улыбнулся Нагой,  -- у  царя  своя
голова на плечах. Все ему передам как есть, а решать ему.
     -- Царь хочет мир со мной подписать?
     -- Давно хочет, да только ты, хан, не соглашаешься.
     -- Как же я  могу  согласиться, когда Казань у царя Ивана, брата моего,
просил?  Просил.  Астрахань  просил?  Просил, --  хан  начал  загибать  свои
морщинистые  пальцы, поднося  их  близко к глазам, -- а царь  Иван  мне  что
ответил?
     -- Царь наш, Иван Васильевич, отвечал, мол, как можно города те отдать,
когда  там  в посадах  и  по  селам  давно церкви православные поставлены  и
русские люди живут. Татарам же даны поместья и службы в землях новгородской,
псковской,  московской,  тверской.  А  в  казанской  земле  поставлены  семь
городов: на Свияге, на Чебоксаре, на Суре, на Алатыре, на Курмыше, -- как по
писаному начал перечислять посол, но хан замахал руками, показывая нежелание
слушать дальше.
     --  Вон  сколько у  брата моего  Ивана  городов!  А он?!  Двух  городов
пожалел. Ай-яй-яй, -- совсем по-русски закончил хан.
     -- Мал золотник, да дорог, -- усмехнулся Нагой.
     -- Говорили  мне,  будто  бы царь Иван жадный, да я не верил.  А  какой
город он вздумал ставить  на Тереке? Он мое разрешение на то спросил? Нагой,
затаив  усмешку  в   озорно  блеснувших  глазах,  оправил  русую  бороду,  с
достоинством ответил:
     -- А как же. Он сына твоего хотел в Касимов город на княженье посадить?
Хотел, да хан отказался. Жену ему из нашенских предлагал. Хан не пустил сына
жениться. Зато черкесский царь Темгрюк дочь свою  царю нашему в  жены отдал,
сыновей отпустил, а царь наш, Иван Васильевич, за то в помощь ему и крепость
для обороны ставит. Разве он у  тебя, хан, согласия дружить не  спрашивал? А
ты до сих пор судишь-рядишь, с кем дружить, с кем в мире жить... и решить не
можешь.
     -- Так ведь мне, бедному, как иначе? Кто больше предложит  -- тот мне и
друг, -- чистосердечно признался Девлет-Гирей.
     -- Вот-вот. А ногайцы тебе чего дали? А султан турецкий?
     --  И  они  дружбу предлагают. И хан Бухарский, и хан  Сибирский -- все
дружбы моей ищут.
     При  последних  словах Нагой  насторожился. До него уже давно  доходили
сведения, будто из Бухары вместе с караванами к крымскому хану шлют грамоты,
в которых предлагают соединить усилия всех мусульманских государей и вернуть
обратно и Казань, и Астрахань, потеснить  Москву, мечтают о временах Батыева
нашествия.
     -- Как же насчет поминок, -- вернул  его  к своим заботам Девлет-Гирей,
-- хочу те, что при Махмет-Гирее, были назначены. Так и отпиши  царю своему.
Иначе небывать миру меж нами.
     Афанасию надоело торговаться, и он решил немного остудить боевой  задор
крымского  правителя, напомнить  о его  действительном  положении. Прошли те
времена, когда Русь боялась татарских полчищ. Не усмотрели те, как буквально
под носом у Крыма возникла немалая сила, называемая казаками.
     --  Хан,  верно,  знает, что на Дону, на Волге живут люди, что казаками
себя прозывают? Сколь их там обитается, и мы того не ведаем.
     Сила  их столь  велика, что хан  ногайский слезно  к царю нашему писал,
жалился на них. А вдруг да казаки те на Крым пойти похотят? Тогда как?
     -- Не  бывать тому, -- презрительно усмехнулся  Девлет-Гирей, -- всякий
сброд, казаки какие-то не посмеют напасть на мое ханство.
     -- Еще как посмеют, -- поднял предупредительно  руку Афанасий Нагой, --
только тогда пусть ваши послы не стучатся в двери царского дворца, не просят
о помощи.
     -- Зачем  такие  нехорошие слова говоришь? --  хитро сощурился крымский
хан,  хорошо  понимая,  что русский  посол не  зря напомнил ему  о  казаках,
которые  последнее время начали регулярно тревожить его аулы, каждый раз все
ближе подбираясь к границам  ханства. Много уже жалоб получил он от  беков и
мурз, чьи  табуны были угнаны невесть  откуда  налетающими  никому ранее  не
известными  воинами.  Урон,  конечно, был от  них  небольшой,  но  укус даже
маленького  комара  в  больное  место  всегда  ощущаешь  болезненно  и, даже
раздавив зловредное  насекомое, долго чешешь оставшуюся после него  ранку. И
сейчас посол задел ту самую болячку, которая последнее время не давала покоя
крымскому хану. -- Мы хотим в мире жить с нашим  братом, царем московским, а
просим его всего лишь о такой малости.
