.  Мужчина. Пусть будет
мужчина,--  шейх начал терять  терпение,-- мужчина, который верит в  Аллаха,
должен  иметь  обрезанную плоть...-- Он не успел закончить, как  хан взвился
при слове "обрезанный" и ринулся к выходу из шатра.
     Кто-то из стоящих на его пути успел подставить ногу, и он растянулся на
земле. Тут на него  навалились  несколько воинов охраны и потащили обратно к
центру,  где  стоял  наготове  уже  помощник  шейха  с маленьким ножичком  и
щипчиками. При виде  инструментов хан взвыл окончательно и забился в  руках,
брызгая слюной.
     -- Я  мужчина! Мужик! Слышишь, верблюд поганый? Не  хочу!  Не хочу!  Не
хочу!
     Сеид сделал знак, и  с хана быстро сорвали  штаны, обнажив его толстый,
висящий  пузырем  живот, покрытый редкими волосками, и  все, что  находилось
ниже.  Хан вперился взглядом  в  наклонившегося над ним помощника  шейха  и,
выбрав момент поудачнее, лягнул того ногой прямо в плоский нос. Теперь взвыл
тот,  рухнув от  внезапного  удара  на  лежащие рядом  подушки. Ему  было не
столько больно, сколько обидно за строптивость хана и подлость удара.
     -- Ax ты, сука,-- выругался он, вставая, и залепил хану сильнейший удар
в  переносицу.--  Я тебе сейчас и взаправду  все  отрежу. Будешь тогда своим
женам сказки рассказывать, какой ты был хороший мужчина!
     Он  для верности  поддал  тому  сапогом меж  ребер и  велел  связать  и
положить на пол.
     Приказание с готовностью  исполнили, но тут снаружи раздался шум,  и  в
шатер просунулись лица ханской челяди, привлеченной криками хозяина, который
не  желал  лишаться своего  мужского достоинства. Увидев хана  со спущенными
штанами и разбитым носом,  они  громко  завопили  и  побежали  по городку  с
криками:  "Повелителю кишки выпускают! Караул!  Спасайте  нашего господина!"
Шум поднялся невообразимый, и шейх уже жалел, что связался с  глупым  ханом,
который никак не хотел становиться мусульманином окончательно. Пришлось всем
воинам  с оружием в руках выйти и встать на защиту. Сеид наклонился к самому
лицу Соуз-хана и громко проговорил:
     -- Послушай, дурак! Делать тебя евнухом мы не  собираемся. Тебе отрежут
лишь кончик плоти. Понимаешь?  Самый кончик...  Совсем чуть-чуть. Чтобы  все
могли признать в тебе истинного мусульманина.
     -- Это  кто  же  будет узнавать,  кто  я, таким  способом? --  изумился
связанный хан.-- Нет, прошу тебя, не надо, мне и кончик жалко.
     -- Аллах! -- коротко ответил шейх и отошел.
     -- А-а-а-а! -- протянул Соуз-хан и приготовился к самому худшему.
     А шум снаружи  все  нарастал, Сеид понял, что без вмешательства хозяина
толпу  унять не представляется  возможным  и, как  только маленькая операция
была закончена и хану для верности забинтовали предмет его мужской гордости,
велел тому показаться собравшимся.
     Хан  проковылял,  морщась,  к своему  народу  и  торжественно  объявил,
немного краснея и смущаясь,  что он принял новую веру, которую  проповедовал
на земле пророк Магомет, и призвал всех сделать то же самое.
     -- А  зачем хан  штаны  снимал? -- поинтересовался кто-то из толпы, кто
успел просунуть голову в шатер.
     -- Для надобности своей,-- не нашел лучшего ответа Соуз-хан,-- а кто не
пожелает  принять  истинной веры,  тот будет посажен  на кол.  А  это  более
неприятное дело,-- добавил  он, поморщась, поскольку его слегка поврежденный
орган болезненно горел и давал весьма ощутимо знать о себе.
     Но  не был готов  народ  к столь  быстрой  смене  веры  своей.  Не  все
подчинились ханскому приказанию, хотя меж шейхами и было решено не применять
обрезание среди  взрослых  мужчин,  а  лишь  у  младенцев.  Тогда всю  толпу
заставили  силой повторить хором их приверженность вере  Аллаха. Те неохотно
подчинились, поглядывая на побледневшего хана.  После этого  воины подошли к
идолам и  порубили  их, бросив  на землю.  Поднялся ропот,  но  все уже было
кончено, и шейхи поспешили вернуться в свой лагерь.
