Не
так-то  легко  выкурить  русского  медведя  из  берлоги.  Нужна  хитрость  и
смекалка. Я бы не советовал тебе нападать на городок.
     -- Что же тогда? Сидеть и ждать, когда они выбьют меня из Кашлыка? Нет,
действовать лучше всего сейчас, не откладывая.
     -- Тебе решать, хан. Но я бы предложил выманить их из крепости.
     -- Как это сделать? Скажи.
     -- Устрой охоту на лугу вблизи городка. Сотню нукеров оставь  в засаде.
Как  только русские погонятся за  тобой, то ударь по ним, а  потом уже можно
подумать о взятии самой крепости.
     --  Хорошо, --  не  раздумывая,  согласился  Сейдяк, -- завтра едем  на
соколиную охоту. Пусть нукеры мои приготовят полные колчаны стрел.
     Когда Кашлык  был  взят, то  все  трое  сыновей  Амар-хана засобирались
обратно в Бухару. Он не стал их  удерживать. Они сделали  свое дело, помогли
вернуть то,  что  принадлежало  его отцу, и  вправе были поступать дальше по
собственному усмотрению.
     Весть  о гибели  матери  ему принес старый, высохший  от времени рыбак,
который и проводил его к  маленькому земляному холмику на древнем  кладбище.
Постояли молча, а потом Сейдяк осторожно спросил:
     -- Правда ли, будто погиб казачий атаман по имени Ермак?
     Рыбак  долго не отвечал, то  ли  не расслышав вопроса,  то ли  думая  о
чем-то своем. Потом заговорил:
     -- Всякое говорят. Может, и погиб Ермак, да другой человек остался.
     -- О чем ты? -- не понял Сейдяк.
     --  Никто не  знает, как умирает человек. Вот я  перед тобой  вроде как
живой стою, беседуем. А мне  кажется,  умер я  давно и вовсе не  я пришел на
кладбище. Сам же гляжу  сверху и ни во что не  вмешиваюсь... Может,  и Ермак
где-то рядом ходит, за нами поглядывает. Одно  скажу: не  простой он человек
был...
     Сейдяк невольно  оглянулся и далеко не  сразу  узнал местность, где они
находились. Ушел, не простившись со стариком.  А старый рыбак  остался один,
будто и в самом деле давно  не  жил  и лишь на время появлялся  в  солнечном
мире, чтоб напомнить о ином, вечном бытие и недолговечности происходящего.
     Устроенная на виду у  русских соколиная  охота не сложилась. То ли утки
разлетелись, услышав топот многочисленных всадников; то ли недавно пойманные
ловчие птицы не вошли в азарт и постоянно промахивались, падая  мимо  редких
селезней, с громким  криком выпархивающих из высокой осоки, то ли нервничали
сами  охотники, поглядывая на возвышающуюся на береговом уступе рубленную из
свежего дерева крепость.  Но  уже к полудню,  подобрав  сбитую  дичь, решили
возвращаться обратно, когда увидели скачущих к ним русских всадников.
     Сейдяк  бросил  быстрый  взгляд  на  Карачу-бека и тот согласно  кивнул
головой,  давая  понять,  что спрятанная  в овраге  сотня готова  к  бою. Но
русские остановились недалеко от подножия горы, а вперед выехал лишь один из
них, почтительно передав приглашение русского воеводы отобедать в крепости.
     -- Не соглашайся, --  шепнул Карача-бек, но Сейдяк, самодовольно глянув
в его сторону, ответил:
     -- А ты  не езди. Коль  перетрусил,  то  так  и скажи. Визирь  потемнел
лицом, но понимая, не согласись он сейчас  сопровождать самодовольного хана,
и не быть ему ближним советником уже к завтрашнему утру.
     -- Хорошо, -- кивнул, -- но пусть охрана будет подле нас.
     Вошли в  крепость, настороженно  поглядывая по  сторонам,  рассматривая
стрельцов  на  сторожевых  вышках, рубленые избы  с малыми оконцами,  больше
похожими на бойницы.