     -- Малости? -- переспросил Нагой. -- Астрахань и Казань -- малость? Что
же тогда будет большим для хана?
     --   Аллах   с  ними,  с   городами,  --  пренебрежительно   отмахнулся
Девлет-Гирей, -- хлопот с ними не оберешься, с городами теми. Пущай ими брат
наш московский владеет, коль они ему так нужны. У меня и здесь дел полно, --
и он тяжело вздохнул, давая понять, как нелегко ему приходится в собственном
дворце.  -- Троим  сыновьям недавно обрезание  делали, четверых  дочек замуж
собирать надо, а денег  в  казне  нет, пусто. А  все почему? Потому  что  на
Москву давно не ходили мои нукеры, не привозили мне десятую часть от взятого
в набеге. И царь московский поминок не шлет.
     --  Сколь  надо? -- обыденно, словно они находились на базаре,  спросил
Нагой.
     -- Две тыщи рублев надо, -- выдохнул доверительно в лицо послу Гирей  и
добавил, -- золотом.
     -- Как скоро нужны деньги? -- поинтересовался Нагой.
     --  Ой,  да хоть завтра, --  обрадовался крымский правитель и глаза его
ласково заблестели, -- в вечном мире с братом моим московским жить будем.
     -- Я напишу моему государю, -- проговорил  Афанасий  Нагой, вставая, --
но пока гонец до Москвы доскачет, пока его там примут, обратно вернется...
     --  Ждать   стану,  время   терпит,  --   торопливо   закивал   головой
Девлет-Гирей, --  приходи  сегодня ко  мне  ужинать, когда  гонца  в  Москву
направишь.
     --  Хорошо, -- согласился Нагой,  --  сегодня и  направлю,  но ужинать,
извини, хан,  придти не могу, свой повар  у  меня  готовит.  Нынче ведь пост
Успенский, а ты, поди, сызнова барашка молодого к столу подашь.
     --  Для  дорогого  гостя  ничего  не   жалко,  --  осклабился  крымский
правитель, -- но как знаешь, неволить не буду.
     --  Поди радуешься,  что одним едоком меньше будет, -- буркнул про себя
Нагой,  уже  выходя из  дворца  и  с  неприязнью глянув  на  стражников, что
буквально ели его глазами, ожидая обычной подачки. -- Фиг вам, -- проговорил
по-русски, надеясь, что те не поймут его слов.
     Через  два  месяца  из  Москвы  вернулся  гонец и привез  всего  двести
золотых, которые Иван Васильевич поручал  послу  вручить хану.  Девлет-Гирей
несказанно обрадовался этой подачке, словно позабыл, что просил в десять раз
больше.  В грамоте к  Афанасию  Нагому государь писал: "Отдай крымскому хану
наши  деньги,  что под рукой оказались, а буде  он  еще  поминок  несуразных
требовать, то припомни ему, что деньги и все злато земное есть тлен, которые
с  собой на небеса  взять не  можно..." Посол счел  лучшим не сообщать о тех
царских  словах обидчивому  Девлет-Гирею  и через  две  недели, окончательно
удостоверившись,  что  крымчаки  не собираются готовить  очередной  набег на
Москву, благополучно выехал из Бахчисарая.



        "БЛАЖЕНСТВО ЮНОСТИ"

     Последние несколько лет Зайла-Сузге жила в Бухаре при дворце Амар-хана,
доводившегося дальним родственником  правителю страны Абдулле-хану. При  ней
был и сын ее Сейдяк, который стал к тому времени статным юношей и уже дважды
ходил в походы на кочевья Хакк-Назара, проявив при том удаль и отвагу.
     Порой ей не верилось, что  она не наложница, не скрывается  по лесам от
головорезов,  не  мчится  верхом по степи, спасаясь  от преследователей,  не
прячется на окраине  Бухары,  а живет свободно и открыто у друга отца. Верно
говорят  восточные  мудрецы:  человек должен долго,  очень  долго  страдать,
прежде чем счастье чуть-чуть улыбнется ему и протянет благодать  на мизинце.
А ведь  все  произошло  почти случайно. Но  разве есть  в  этом мире  что-то
случайное? Разве человек не ищет тот случай, не выбирает себе путь и не идет
по нему? А счастье -- это лишь заветный оазис в конце пути.