     На обратном пути Сеид сказал в раздумье спутникам:
     --  Не так легко будет этот темный  народ привести к  нашей вере. Нужна
сильная власть и железная рука, которая сможет повернуть быдло по своей воле
и  сделать, объединив, мощным  государством.  Они сейчас  разобщены  и живут
отдельно друг от друга, В том наша  сила. Но как только хан утвердится на их
престоле, нелегкая судьба будет уготована ему.
     Но поднявшийся  ветер отнес  его  слова,  а  времени  переспрашивать  в
преддверии наступающей  ночи у сопровождающих  не  было.  Хотя  шейх Сеид не
очень расстроился из-за  этого.  Он знал, что слова, как и дела добрые, надо
бросать на ветер во имя веры, во имя Аллаха.
     Появление  сестры  и делегации от Соуз-хана  немного  вывело  Кучума из
тягостного  настроения. Уже на другой день он  был опять собран и решителен.
Разведчики донесли, что в Кашлык начали прибывать воины из окрестных селений
и поток их не прекращается. Штурмовать расположенную в труднодоступном месте
сибирскую  столицу  было, на его  взгляд, полным безрассудством.  Тем  более
неразумно жертвовать небольшим своим отрядом, в случае гибели которого Кучум
был обречен  на  смерть  в чужих краях.  Необходимо  выманить  защитников из
крепости и встретиться в конном строю,  где степняки будут иметь несомненное
преимущество. Вот в чем заключалась его задача.
     Вернувшись   поздно   вечером,   шейхи   рассказали  о   приведении   в
мусульманство одного из  сибирских ханов. Рассказали, правда, со смешками  о
нежелании того быть обрезанным. Выслушав их, Кучум понял, что ему необходимо
привлечь на  свою сторону других беков и ханов и как  это сделать. Он тут же
велел писцу составить дарственные грамоты, в которых было  сказано, что всем
ханам, которые  примут  веру  в  Аллаха  и  перейдут  на  сторону  законного
правителя Сибирского ханства  (им  назначил себя  Кучум по распоряжению отца
своего Мухаммеда), будут прощены предыдущие долги и они будут освобождены на
пять лет от налогов.  А дальше следовала грозная приписка,  что ослушавшиеся
его приказа будут лишены прав на свои земли...
     С  утра  несколько  гонцов  и  шейхов  отправились  с  проводниками  от
Соуз-хана  по  селениям, что были  расположены по течению  Иртыша,  ближе  к
степям,  где  владели землями  ханы, состоящие  в  родстве  с  ногайскими  и
кипчакскими мурзами.
     Примерно такую же грамоту составил Кучум и Едигиру и Бек-Булату. Там он
перечислил все родственные связи, которые восходили  к самому Чингиз-хану, а
также указал на незаконность занятия престола  родом Тайбуги.  Он  предлагал
братьям явиться добровольно к нему на суд.  В противоположном случае городок
их будет взят, а сами они казнены мучительной смертью. В  конце он приписал,
что братья стали предателями, поскольку заключили мир с белым царем и платят
ему дань, которую обязаны отправлять законному владельцу этих земель из рода
Шейбани, находящемуся в Бухаре. Гонцу было приказано передать на словах, что
в случае если  незаконно правящие  братья намерены сложить свои полномочия и
покориться  законному правителю,  то хан  ждет  их в  своем шатре  завтра по
полудню.
     Ускакали гонцы, разъехались с  ними и  шейхи.  Кучум приказал позвать к
себе  Алтаная. Тот незамедлительно явился.  От  него попахивало  вином, да и
глаза блестели, выдавая старого воина.
     --  Как будем выкуривать из  городка сибирцев, что засели  там? Как мне
донесли, к ним постоянно прибывают новые силы. Что скажешь?
     Алтанай поскреб затылок и предложил:
     --  Надо поднять  местных мужиков и баб  их и погнать впереди  себя  на
стены городка, А нашим воинам  идти следом. Я  слышал, что так делали войска
Чингиза при штурме.
     Кучум,  отвалясь  на  подушки,  внимательно смотрел на  своего башлыка.
Помолчал какое-то время и отрицательно потряс головой.
     -- Нет, не пойдет.
     -- Но  почему? --  воззрился  на него Алтанай,  которому  план  казался
хитроумным и достойным претворения.
     -- А потому, что это наши подданные. Н-а-ш-и,-- повторял он нараспев,--
а не какие-то гяуры,  с которыми  имел  дело Чингиз. Пошли  ему Аллах вечное
блаженство на небесах.