     Навстречу  им  вышел  русский воевода, которого  толмач назвал  Данилой
Григорьевичем Чулковым. Рядом  с ним  стоял казачий атаман Матвей Мещеряк, в
котором Карача-бек безошибочно узнал  есаула, что несколько лет назад ранней
весной прорвался из  Кашлыка.  Дрогнули тогда  нукеры, а то  бы  не улыбался
сейчас, не смотрел победно. Видимо, и  Мещеряк узнал Карачу-бека, потому что
сел за столом напротив  и  не сводил глубоких темных глаз с ханского визиря,
что-то шептал на ухо казакам.
     Сам же  Карача-бек  чувствовал  себя неловко среди  русских и попытался
сесть на лавку  поближе  к  выходу, но воевода  настойчиво пригласил  гостей
садиться в центре перед висящими в углу иконами.
     -- Пригласил я вас, чтоб разговор о мире  повести, --  переводил толмач
слова воеводы, -- земля ваша теперь русской державе принадлежит и царь  наш,
Федор  Иоаннович,  повелел  все  народы  к  присяге привесть,  ему  исправно
служить...
     -- Почему он говорит, что наша  земля  принадлежит  русскому  царю?  --
недоуменно  спросил Сеидяк у Карачи-бека,  но  тот  лишь дернул  плечом  под
пристальным взглядом казачьего атамана.
     Меж тем принесли  вино и Данила  Григорьевич, подняв свой кубок, громко
проговорил:
     --  За здоровье нашего  государя  и  землю русскую, -- сделал несколько
больших глотков, глянув на всех. -- А почему гости не пьют?
     -- Они  не желают  здоровья государю нашему, --  ответил за  них Матвей
Мещеряк и выпил до дна.
     Сеидяк сделал вид, что пьет, но Карача-бек шепнул:
     --  Вино  может  быть  отравленным,  остерегись,  --  сам  же  даже  не
притронулся к своему кубку.
     --  Коран  не позволяет мусульманину  вино  пить,  --  широко улыбаясь,
поклонился он воеводе.
     --  Ничего... За здоровье  государя не  большой грех и выпить  чуть. Не
надо хозяев обижать, -- шутливо погрозил пальцем Данила Григорьевич.
     -- Пойду коней погляжу, -- поднялся из-за стола  Карача-бек и, несмотря
на протесты  воеводы, вышел во двор, где остались нукеры  охраны. Неподалеку
от них  расположились  стрельцы с пищалями в руках.  Ворота же  были наглухо
закрыты  и там  стояло  десятка два стрельцов. У Карачи-бека  похолодело все
внутри. Похоже было, что вместе с неразумным ханом он сам залетел в  клетку,
из  которой  не так-то легко  выбраться.  Подозвав к  себе  сотника, спросил
осторожно:
     -- Кони где?
     -- Отвели куда-то, -- беспечно ответил тот, сплевывая на землю.
     -- Скажи, чтоб все шли за мной, -- и Карача-бек решительно направился к
воротам. -- Выпусти нас, -- приказал он стражнику.
     --  Не  велено, --  сухо ответил тот,  неприязненно глянув  на идущих к
воротам татарских воинов.
     -- Я  велю  Тебе! --  закричал потерявший  самообладание  Карача-бек  и
выдернул саблю из ножен.
     --  Братцы!  Наших  бьют!  -- завопил, отскакивая в  сторону, охранник.
Стрельцы  и казаки  побежали к  воротам с пищалями  и саблями  в  руках. Шум
услышали и в воеводской избе. Данила Григорьевич Чулков поднялся и, нахмурив
густые брови, кивнул Матвею Мещеряку:
     -- Сходи разберись. Поди опять твои молодцы  драку затеяли. А хан пусть
с нами останется, -- мягко осадил вскочившего было Сейдяка.