     Раз в неделю, когда на бухарских базарах появлялись дехкане с окрестных
кишлаков, привозившие на небольших повозках овощи, свежее мясо, и  цены были
самыми низкими, она отправлялась обменять или продать сшитые за неделю вещи.
Ей помогала соседская девочка, дочь  лудильщика Зухра, с  родителями которой
она  дружила и в особо трудные времена могла  попросить  взаймы ложку масла,
горсть  муки,  пучок  лука.  Зухре  шел  уже  одиннадцатый  год  и  родители
поговаривали,  что  пора бы  выдавать  ее замуж  за  юношу, с которым  она с
детства была  обручена. Когда  Зайла-Сузге спрашивала  о ее  женихе, девочка
краснела  и  убегала в соседнюю  комнатку, откуда  выходила  нескоро с гордо
задранным носиком и оттопыренной верхней губой.
     --  Любит   ли  тебя  твой  жених?  --   пыталась  разговорить  девочку
Зайла-Сузге.
     -- Не знаю, ата. Но он обещал быть  хорошим мужем и не наказывать меня.
Сейчас они с родителями готовят калым, и как только соберут  его, то приедут
свататься.
     -- Да за что же тебя наказывать? -- всплескивала руками Зайла-Сузге. --
Ты такая послушная, такая красивая, все умеешь делать.
     От  этих слов  Зухра  лишь краснела и рука с  иглой начинала бегать еще
быстрее, а головка склонялась ниже к шитью. Однажды она отважилась спросить:
     -- А Сейдяк тоже обручен с кем-нибудь? У него есть невеста в Сибири?
     -- Нет, -- грустно ответила Зайла-Сузге, -- когда мы бежали оттуда,  не
было  и  времени подумать об обручении.  А здесь...  Я  думаю, рано говорить
Сейдяку о свадьбе. Еще не известно, как все повернется.
     -- Что  повернется? -- не отставала  Зухра, и по  ее заинтересованности
легко было понять девичий интерес  к молодому парню, ее ровеснику, с которым
она виделась почти каждый день.
     Зайле-Сузге нравилась быстрая и исполнительная Зухра, и она  была бы не
прочь  видеть  ее своей  невесткой. Но  она хорошо понимала,  что  не вправе
распоряжаться судьбой  своего  сына,  и не  от нее  зависело,  как  сложатся
дальнейшие  события. Все  же он  законный наследник  сибирского  престола и,
войдя в лета, став мужчиной, сам должен выбрать себе место в этом мире.
     Сейдяк обращался  с  Зухрой как с  сестрой, ничем  не выделяя  ее среди
других  девочек,  живущих  поблизости.  Но  Зайла-Сузге опытным  материнским
взглядом,  а больше сердцем угадывала влечение  сына  к робкой,  застенчивой
Зухре.
     "Но  разве пара дочь  простого медника, что целыми днями лудит на своем
дворе медные кувшины и  тазы, ее сыну,  чей род восходит к потомкам великого
Чингиза? -- размышляла она. --  Не будут ли они оба несчастны, если соединят
свои судьбы? У ее сына невеста должна соответствовать его положению. Вряд ли
он  станет таким же лудильщиком или  красильщиком  шерсти. Нет,  он  воин, и
должен унаследовать то, что принадлежит ему по праву рождения. Как лудильщик
унаследовал инструменты своего отца, а красильщик -- чаны, пастух -- седло и
стада, дехканин  --  кусок  обработанной  земли, так и  ее сын  должен стать
наследником земли своего отца".
     Теплыми  вечерами,  сидя  в  небольшом  садике  за  домом, она  изредка
заводила с сыном разговор о  Сибири, о ее непроходимых лесах, могучих реках,
рассказывала о Бек-Булате, Едигире. Сейдяк слушал с интересом и  лишь потом,
когда она  умолкала, осторожно  спрашивал,  чувствуя, сколь  болезненны  для
матери эти воспоминания:
     -- А когда я вырасту, то мы вернемся в Сибирь?
     -- Обязательно,  сынок, -- отвечала  она,  гладя  его  черную  голову с
большим вихром на лбу.
     -- И у меня будут свои нукеры?
     -- Конечно, будут...
     -- И я, как отец, буду ханом той земли?
     -- Если Аллах позволит, то обязательно будешь.
     -- Скорей бы мне стать большим, -- вздыхал Сейдяк.
