ьний лес-урман, перестал с Человеком дружбу водить. А Волку серому того и
надо, рад-радехонек.
     Но  прошел  срок, понял Человек, что обманули  его,  насмеялись,  решил
помириться с  Медведем,  устроил  пир-праздник, насобирал  ягод разных, трав
душистых, разложил  на полянке,  сидит, ждет, когда Медведь  к нему  из леса
выйдет.  Ждал день,  ждал  другой, да на  третий  и уснул, не  выдержал. Тут
Медведь  на полянку и вышел,  отведал лакомство-угощение, все умял и обратно
подался, не стал ждать, когда Человек проснется.  А на  другой день принес к
его жилищу шишек кедровых, меда липового, у порога положил, а сам из  кустов
смотрит, как Человек обрадовался, когда дары лесные увидел.
     С тех самых пор и живут Медведь  с  Человеком  в мире, в согласии, если
Волк  серый  меж ними  распрю  не  затеет. И  пока будут доверять  они  один
другому, то и прочее зверье плодиться будет, в  лесах  жить, и Божия радость
на земле не переведется, не исчезнет.



        "ТАШКЫН*"

     Земля и  воздух были одинаково пропитаны влагой,  словно брынза, только
что вынутая из кислого молока.
     Влагу  источала каждая веточка, покрытая  мельчайшим  бисером  дождевых
капель;  набухшее  от   воды   небо  пучилось  заворотами  серых  туч,  едва
удерживающихся в  чреве своем  и  готовых  в  любой  момент  обрушиться вниз
многодневным  дождевым  потоком; наконец земля, вобравшая талую  воду  через
овраги,   ложбины,  буераки,  ямы  и   впадины,  казалось,  захлебнулась  от
неудержимого буйства весеннего разлива и не в состоянии уже больше поглощать
льющуюся    отовсюду,    радостно   журчащую,   посверкивающую   миллиардами
разноцветных  брызг извечную свою соперницу,  лишь жалобно, тяжко вздыхала и
чавкала, отзываясь на каждый шаг ступающего по ней человека.
     Казалось,  еще  чуть  --  и  вода одолеет,  поглотит принявшую вызов  к
единоборству  землю,  восторжествует,  возрадуется  и  станет  полновластной
правительницей мира,  зовущегося  земным.  Но  проходит  день,  два, неделя,
выступают суглинистые  проплешины,  бугры,  просыхают  тропинки,  сбрасывая,
сгоняя с себя  влагу, так и не захотев слиться с ней, сделаться одним целым,
единым существом, и  снова до  следующей весны  расходятся, разделяются,  не
уступив своих владений.
     Блажен тот, кто  поостерегся выйти в дорогу в те дни, когда две могучие
соперницы, земля и вода, затеяв извечный спор,  слились в  жестоком объятии,
забыв  обо всем на  свете.  Горе человеку, попытавшемуся  в  пору  половодья
отправиться в  дальний  путь пешим или конным.  Вот  тогда  он в полной мере
ощутит,   поймет   малость   и  незащищенность   свою.  Весеннее  половодье,
происходящее ежегодно на сибирской земле, не  дает человеку забывать, кто он
есть, умеряет дерзновенность замыслов, широту свершений,  делая его столь же
жалким и беспомощным, как  всякая малая тварь на этом  свете. И человек, кто
бы он ни был, властелин народа  или раб властелина, останавливался, глядя на
безбрежную гладь всепоглощающего весеннего половодья.
     Кучум,  привстав  на стременах,  взирал  на бесконечный простор  водной
глади, внешне столь мирный, спокойный и безмятежный, однако таящий в глубине
смертельную погибель. Вода за  одну ночь  обошла  их со всех сторон, отрезав
путь к возвращению, затопив еще вчера вечером слабо угадываемую тропинку, по
которой   он   со  своими  нукерами  ехал   четвертый  день,  чтоб  усмирить
взбунтовавшихся диких карагайцев.
     Последняя зима была особенно неспокойной: отказались платить наложенную
на них дань табердинцы, ушли  в дальние степи тевризцы,  не  пустили  к себе
даругов, сборщиков дани, закрывшие ворота жители Саургачика и, наконец, чашу
его терпения  переполнили вечно всем  недовольные карагайцы. Их предводитель
Кузге-бек, прозванный невидимкой, разрушил недавно  построенную  в их  земле
мечеть,  обесчестил  муллу,  убил  пятерых  даругов, чьи  головы  кто-то  из
мятежников перебросил темной  ночью  через крепостную  стену Кашлыка.  Этого
простить карагайцам Кучум  не  мог! И, едва дождавшись, когда чуть просохнут
дороги и лесные тропы, сам повел нукеров усмирять бунтовщиков.