     Алтанай  презрительно скривился, и было не понять, в чей адрес отпущена
усмешка: Кучума, Чингиза или местных сибирцев. Давая тем самым понять: "Твое
дело,  хан. Как  прикажешь",--  он  продолжал  молчать,  предоставив  Кучуму
возможность высказать собственное мнение.
     -- Хотя отчасти ты, великий воин,-- при  этих благостных словах  башлык
немедленно  поднял  голову, которая, отягощенная вином или  непривычными для
него  думами, непрерывно клонилась на грудь,-- прав,-- продолжил  хан.-- Раз
мы считаем их своими  подданными, то надо лишь внушить сибирцам  эту мысль в
их  тупые головы. И отправить  их на стены не под  копьями наших  воинов,  а
добровольно...
     Алтанай икнул  и  восхищенно посмотрел  на  повелителя.  Один его  глаз
полуоткрылся, а другой был  еще в объятиях  сна, одолевавшего его сегодня не
на шутку.
     -- Да...-- протянул  он,-- я всегда знал, что ты, хан, великий человек,
Ты достойный потомок великих ханов Золотой Орды. Твое имя прославят внуки! Я
согласен,-- и он икнул еще раз.
     -- С чем ты согласен? -- рассмеялся хан, которого  привели в прекрасное
расположение духа и похвала башлыка, и, главное, решение, которое неожиданно
и  вроде как само  собой сложилось  и  приняло окончательную форму и  теперь
требовало лишь претворения в жизнь.-- Так с чем ты согласен, пьяная лиса? Со
мной  или  с  Чингизом,  который  завещал  нам  громить  противника  его  же
подданными.  Но согласись, что тебе это  никогда не пришло бы в голову.  Для
этого надо быть потомком великих воинов.
     В другой  раз Алтанай,  может  быть, и обиделся бы или  сделал вид, что
слова хана  неосторожны и  затрагивают  его честь,  но теперь, когда  хан не
отчитал  его  за  пьянство во время  похода  --  хотя  какой  поход, они  на
отдыхе,--а главное,  находился  в  прекрасном расположении духа  впервые  за
последние  месяцы,   и  вроде  как  спало  тягостное   напряжение,  висевшее
неподъемным грузом над всем войском, башлык проглотил оброненные неосторожно
слова. "Э-э-э, что  с него возьмешь, мальчишка в  сравнении  с моими годами.
Пусть себе..."
     -- Да, хан, надо быть  потомком...-- откликнулся он, повторяя окончание
сказанного.  И тут  же  неожиданно добавил:--  Вели  принести вина  по этому
случаю...
     Кучум  широко  улыбнулся,  провел указательным пальцем по тонким губам,
покачал  сочувственно  головой, так обычно жалеют неосторожно  стукнувшегося
головой о стену человека, и, хлопнув в ладоши, крикнул для верности:
     -- Эй, кто-нибудь, подайте обед.
     Весть  о том, что  хан пришел в хорошее расположение духа и  им принято
какое-то важное решение,  а, следовательно, скоро  конец их странствиям, как
вспышка  молнии, облетела лагерь.  И  засветились  скуластые  лица джигитов,
которые  втайне  гордились,  что  достигли  столь  дальних пределов, куда не
каждый  купец добирался.  Лица воинов, которым  легче раз кинуться и пасть в
бою, чем каждое утро просыпаться с мыслью: "Доживу ли  до вечернего намаза".
Они и опасались и любили своего хана, который был строг с провинившимися, но
прощал многие проступки,  за которые другой предводитель мог спокойно лишить
головы, а  уж  полета  ударов плетью дал бы и  глазом не моргнув. Хан спал с
ними бок о бок на земле и трясся на жеребце,  глотая пыль. Он первым вынимал
саблю из ножен и последним вкладывал ее обратно  в  ножны.  Какая-то удаль в
посадке на коне и отсутствие боязни за свою жизнь, что, впрочем, свойственно
любому мусульманину, выделяли  его из прочих полководцев, с  которыми многим
из  джигитов пришлось связать свою судьбу. Кучум не пытался внушить им мысль
о благородстве предпринятого ими похода с целью приведения неверных под руку
великой Бухары и принятия веры всех правоверных. Зачем? У него свои причины,
у  них --  свои.  Они отдадут ему  четвертую часть того, что захватят, а все
остальное  запакуют в собственные  переметные сумы.  До ближайшего духана. А
потом зови  их снова  хоть  в Индию, хоть в Китай,  хоть на урусов. Главное,
чтобы  был корм для коней,  добыча для них, а высокие цели пусть хан оставит
для себя. Их, воинов,  они мало волнуют. То не прекрасная дева, что является
едва ли не каждому  во время чуткого сна на потной кошме. Где они, сибирские
девы, закутанные  в пышные меха и ждущие  с  нетерпением воинов  пророка? На
привалах  все чаще шли  разговоры,  что местные  женщины,  коль не закрывают
своего лица, не столь стыдливы и неприступны  в отличие от их соплеменниц. А
что не  всякая понимает язык, то беда не велика,  тут язык не самое главное.