     Мухамед-Кул за все  эти годы лишь раз приезжал в  Бухару, разыскал  их,
долго  разглядывал племянника, который не  подошел к нему, а,  прижавшись  к
матери,  бросал  на  приезжего  настороженные  взгляды. Но когда Мухамед-Кул
достал из привезенных им подарков маленький кинжал,  оправленный в узорчатое
серебро,  и  привесил  на пояс мальчику,  он оживился и попросил  разрешения
взобраться  в  седло,  взял  в руки поводья  и ударил маленькими  пятками  в
конские бока.
     -- Воин! Настоящий воин! Он еще покажет себя!  -- восхищенно воскликнул
Мухамед-Кул, глядя сбоку на племянника.
     Зайла-Сузге вздохнула и ничего не ответила. Ей было страшно за сына, за
его будущее, которое не предвещало легкого пути.
     Мухамед-Кул торопливо перекусил  с  ними, рассказал, что  Кучум выделил
ему свой улус в верхнем течении Иртыша, и в Бухару он  приехал, чтоб набрать
воинов для своей, своей собственной, сотни.
     -- Как поживает мой брат? --  осторожно спросила Зайла-Сузге. -- Здоров
ли? Как его дети?
     -- О, у хана уже четверо взрослых сыновей и еще пятеро мальчиков бегают
по Кашлыку. Алей,  самый старший, настоящий богатырь! Уже сам  несколько раз
водил сотни в походы.
     -- Хан все воюет? -- грустно усмехнулась Зайла-Сузге.
     --  Конечно. И я  ходил  на  усмирение бунтовщиков,  потеснил  соседей,
показал им нашу силу. Да зачем женщине знать о войне? -- высокомерно обронил
он. -- Женское дело -- рожать детей.
     -- Ты очень изменился,  -- Зайла-Сузге больше не  задавала вопросов,  а
ушла к себе, принялась за шитье.
     Поиграв  некоторое  время  с  Сейдяком, Мухамед-Кул  простился.  А  она
поняла, что вряд ли  еще  когда-нибудь  он приедет к  ним. Он стал мужчиной,
воином, и для него женщина -- всего лишь женщина.
     -- Да, чуть не забыл, -- протянул он перед  уходом большой сверток,  --
старый рыбак просил передать.
     -- Назис?  Помнит меня? -- воскликнула Зайла-Сузге, развязывая сверток,
в котором лежали несколько вяленых огромных рыб. -- Спасибо ему. Ни за рыбу,
хотя и за нее тоже, а что помнит меня. Передашь?
     -- Передам, если встречу, --  небрежно  ответил Мухамед-Кул и выехал со
двора.
     Долго  еще  грусть не  покидала ее после  отъезда человека, что спас ее
когда-то,  вырвал  из  Девичьего  городка,  помог  добраться  до  Бухары,  а
теперь... теперь у него своя жизнь, в которой для нее просто нет места.
     "А  в чьей жизни есть для меня место? Кому-нибудь я нужна?! -- горестно
спрашивала она себя. -- В чем я  провинилась, что должна жить в одиночестве,
всеми забытая?" -- и  не находила ответа. Изредка  она  навещала престарелую
Анибу, с которой  делилась  своими горестями,  единственного  человека, кому
могла выплакаться,  рассказать  обо всем  и  услышать  в  ответ  заботливое,
ласковое слово участия. Единственный близкий человек в этом городе...  Пусть
она не могла ничем помочь, но  для женщины порой  сочувствие  гораздо важней
всего остального.  И еще, к чему призывала  ее Аниба, -- смириться и  ждать.
Ждать  без ропота на свою судьбу, жить, как и она прожила свою долгую жизнь.
И, глядя  на старую слепую женщину, Зайла-Сузге понимала, что это  и есть ее
единственный путь -- покориться и ждать.
     ...Она  была  удивлена, когда  в тот  день на  базаре к ней  неожиданно
подошел высокий воин с черными пронзительными глазами и негромко произнес:
     -- Тебя хочет видеть один человек, пойдем со мной, -- и молча указал на
высокую  повозку,  закрытую сверху пологом от  солнца и любопытных  глаз,  в
которую была запряжена пара красавцев-коней.
     -- Кто он? Что  ему надо? --  Зайла-Сузге испугалась и схватила за руку
Зухру, стоявшую рядом, понимая, что друзей  в городе у нее нет,  а значит...
Если не друзья, то враги. Только они могли найти ее. Но зачем она им? Ах, им
нужен  Сейдяк,  как она  сразу  не  сообразила...  И тихо  шепнула  девочке,
застывшей как  и она в  испуге: -- Беги  домой  и  уведи  Сейдяка к соседям,
спрячь его.
     --  Госпожа  зря  волнуется, --  воин провел рукой, украшенной  дорогим
перстнем, по темно-каштановой бороде, -- тебе не причинят зла.