     У ворот  несколько человек уже бились на саблях, когда Мещеряк врезался
в толпу, громко крича:
     --  Бросай  оружие!  Неча  свару  устраивать,  так  разберемся!  --  Он
подскочил к Караче-беку и выбил саблю, схватив за руку.
     --  Получай!  -- выкрикнул Карача-бек,  свободной  рукой выхватил из-за
пояса кинжал и ударил атамана в грудь.
     Тот  охнул,  ноги  ослабли.  Сделав  несколько  шагов,  Матвей  Мещеряк
дотянулся до ворот, и уперевшись в них, оглянулся назад, прохрипел:
     -- Прощайте... братцы...  Не поминайте... --  и не докончив фразы, осел
на землю, привалившись плечом к жалобно скрипнувшим створкам.
     Увидев  своего  есаула мертвым, оцепенели  казаки. Лишь  толмач  Гришка
Ясырь,  что уходил с  последней сотней на Русь и вернулся вместе с Мещеряком
обратно, в  бешенстве взвыл и опустил приклад  пищали на голову Карачи-бека.
Остальные  навалились на растерявшихся нукеров, повязали их, посадили в  ряд
возле крепостной стены. Вышел бледный Сеидяк и, глянув по сторонам, поспешно
обратился к Даниле Чулкову:
     -- Аллах свидетель, я не хотел этого...
     -- Хотел не хотел, а ответ держать придется перед государем, коль слуга
его верный  убит. Вяжите  и  его, ребята. Свезем  всех в Москву, а там пущай
разбираются.
     В  середине зимы хан Сейдяк и Карача-бек были доставлены  в Москву, где
Федор Иоаннович выслушал их, простил нечаянное,  как было показано, убийство
атамана  Мещеряка  и  направил  хана  Сибири  и  его  визиря  воеводами  при
московских полках.



        "УЗГЕРЭП*"

     ...Мягкий мокрый  снег непрерывно  сыпал  с небес, превращая бескрайнюю
степь в грязно-серое месиво, в котором увязали по бабки копыта коней. Кучум,
закрыв глаза, ехал, плохо представляя,  куда он  направляется всего с  двумя
оставшимися верными ему  нукерами Неважно, куда идет его конь: к берегу реки
или к ногайскому кочевью, где на них набросятся голодные озверевшие собаки.
     Сколько  времени  он  ехал по степи? Год?  Два?  Десять? После  каждого
ночлега не  доставало  кого-то  из ближних  людей,  а сыновей русские  воины
отлавливали, словно зайцев, набрасывали аркан, хватали, везли в Москву.
     Только чудом удавалось  Кучуму ускользать от погонь, уходить  от облав,
теряя  в каждой схватке воинов охраны. Сыновья  писали из Москвы жалостливые
письма,  в  которых умоляли его вручить себя в руки победителей и приехать к
ним,  склонить седую  голову к  ногам русского  царя,  смириться  с судьбой,
признать себя  наконец-то побежденным. Но нет! Хан велел кидать в  костер их
грамоты и вычеркивал из памяти писавшего.
     Все что осталось у него -- так это память. Воспоминания о долгих годах,
сражениях,  любимых  женщинах.  Но  почему-то  чаще  всего во  время долгой,
бесконечной езды от  становища к  становищу  вспоминался гордый и  преданный
Тайка. Конь, не  подпускавший к  себе  никого  другого, ждавший лишь  его на
другом  берегу реки. Он  верил, что Тай не  умер, оставленный им  где-то под
Кашлыком,  а бродит  здесь  в  степи,  и не  сегодня-завтра  он  обязательно
встретится с ним -- и тогда все будет иначе, наладится, и они ускачут вместе
в дальний уголок, где никто не живет, а лишь звенят чистые родники, шелестит
шелковистая сочная трава, бродят непуганые человеком звери.
     Незрячие глаза престарелого  хана  не различали лиц  спутников, которые
лишь из сострадания оставались с ним, видя, что он плох и долго не протянет.