     Конечно, он мог отправить башлыком  и старшего сына  Алея, и племянника
Мухамед-Кулу, и любого из преданных ему князей. Каждый  посчитал бы за честь
выполнить волю  сибирского хана. Он было в первый момент именно так  и хотел
поступить, призвав  к себе  Алея, но взглянув  на его расплывшееся  в улыбке
молодое безусое лицо, светящиеся радостью глаза, передумал. Нет, сын пока не
готов, не осознал  важность безжалостной расправы с бунтовщиками. Он  мягок,
сердце не зачерствело, не обострилась воля, нет той ярости, что сдерживает в
груди  каждый  правитель,  чтоб  в  нужный  момент  обрушить  ее  на  головы
провинившихся отступников, не  пожелавших подчиниться его воле. Нет, Алей не
годился  для подобного. Рано  возлагать  на  юношу столь  важную  задачу, от
которой зависит покой и порядок всего ханства.
     Мухамед-Кул уже несколько лет жил в собственном улусе и редко наезжал в
Кашлык.  Он  мог бы  покарать  мятежных карагайцев, придав огню  их селения,
повесить  на  деревьях каждого второго, взявшего в руки  оружие, пригнать  в
Кашлык детей и  женщин  и сделать так, чтоб  народа, зовущегося карагайцами,
более  не существовало, и через несколько лет никто  бы и не вспомнил о них.
Но для этого мало быть воином, и пусть он даже родной племянник хана Сибири,
но сам Кучум  никогда  не забывал, чьим сыном тот  был. Карача-бек несколько
раз уже намекал,  подпуская в  голос  таинственности,  мол косо  поглядывает
племянник на своего дядю, отпускает злые шутки, не является по первому зову.
С чего  бы это? Да все от того, что гордость и зависть  говорят  в почуявшем
собственную силу Мухамед-Куле. Да,  он бесстрашный воин, меткий стрелок,  но
Аллах наделил его знатностью происхождения, неумеренностью запросов и жаждой
власти. И кто знает, как он поведет себя, встретившись вдали от ханских глаз
и ушей  с мятежным  Кузге-беком. Не  переметнется  ли он  на его сторону, не
повернет  ли  сотни  против  законного  правителя...  Кто  знает... Тут надо
тысячу, десять тысяч раз подумать, взвесить и выбрать единственно правильный
путь.
     Единственно,  кого  бы мог  отправить Кучум на усмирение карагайцев, не
задумываясь ни  на мгновение, это Карача-бек. Тот слишком  умен и осторожен,
чтоб принимать чью-то сторону. Он  будет  бить наверняка.  А что  карагайцы?
Сегодня они с ним, а завтра  пожелают видеть иного правителя. Тот народ, что
усомнился  в  сегодняшнем   господине,  до  конца  дней  останется  таковым.
Привыкший оступаться  конь  -- ненадежный спутник в дальнем походе. Понимает
это и  Карача-бек и никогда не протянет руку  мятежникам, не примкнет к ним.
Но  Кучум слишком дорожил  своим визирем и, признаваясь  лишь  самому себе в
том, не хотел рисковать  им. Мало ли что  могло случиться во время похода. У
Карачи-бека не было того воинского опыта, который накопил сам хан.
     Да и самое главное  -- Кучуму опостылело  день  за днем просиживать  на
кожаных  подушках  возле  заботливо  раздуваемого  рабом  костра  в  укрытом
толстыми  шкурами шатре.  Он всю  зиму мечтал сесть  в седло,  огреть плетью
молодого  коня-пятилетку,  заменившего  любимца Тайку, промчаться  по  самой
кромке  высокого иртышского берега,  слететь вниз  к  воде и по узкой полосе
желтого  глинистого песка  нестись вперед,  осыпаемым  брызгами речной воды,
вбирая в  себя силу могучей реки. Он  даже вздрагивал, явственно представляя
себе  радостный  миг скачки, когда  сидел,  сосредоточенно  глядя  на огонь,
долгими зимними вечерами.
     И вот уже  четыре  дня он  едет  впереди своих  нукеров,  растянувшихся
длинной  цепью по  лесной тропе Кучум верил и не верил, что карагайцы, узнав
кто  идет башлыком против  них, разбегутся или  вышлют  старейшин  просить о
мире,  о  снисхождении. И  верил и  не  верил. И  о н, и Кузге-бек, и жители
мятежных  улусов  знали,  какова будет расплата за ослушание. Смерть каждого
второго!  Так и  не иначе! Он их властелин  и  вправе распоряжаться  жизнями
своих подданных. Вправе карать и миловать. Еще вчера они  вступили на  земли
карагайцев  и проехали через два пустых, оставленных жителями  селения. Даже
бездомные  псы  попрятались  в  чащу  леса,  чуя  издалека  приближение  его
воинства.  Его  никто  не встречал,  не падал на  колени, не  просил о мире.