Было бы чем одарить и отблагодарить красавицу!
     Увидев, что хан  с башлыком  закрылись в шатре и туда  то и дело вносят
новый кувшин из обоза, многие воины потянулись к юзбаше, ведающему припасами
и соответственно  винным запасом всего войска. Но тот упрямо  мотал плешивой
головой, отбиваясь от настойчивых их просьб дать в долг.
     --  Знаю  я ваш долг!  -- орал он,  махая  руками  и брызгая слюной  на
просящих.-- Сегодня ты живой, а завтра с тебя с мертвого  что спросишь?  Вот
снимай сапоги, оставляй в залог, а там видно будет.
     Воины галдели, напирали на него и полушутя подталкивали в бок кулаками,
кто дружески, а кто со злой памятью о многих вещах, что осели в бесчисленных
хурджумах распорядителя, принесенных взамен кувшина с бодрящим душу и сердце
напитком. Болтали, что  он имеет  несколько жен у себя  на родине, и  многих
слуг, и дома, и стада...
     Неизвестно, какой бы оборот приняло всеобщее желание, овладевшее вдруг,
словно  весенний  воздух, славными джигитами, но,  перекрывая  общий  шум  и
гвалт,  послышался  конский   топот,  и  к  реке  выскочил  небольшой  отряд
разведчиков, которые, не  обращая внимания  на собравшихся,  пронеслись мимо
толпы к ханскому шатру.
     Стоящие телохранители вовнутрь их не пустили, но тут же один юркнул под
полог, и  наружу  вышел  Кучум,  как всегда  бодрый,  подтянутый,  готовый к
немедленному действию. Он окинул взглядом толпившихся у провиантских повозок
разгомонившихся воинов, но словно  и не придал тому значения или сделал вид,
что не заметил столпившихся, а те поспешили разойтись от греха подальше.
     -- Вдоль реки  следует отряд сибирцев,-- вполголоса доложил  старший из
сторожевых,-- около сотни на конях и столько же пеших.
     Кучум  шумно вобрал  воздух  ноздрями, словно почуял опасность,  кивнул
головой, что понял сообщение, и коротко бросил:
     -- Следить и докладывать постоянно.
     Затем он  вернулся в шатер,  изложил все неспешно Алтанаю, словно тот и
не был в изрядном  подпитии, и  кликнул  слугу,  чтобы тот подавал  панцирь,
готовил  коня,  Алтанай,  увидев   приготовления,  тоже  вскочил,  зашевелил
могучими  плечами,  переминаясь,  и,  так и  не  услышав  приказа,  произнес
полувопросительно:
     -- Пойду с первой сотней...
     --  Хорошо,--  кивнул  хан.  И  все.  Словно и не  было  совсем недавно
задушевной беседы, пения песен и дружеских улыбок.
     Жизнь воина в седле, а все остальное -- краткая передышка...


        "ШОРОХ СРЕЗАННОГО КАМЫША"

     Улусы  Вэли-хана  лежали  на расстоянии  одного перехода  от  сибирской
столицы. Одним из первых он получил тревожное известие, посланное Едигиром.
     Род  Вэли-хана  был некогда одним  из самых могущественных на побережье
Иртыша. Его предки жили здесь, когда еще не пришли из Великой степи племена,
сбежавшие от железной руки монгола Чингиза.
     С  тех  пор  утекло  много воды,  и от некогда богатых и могущественных
улусов остались малые толики былого величия.
     За сибирский престол  боролись разные  ханы,  споря  друг перед  другом
родством  и знатностью. И все искали дружбы с Вэли-ханом, желали породниться
с ним, зазывали в гости и на праздники. Но седобородый Вэли-хан, сохранивший
до преклонного возраста юношескую стать, острый глаз и  твердую руку, лишь с
легкой усмешкой встречал  подобные  приглашения, отсылая гонцов  обратно без
ответа.
