоша. -- Тогда бы и царь про нас не узнал,  не
грозился споймать...
     -- Чего ж не утопил? Дело привычное...
     -- Так  русский же человек. Не стал греха  на душу брать. А оно,  вишь,
как обернулось. Теперь жди, поджидай рать царскую.
     -- Надо на Яик подаваться, -- задумчиво предложи Иван Кольцо. -- Там не
найдут, не дотянутся.
     -- Твоя правда, -- согласился Барбоша, -- уходить надо отсюдова.
     А  казачьи станицы, узнавши про царское обещание  разорить  казачество,
бурлили, как вода в котле. По не-скольку  раз на день собирали казачий круг,
кидали шапки на землю, предлагали каждый свое. Одни собирались отправиться в
Москву с повинной, другие -- уйти к  крымскому хану, третьи -- к запорожцам.
Были  и такие, что  не думали  уходить никуда с  насиженных, обжитых мест, а
укрепив городки,  встретить  царских  стрельцов, как  и  положено  воину,  с
оружием в руках. Но  таких даже  не слушали, понимая,  что тем  лишь озлобят
царя, а тогда хоть петлю на шею накидывай.
     Ермак так  ни разу  не вышел на круг, продолжая сидеть в курене. Как-то
вечером  к нему ввалились Яков Михайлов, Гришка Ясырь, еще несколько казаков
и следом, закрыв  собой дверь, протиснулся Гаврила Ильин  всех  были красные
лица, запахло вином  и первым начал  кричать Гришка Ясырь,  словно  все  еще
спорил на кругу.
     -- На кой ляд нам к запорожцам подаваться? Или им без нас худо живется?
Ждут не дождутся, когда еще мы пожалуем...
     -- Погоди, Гришаня, -- остановил его  Михаилов,  -- думаю, на Яике всем
места хватит. И царь не достанет, и тревожить никто не будет.
     -- А ты там бывал? -- не сдавался Ясырь. -- То-то и дно, что  не бывал.
Там кругом ногайские кочевья, калмыки  под боком и татары подпирают. Зажарят
нас, как черти на сковороде, и "Отче наш" прочитать не успеешь.
     Они долго  так  перепирались. Наконец, молчаливый  Гаврила Ильин громко
цыкнул и, подойдя к лежанке, потряс Ермака за плечо.
     -- Слышь, атаман, какие дела  творятся, а ты  молчишь. Вроде, не болен,
не с похмела,  никто  тебя  не обидел, а все  лежишь.  Поговори с нами. Всем
миром просим...
     -- Просим,  просим, --  поддержали  его  остальные. Ермак  нехотя  сел,
провел рукой по всклоченным волосам, пригладил бороду и тихо спросил:
     -- О чем шум? Не пойму чего-то...
     Перебивая, казаки кинулись  объяснять  ему, пытаясь каждый высказаться,
дать совет. Он молча слушал, переводя взгляд с одного на другого и, наконец,
спросил:
     --  От меня, чего хотите? На Яик я не  пойду,  к  запорожцам тоже. А  к
крымскому хану дураки разве что могут податься.
     -- Так что же? В станице останешься? Стрельцы заявятся...
     -- И это не  годится. Им не объяснишь, что ты другой масти  и ногайских
послов не грабил, не убивал Они крайнего завсегда найдут.
     -- И куда идти? -- не унимались казаки.
     -- Есть у  меня про  запас место одно  тайное, да только далече  отсюда
будет, -- чуть помолчав, сказал он. -- Поди, не все и согласятся.
     -- Это  где  же? Не в Ливонию ли обратно  возвертаться?  Не... туда  мы
точно не пойдем, нахлебались ихней каши.
     -- Да в Ливонию я и  сам  зарекся  ходить,  -- Ермак как-то  посуровел,
подобрался,  и казаки заметили эту  перемену, примолкли.  -- Мало кто из вас
знает,  что  я,  прежде  чем  на  Дон  прийти,  был  на  службе   у   господ
Строгановых...
     -- He от них ли перед Ливонской войной  посыльный был? -- вспомнил Яков
Михайлов.
     --  От них, от  них  самых... Оборона от лихих людей им крепкая  нужна.