А Кучуму казалось, будто  то два ангела смерти едут за ним, провожая  в иной
мир, куда они столько дней никак не могут найти дорогу. "Тай, где же ты, мой
Тай?" -- шептал он, принюхиваясь к влажному степному воздуху, запаху прелой,
подгнившей  травы. -- Почему  ты не прискачешь ко мне? Не спасешь меня? Ведь
мы с тобой друзья... Друзья навек..."
     Неожиданно один из  нукеров схватил ханского коня под уздцы, придержал.
Кучум попытался  вырвать повод,  но  услышал собачий лай  и ветерок донес до
него запах дымка и человеческого жилья.
     -- Там чье-то кочевье, хан, -- проговорил один из нукеров.
     -- Нам не стоит ехать туда, -- поддержал его второй. -- Поворачиваем...
     --  Прочь  с  дороги! --  крикнул  Кучум и  хлестнул  ближайшего нукера
нагайкой,  норовя  ударить  по лицу.  Но,  заслоняясь  от ударов,  те крепко
держали, теперь уже  вдвоем, его коня, пытаясь увести слепого хана  подальше
от чужих кочевий.
     -- Ах так! Вам нужен мой конь?! -- закричал Кучум  и спрыгнул на землю,
вырвал кинжал, несколько раз  взмахнул  им перед собой. -- Только попробуйте
подойти!  Шакалы!  Презренные  трусы!  Вам  не  взять  меня!  Пошли вон!  --
выкрикивал ругательства Кучум и, спотыкаясь, шел в сторону кочевья.
     Нукеры, увидя бегущих к ним вооруженных людей, бросили хана и торопливо
поскакали  в  сгущающиеся  сумерки,  нахлестывая  коней. Гуще  повалил снег,
залепляя глаза, и  те,  кто бежал от  кочевья, никак не могли понять, отчего
громко лающие собаки не желали и шага сделать в открытую степь.
     -- Волк, видно, рядом, -- озираясь, прокричал один из пастухов.
     -- А то кто же еще, -- отозвались другие, держа в руках длинные бичи из
толстой кожи с вплетенными на концах свинцовыми шарами. --  Самое для волков
время...
     -- Вот  он! Вижу!  --  закричали откуда-то сбоку и послышалось щелканье
бича. -- Здоровенный какой!
     Пастухи  наугад  секли  пустоту,  оставляя  длинные  полосы  на  сером,
смешанном с грязью снегу. В набирающей силу  пурге трудно было понять, с кем
ведут схватку пастухи: с призрачным  зверем, со злыми духами  или кружащимся
вокруг невесомым снегом.  Вой пурги напоминал  волчий вой, а  щелканье бичей
походило на скрежет звериных зубов.
     -- Бей его! Бей гадину! -- кричали пастухи неистово, кидаясь то в одну,
то в другую сторону.
     Более  часа  мелькали  фигуры   людей  и  слышалось   щелканье  длинных
сыромятных бичей, рассекающих  то  здесь, то  там сырой,  насыщенный  снегом
воздух.  Усталые  они поплелись обратно в  свое становище,  волоча за  собой
кожаные плети, словно чудовищные хвосты,  так  и не поняв, кто появился близ
их кибиток в такую  непогоду. Может, волк, а может, лихой человек нагрянул в
столь неурочное время. Разве почтенный  человек  отправится в путь в  этакую
непогодь?
     А ранним утром сын одного из пастухов, не спросясь взрослых,  отлучился
в  открытую  степь и  вскоре  вернулся обратно, волоча  следом  изодранный в
клочья  и  покрытый  пятнами крови халат. Старейшина  их рода,  не говоря ни
слова, взял из рук мальчика пахнущий ароматом дорогих благовоний халат и так
же молча кинул его в огонь. Но удивительно, что  пламя отступило от зловещей
находки,  а  вскоре  и  костерок  загас,   лишь  едкий  дым  разъедал  глаза
собравшихся вокруг пастухов. Тогда  старейшина велел поймать дикого молодого
жеребца, и привязав злополучный халат к его хвосту, отпустили того  на волю.