Значит, крови прольется вдвое больше, чем он думал. Сегодня, не позже чем  в
полдень,  они   должны  достичь  их  главного  селения,  где  по  донесениям
лазутчиков укрылся Кузге-бек со своими воинами. Но вода, весеннее половодье,
неожиданно преградила им путь.
     ...Кучум, привстав на стременах, снова  и  снова  взирал на бесконечный
простор водной глади,  искал и не находил решение. Неужели взбунтовались  не
только подлые карагайцы, но и природа встала на их сторону? Может, то речные
и лесные боги, которым до сих пор поклоняется дикий  сибирский народ, словно
в насмешку затопили тропу, отрезав им путь? Если с людьми он может бороться,
то как бороться, противостоять стихии? Тут он бессилен.
     -- Проверь, на много ли поднялась вода, -- крикнул он сотнику Сабиру.
     -- Будет исполнено, -- с готовностью откликнулся тот, будто только ждал
его команды.
     По взмаху руки  Сабира от основного отряда отделились двое всадников и,
понукая  настороженно взмахивающих  мордами коней, поехали вперед,  древками
копий  щупая  глубину  поднявшейся воды.  Но  уже через полсотни шагов  кони
брели,  погрузившись  по самое брюхо, вскоре первый  всадник  замахал высоко
поднятым копьем, показывая, что не может достать дна.
     --  Что  хан  прикажет делать? --  подобострастно заглядывая  в  глаза,
спросил  Сабир.  --  Может отправить еще нескольких  человек рядом с  тропой
поискать проход?
     -- Отправляй,  --  кивнул  Кучум,  зло хмурясь. Он  хорошо понимал свое
бессилие, но гордость не позволяла повернуть обратно.  Он не может вернуться
в  Кашлык,  не  проучив  карагайцев,   иначе...  иначе  на  следующую   зиму
взбунтуются  остальные племена -- и останется лишь сидеть в Кашлыке, наглухо
заперев ворота.
     Еще  два десятка всадников направились  в разные  стороны от тропы, ища
проход. Конь  воина, что ехал по направлению к небольшому березовому леску в
двух  сотнях шагов  от  тропы, попал передними  ногами в  яму,  запнулся,  и
всадник полетел, не удержавшись в седле, головой вперед, но вскоре вынырнул,
встал на ноги, выплевывая изо рта воду, поймал коня за повод.
     --  Не  так  и   глубоко,  --  показал  рукой  в  его  сторону   Сабир.
Действительно, вода доходила тому до груди. -- Пройти можно...
     --  А как  дальше? --  и  словно в  ответ  на  его  слова  из березняка
вылетела,  тонко  пропев, стрела и ударилась в  шлем стоящего спиной к леску
нукера. От испуга он пригнулся, опять уйдя с головой под воду.
     -- Засада!!! Карагайцы!!! -- завопили остальные.
     -- Молчать! -- крикнул Кучум. -- Луки к бою! Всем спешиться!
     Нукеры  соскочили с  коней,  очутившись  по  колено,  а кто и  выше,  в
холодной талой воде, повытаскивали луки, настороженно ожидая команды.
     -- Первая сотня, взять их! -- выкрикнул  хрипло Кучум, сам оставшийся в
седле, и дав шпоры, поехал вперед, прикрыв лицо круглым щитом.
     Со стороны леска вылетело с десяток стрел, но, не  долетев до  нукеров,
попадали в воду. Зато первая сотня тут же осыпала редкий лесок  тучей стрел,
и оттуда по-
     слышались крики, протяжные стоны.
     -- Хан, смотри, -- указал влево сотник Сабир.
     Кучум  повернул  голову  и увидел  десятка  два лодок  долбленок,  что,
рассыпавшись полукругом, плыли прямо на них.
     -- И там лодки! И сзади! -- послышались голоса.
     Кучум  крутанул коня  на месте и  былая острота зрения вмиг вернулась к
нему,  как случалось  в  минуты  наивысшей опасности.  Со всех  сторон к ним
направлялись  долбленки, низко сидевшие  в воде,  с  двумя,  а  то  и  тремя
четырьмя лучниками, укрытыми плетенными из прутьев щитами.