     Они  были ровесниками с  ханом  Касимом,  отцом Едигира  и  Бек-Булата.
Когда-то  Касим-хан  заступился  за него  перед спесивыми беками,  желавшими
унизить гордеца. С тех пор Вэли-хан чувствовал себя должником у рода Тайбуги
и одним из первых подал голос за выбор на ханство Едигира.
     Два сына Вэли-хана, Амир  и Мергали, росли  гордыми и  независимыми, во
всем беря  пример с отца.  Они неохотно ездили  на большие  праздники, пышно
проходящие в столице.  У них не  было породистых жеребцов и богатого оружия,
которым  кичились  друг перед другом дети  беков  и мурз. Лето  и  зиму  они
проводили  в  лесах  и на реке,  как  простые  поселенцы из  их  улусов.  Не
участвовали они еще и в воинских  походах против чужеземцев,  хотя и владели
копьем и саблей не хуже многих.
     Вэли-хан все  собирался определить  их на службу  в  охрану  одного  из
ханов. Но  однажды  у  него была  стычка с начальником охраны,  Рябым Нуром,
который  не  пожелал  уступить  Вэли-хану  дорогу. После  этого  старый  хан
помрачнел  и никуда  уже  не  выезжал.  Вся его  радость и  надежда  была  в
сыновьях.
     И когда прискакал гонец с вестью о главном сборе в Кашлыке всех беков и
ханов, то  для него как гора с  плеч упала. И он начал поспешно собираться в
поход.
     Вместе  с сыновьями  Амиром  и Мергали  и  пятеро  ханских  племянников
упросили взять их с собой. Они радовались и волновались, словно ехали  не на
войну, а на праздник.
     Вэли-хан, в старинных доспехах, на гнедой кобыле с белой  звездочкой на
лбу,  во  главе своих  воинов и нукеров выехал из селения поутру, надеясь  к
вечеру при благоприятных обстоятельствах достичь сибирской столицы.
     Из краткой  и взволнованной речи  гонца  он  знал  лишь,  что  степняки
вторглись в их  земли и хан Едигир  собирает  ополчение, чтобы выступить  им
навстречу.  Поэтому, когда  в прибрежных кустах он увидел мелькающие на фоне
реки фигуры  всадников, то решил, что это один из сибирских отрядов спешит в
Кашлык.
     Он пустил им навстречу своего нукера,  который, не  проехав и  половины
расстояния, развернул коня и с округлившимися от  страха глазами  подлетел к
Вэли-хану, прокричав:
     -- Степняки! Там степняки!
     Вэли-хан  с маху хлестанул его  тяжелой  нагайкой по вылезшим  из орбит
безумным глазам и очень спокойно отдал приказ:
     -- Цепью стройся!
     Они  как раз выехали на береговой луг, заливаемый по весне водой. Ближе
к реке густо росли толстенные ивы, где и находился  лагерь степняков. Слева,
по ходу солнца, подступал  к самому  лугу березовый редкий лесок, росший  на
небольшом  холме. Там  тоже было видно  движение  лошадей  и людей. Вэли-хан
понял,  что они наткнулись на отряд степняков, во много раз их превосходящий
по  численности,  и  сердце  гулко  застучало в груди,  началось покалывание
невидимыми иголочками в кончиках пальцев.
     Он  повернул было голову назад,  проверяя, нет ли  засады сзади,  но за
густой стеной леса трудно было что-то разглядеть.
     Его сыновья, плохо себе представляющие, что за противник и каким числом
им встретился,  радостно улыбались,  что  наконец-то им предстоит рубить  не
гибкие прутья, а человеческую живую плоть.
     --  Отец,-- подскакал  к  нему  старший, Амир,-- пусти меня  первого, я
покажу им точность своего удара!
     Вэли-хан сурово глянул на него,  ничего не  ответив,  и  тот, поникнув,
вернулся в строй. Хан заметил, что степняки выехали на противоположный конец
луга  и начали  строиться.  Тогда  он решил  ждать  их  атаки,  чтобы  затем
предпринять попытку к прорыву в сторону реки.
     Так и  осталась неровная цепь сибирцев стоять в напряжении,  в ожидании
нападения.
     Первая  сотня,  возглавляемая Алтанаем,  вывалила на луг,  растягиваясь
друг от друга на  расстояние  вытянутой руки. Они  привстали  на  стременах,
пытаясь получше разглядеть противника и угадать