Платить  обещают  справно,  --  казаки  слушали,  не  перебивая,  но  по  их
разочарованным лицам Ермак понял, что  в  услужение идти мало кто желает. --
Только про одно они забыли, что коль гостя  в дом  позвал, то обходись с ним
ласково, чего тот ни просит, все исполняй, ни в чем не отказывай...
     -- Это точно, -- хохотнул Гришка Ясырь, -- а то гость и осерчать могет,
шуму понаделает. Так говорю, атаман?
     -- Верно говоришь, -- хитро сощурился тот. -- Они, конечно, господа, но
закон  наш каков?  За кем  сила, тот и господин. Вот я и думал себе, кумекал
потихоньку: ежели мы крепкой ватагой к Строгановым заявимся, то выкурить нас
оттудова трудненько будет.
     --  Ай да атаман! Вот голова! -- Брякнул шапку оземь Ясырь. --  А я вам
чего говорил? Придумает он что-нибудь! Голова!
     --  Значит, потрясем  господ  Строгановых? --  насупясь,  спросил  Яков
Михайлов. -- А что, других ратных людей у них и нет?
     -- Есть у них охранники, из разных людишек набранные. Так они скорее на
нашу сторону встанут, чем за господ заступаться начнут.
     -- А потом куда? -- допытывался Михайлов.
     -- Чего ты заладил: "куды, да куды", -- передразнил его Ясырь, -- будет
день, будет и пища. Дожить надо еще...
     Ермак хмуро оглядел их, словно прикидывал что-то в уме.
     --  Только не  знаю, сколь  людей  с нами пойдет. Надо бы поговорить  с
казаками,  в другие  станицы сгонять,  объявить всем.  Через  неделю-другую,
глядишь, и выйдем.
     -- Как пойдем? Конные? Больно далеко до Камы добираться.
     --  Зачем конные... На стругах  пойдем. И  поклажа  при тебе, и о конях
голова не болит.
     -- Точно, -- закивали головами казаки, -- на стругах оно сподручнее.
     Тут  же  распределили,  кто с  кем  перетолкует,  кто  в  какую станицу
отправится набирать охотников. Ермак брал на себя договор с атаманами насчет
стругов. Если согласятся, то поменять их на казачьих коней, которых все одно
придется оставлять в станице.  Уже на другой день он был опять бодр и весел,
словно  человек, переживший тяжелую болезнь, решившийся  на что-то главное в
жизни.  К  нему  подходили казаки, интересовались платой у  Строгановых,  на
какой  срок собираются туда. В самом Качалином городке насобиралось  человек
около сотни, желающих идти  с ним в  поход  на Каму. Скоро начали  прибывать
казаки и  из других станиц. В основном подходили те, кто был под его началом
в Ливонии. Ставили  шалаши прямо на  берегу, натягивали от дождя парусину на
шестах,  складывали  под нее оружие.  Из Раздор пригнали десяток стругов, на
двух из них стояли маленькие легкие пушечки. Но труднее всего было с мукой и
другими  припасами. Ни  продавать,  ни  менять их  не желал никто.  Раньше в
казачьи станицы приезжали мужики со свежим помолом, но  в  этом  году урожай
был ни ахти какой, цены поднялись, и все ждали голодной зимы. Удалось все же
прикупить муки и ячневой крупы дня на два-три.  Решили, что остальное найдут
в дороге.
     Когда через  десять  дней после первого разговора у него в курене Ермак
велел  сосчитать подсобравшихся  казаков, то  вышло более пяти сотен. Тут же
выбрали сотников-есаулов.
     ...Яков Михайлов... Матвей Мещеряк... Савва Волдырь... Богдан Брязга...
Никита Пан... -- кричали казаки от каждой сотни.
     К  Ермаку  подошел, поигрывая  плетью, Иван  Кольцо и, словно в  шутку,
спросил:
     -- А меня к себе в есаулы возьмешь? Али не люб я тебе?
     -- Так вы же с Барбошей на Яик собрались.
     -- Собрались, да разбежались. Передумал я.  Хочу новые места поглядеть,
себя людям показать. Так берешь, али как?
     Ермак понимал, как нелегко ему  придется со своенравным  есаулом, но он
видел К