Жеребец умчался,  высоко выбрасывая задние ноги, как бы стараясь достать ими
волочащийся следом, шуршащий по едва  замерзшему снегу, взмывающий  в воздух
темной птицей  и  словно продолжающий  жить  далее  жизнью  своего  прежнего
хозяина полосатый халат, в каких  некогда пришли  завоевывать  Сибирь нукеры
доблестного и несчастного хана Кучума.
     И  каждую осень, в  предзимье, когда начинает из разверзнувшихся темных
туч  валить  мягкий  и  мокрый  снег,  к степным  кочевьям выходит огромный,
невиданный в  тех  краях зверь,  обличьем  похожий  на волка, и, уставившись
горящими глазами на людей, на их убогое жилье, начинает выть, наводя ужас на
все живое. И пастухи, собравшись  вместе, выходят  навстречу ему с  длинными
кнутами  в  руках  и  секут  ими сгущающиеся  сумерки,  отгоняя чудовище  от
плачущих  в люльках младенцев,  застывших  у  очагов  женщин  и своей земли,
унаследованной много веков назад ими от предков.
     А  когда  все  успокоится,  уснет,  то  меж  кибиток  неслышно  проедет
невидимый для людей незрячий старик, пытающийся найти дорогу домой  для себя
и единственного, кто остался  верен ему,  любимого  коня,  друга и  спутника
вечных странствий.

     ...В   том   месте,  где  коричнево-рыжеватые  воды   Тобола  настигают
величественный  и гордый  Иртыш  и вступают  с  ним  в  схватку,  борясь  за
первенство,  за  главенство  на  сибирской  земле,  там,  на  левом  берегу,
образовалась намытая речной водой небольшая песчаная  возвышенность  у самой
кромки   леса.  Именно  на  ней,  напротив  заложенного  недавно  на  крутом
правобережье  острога,  срубил  кто-то  небольшую  часовенку  с  деревянным,
некрашеным крестом на остроконечной крыше.
     Осторожные  служилые  казаки  несколько  раз наведывались в  часовенку,
желая застать ее обитателя. Но каждый раз часовенка оказывалась пуста и лишь
самодельная  лампадка  теплилась  у  иконы   Спаса  Нерукотворного,   грозно
взирающего на непрошенных посетителей. Казаки кричали, аукались, думая,  что
поселившийся здесь отшельник  скрылся от  них  в  густом  лесу, но никто  не
откликался. Как-то,  раздосадованные, они  попробовали было  сами сунуться в
таежный  урман,  но  были не на шутку  напуганы медвежьим рыком, раздавшимся
поблизости.  И  они  решили  больше  не  беспокоить,  не  искать живущего  в
одиночестве  отшельника,  надеясь, что  он  сам  со временем выйдет к людям,
откроется.
     Однажды, во время  весеннего половодья, вдоль левого берега выгребали в
сторону  острога,  белеющего на крутоярье, плывущие на  струге казаки, спеша
засветло добраться в крепость. И вдруг над речным разливом они  увидели  как
бы  парящую  в  воздухе,  пронизанную  золотом  солнечных  лучей  деревянную
часовенку,  а  на крыльце стоял седой, длиннобородый старец, у ног  которого
послушно  лежал  огромный  бурый  медведь, извечный хозяин и  властелин всея
Сибири.

        "КОНЕЦ"

     Тобольск, весна 1996 г.
     ТАШКЫН* - половодье
     ЯРСУЛЫК* - ярость
     МЭРТЭТ* - изгнанник, изгой
     САГЫШ* - печаль
     ШОБХЭ* - сомнение
     КУРКЫНЫЧ* - страх
     ШЭУЛА* - видение
     КИЛЕШУ* - сговор
     ЧЭНЧУ* - поражение
     УЗГЕРЭП* - преображение