     -- Вторая сотня... --  зычно, набравшим силу  голосом, растягивая слова
на окончании  и  чуть торжественно, отдал  приказание Кучум, краешком  глаза
следя  за  выражением  лиц  нукеров.  --  Рассыпать-ся-я-я...  прикрыть  нас
сзади... Близко лодки не подпускать! Стрелять по команде, -- и уже негромко,
в  полголоса, но зная, нукеры  ловят каждое  сказанное им слово,  интонацию,
добавил. -- Думают, они нас взяли, песьи дети... Это мы их выманили на себя.
Теперь они наши...
     Второй сотней командовал Кутай-бек,  и он, не сходя с коня, подбадривал
нукеров, указывая  коротким взмахом  руки,  где кому  встать, посматривая на
быстро приближающиеся к ним долбленки.
     --  Копья готовь,  -- кивнул  он тем, что стояли в первом  ряду. -- Как
подплывут ближе, на бросок, бросайте в гребцов.
     Меж  тем первая сотня мерным  шагом  брела по  направлению к березовому
леску, все  больше погружаясь в воду, вытягивая вверх руки  с зажатыми в них
луками. Наконец  они  миновали наиболее глубокое место и с криками бросились
на укрывшихся меж березок карагайцев. Те не выдержали и бросились бежать, но
их тут  же настигали,  рубили саблями, кололи короткими копьями.  Вскоре все
было кончено,  и нукеры, возбужденные короткой схваткой, радостно закричали,
потрясая оружием.
     Но карагайцы добились  своего,  задержав  отряд Кучума  возле леска,  и
теперь сжимали  их кольцом, обложив, словно волка в логове, цепью  вертких и
юрких  долбленок.  Но  подплывать  на  выстрел  они  опасались,  держась  на
порядочном расстоянии.  Может,  они надеялись на  испуг,  когда,  увидев их,
нукеры  бросятся  бежать,  не  сумев организовать должной обороны. И Кучум в
который раз поблагодарил Аллаха, что  сам повел отряд, не доверился кому-то.
Кто знает, как бы повел себя иной человек на его месте.
     --  Может попробовать отбить у них несколько лодок? -- предложил Сабир.
-- Потом мы оттеснили бы остальные...
     -- А  ты  сам  когда-нибудь садился в такую лодку?  -- криво усмехнулся
Кучум.
     -- Нет, а что...
     -- А вот то, что не усидеть тебе в ней, перевернешься тут же.
     -- Тогда нам нужно  идти вперед, -- робко пожал плечами сотник,  --  не
век же здесь стоять...
     --  Они только и  ждут  этого. Нет, вперед  нельзя. Надо  выбираться на
сухое место. -- И Кучум повел головой, всматриваясь в окрестности, отыскивая
ближайшее возвышенное место.
     -- И что потом? -- не унимался Сабир. Наверное, велико было его желание
отбить лодку у карагайцев.
     Кучум  тоже  допускал, что  найдутся  воины,  которые  смогут управлять
верткой  долбленкой,  но  что-то  подсказывало ему  об  опасности  подобного
решения.  Он не мог объяснить,  в  чем  именно,  но...  опыт  старого  воина
противился тому.
     -- Хорошо,  я согласен, -- наконец согласился  он, -- но мне не столько
нужна лодка, как один из карагайцев. И желательно молодой.
     Сабир, не задавая больше лишних вопросов, побрел к нукерам  и  о чем-то
начал совещаться  с  двумя  плотно  сбитыми  коренастыми воинами,  время  от
времени  указывая  им  в  сторону  долбленок. Те  согласно кивали  головами,
внимательно слушая сотника.
     У Кучума наконец созрел хоть какой-то план,  и он, покусывая тонкий ус,
подозвал  к  себе Кутай-бека. Тот подъехал ближе и  заявил как  ни в чем  не
бывало:
     -- Хорошо, комаров пока нет, а то бы заели давно...
     -- А эти комары как? -- Кучум кивнул в сторону долбленок.
     -- Э-э-э... хан! Разве у  них  есть  крылья?  То  караси, а не  комары.
Сонные  караси,   ленивые,  --  скривился,  показывая  полное   презрение  к
противнику. -- Пусть себе плавают. Нам они не мешают.
     -- Раненых нет?
     -- Ни единого, мой хан.
     --  Но глазеть на этих  карасей я  больше не желаю,  -- Кучум сплюнул в
воду и смотрел, как плевок  застыл у конской ноги, постепенно растворяясь  в
ней.  -- Сделаем  так. Пусть  твоя  сотня  прикроет  отход первой,  а  потом
меняется местами. Мы с тобой отходим последними. Все понял?
     -- Конечно, что тут не понять. Отходим...