     -- Но кому я понадобилась, несчастная и одинокая женщина?
     -- Тебе все объяснят. Это друг.
     --  Но  у  меня нет друзей,  --  Зайла-Сузге обернулась. Вокруг них уже
начали собираться любопытные, прислушиваясь к разговору. Может,  броситься в
толпу,  укрыться,  бежать...  Но  если  ее выследили теперь, то выследят и в
другой раз. Нет, это не поможет.  Она должна смириться, как учит ее Аниба, и
вынести  очередное испытание. Увидев краешком глаза, что Зухра уже  мчится к
воротам рынка,  свернула свое  нераспроданное шитье, взяла его  под  мышку и
смело шагнула к повозке.
     -- Разреши помочь тебе, -- подставил сильную руку незнакомец и подсадил
ее  в  повозку,  заботливо  одернул полог  и скомандовал  сидевшему  спереди
вознице, -- пошел, -- сам запрыгнув легко на стоявшего невдалеке скакуна.
     Зайла-Сузге  внимательно следила  через небольшую щель меж занавесками,
куда  ее  везут.  Выехав  с  базара,  они  поехали по направлению  к главной
городской  мечети,  затем  повернули  налево,  оставили  в   стороне  дворец
бухарского правителя,  повернули  еще раз  и  вдоль  небольшого арыка  стали
подниматься в  гору меж  роскошных  садов  и  виноградников.  Вскоре повозка
остановилась у высокой белой стены, и Зайла-Сузге поняла, что  они приехали.
Открылись крепкие  деревянные  ворота,  возле которых  стояли  два  воина  с
саблями на  боку,  и они въехали в тенистый,  обсаженный  высокими  тутовыми
деревьями  двор.  Посреди его  сразу бросался  в глаза  бассейн,  выложенный
плитками  розового мрамора. От бассейна в разные стороны  вели ступени. Судя
по своему, то был  дворец  весьма состоятельного человека, и это  еще больше
насторожило испуганную  женщину. Взглянув  на  плотно  закрывшиеся  за  ними
ворота, она мысленно попрощалась с сыном, Зухрой, Анибой.
     --   Наш  господин   ждет  тебя,   --   послышался   голос  незнакомца,
протягивающего ей руку.
     Взойдя по мраморным  ступеням, покрытым  толстым ковром, она поразилась
убранству  помещения,  куда  ее  ввели:  высокие  узкие  окна  под  потолком
пропускали немного света,  но  отделанные камнем стены,  оружие, висевшее на
них, ковры, в  которых  тонула  нога почти по самую щиколотку,  -- все сияло
яркими  красками,  блестело,  переливалось  и  вызывало  восхищение.  Она не
решалась  пройти на  середину  комнаты и стояла  у  самого  входа,  зажав  в
смущении узелок с  шитьем, который был  просто  неуместен  среди окружающего
великолепия. Воин, сопровождавший ее, скрылся в боковом  проеме и больше  не
показывался. Зато явилась тонкая в талии девушка, одетая в легкие шальвары и
цветастый  халатик, облегающий ее грациозную фигурку, и поставила на  низкий
столик поднос с двумя пиалами, меж которыми стояло блюдо, синеющее росистыми
гроздьями винограда,  желтела горкой сладкая халва, темнели дольки  щербета.
Но  Зайла-Сузге все  еще пребывала в напряжении и думала, что столь  богатые
угощения поданы неспроста. Так всегда подманивают птицу, прежде  чем накрыть
ее плотной сетью, посадить в клетку.
     Она  не   заметила,  когда  к  столику,  слегка  сутулясь,  приблизился
невысокого  роста  мужчина   с  седой  бородой  и   чуть  навыкате  глазами.
Остановился напротив нее и мягко проговорил:
     -- Прошу простить, что не смог сам пригласить госпожу посетить мой дом.
Я редко показываюсь на людях с тех пор, как отравленная стрела отняла у меня
руку. Не хочу показывать свое уродство, -- просто пояснил он.
     Только тут Зайла-Сузге заметила  пустой  правый рукав халата, заткнутый
за широкий  белый  пояс.  В  фигуре  хозяина  дома  была  неуловимая  осанка
человека,  привыкшего  повелевать,  держался  он  с  достоинством,  но   без
высокомерия.
     -- Прошу  сесть,  отведать  угощения  и я  объясню,  по  какой  причине
пригласил тебя  к  себе,  -- он сделал знак левой  рукой,  указывая на место
подле столика, подождал, пока  Зайла-Сузге сядет, а потом опустился напротив
нее. Она  при этом постаралась с