     -- Не просто отходим, а медленно, прикрывая друг друга.
     -- Пусть будет так, хан, -- беспечно пожал плечами Кутай-бек. -- Значит
обратно  в Кашлык возвращаемся?  -- он  все  же  хотел незаметно, исподтишка
уколоть Кучума.
     -- Когда-нибудь мы вернемся в Кашлык, но не сегодня. Отдавай приказ.
     Вторая сотня по приказу Кутай-бека растянулась строем на  две  стороны,
образовав широкий  проход для первой. И нукеры под предводительством  Сабира
медленно  попятились назад, огрызаясь  как раненый зверь,  поводя  угрожающе
луками и копьями в сторону карагайцев. Кучум  подумал, что эти воины, многие
из которых пришли  с  ним  когда-то из-под Бухары,  не предадут,  не бросят,
скорее  умрут, чем  позволят  упасть  хоть волосу с его головы. Приятно было
смотреть,  как  покрытые  сабельными  шрамами нукеры неспешно отступают,  не
выказывая  паники  или малейшей растерянности. Таким  же неспешным шагом они
проходили  мимо его  шатра во  время  посещения  Кашлыка  послами от  других
правителей. Вот они прошли
     меж прикрывающих  их рядов и  остановились, образовав ровный  строй для
выхода  второй  сотни.  Так  меняясь местами,  не  подпуская к  себе  близко
плывущих следом  карагайцев, они  выбрались наконец  на сушу, где рос густой
хвойный  лес  и виднелась уходящая вдаль широкая тропа.  Только  раз  позади
раздался чей-то крик, звонкие удары веслом о воду, всплески, но и они быстро
смолкли.
     --  Всем разводить костры!  -- приказал  Кучум. --  Выжимайте одежду  и
сушите на  огне. Остаемся здесь до вечера. А вам проследить за мятежниками и
выставить охрану, -- кивнул Сабиру и Кутай-беку.
     Но Сабир вскоре вернулся и, радостно улыбаясь, сообщил:
     -- Взяли, мой хан...
     -- Кого? -- удивился тот, забыв уже о своем прежнем распоряжении, но по
сияющему  лицу сотника понял, кого он  имеет в виду.  -- А-а-а... Ну,  веди,
веди. Одного взяли?
     -- Остальных зарубили, -- все так же радостно улыбаясь,  поведал Сабир.
-- А надо было и тех привезти?
     -- Поглядим, что этот скажет.
     Сабир провел Кучума на небольшую  полянку, где сидел привязанный спиной
к разлапистой ели совсем еще молодой  карагаец.  Он  с  тоской поглядывал на
своих охранников,  тех самых плотных  и кряжистых воинов, с которыми  совсем
недавно совещался сотник. Они еще  не успели  обсохнуть и стояли, подрагивая
от холода, стуча  зубами, вода капала с них, и  когда Кучум махнул им рукой,
что могут идти, то с радостью побежали к ближайшему костру, даже не взглянув
на доставленного ими пленника.
     -- Как зовут? -- присаживаясь на корточки, спросил Кучум.
     -- Маймыч,* -- трясясь всем телом, покорно отозвался тот.
     -- Точно,  Маймыч,  --  ухмыльнулся  Кучум,  оглядывая  тщедушное  тело
карагайца, что так же неимоверно дрожал от холода и страха, с ужасом смотрел
на  беседующего с  ним  человека. -- Догадался, кто я?  --  Тот еще  сильнее
затряс головой.  -- Вот  и хорошо,  значит,  все  поймешь с первого раза. --
Кучум  вытащил из-за  пояса кинжал и  поднес его к пленному,  закрывшему  от
страха глаза. -- Не бойся, я не стану тебя убивать, -- и с этими словами  он
разрезал ремни на руках и ногах карагайца, но тот даже не шевельнулся и лишь
сильнее  вжался в комель  ели,  словно пытался врасти в нее.  -- Встань,  --
резко  приказал  хан.  --  Пленный  вскочил  и  тут же  упал  назад,  больно
ударившись головой о корень. Так он и лежал, как вынутый из силков зайчонок,
лишившийся  сил от  испуга.  -- Видишь,  -- провел кинжалом  перед его лицом
Кучум, -- я могу лишить сил любого человека, а тебя, Маймыч, уже лишил.
     -- Пощади, хан, -- прошептал тот и заплакал, -- меня мать дома ждет.
     --  Выполнишь все, что я прикажу, вернешься к матери. Скажи, выполнишь?
Да? А не то... умрешь медленно и мучительно. Ты не сможешь шевельнуть  рукой
или  ногой,