, ничего своего и нет, да вот разве халат рваный.
     -- Поговори у  меня  еще.  Меня это не касается чьи товары. Как сказал,
так  и  будет. А сейчас пошел  вон, И молчи, никому ни словечка, И  парнишку
своего предупреди, а то он быстро своего языка лишится.
     -- Молчу,  мой  хозяин, язык себе откушу, но ни словечка не  пророню, А
мальчишке и вовсе ничего не ведомо. Да сохранит тебя Аллах, да продлятся дни
твои на этой  земле.-- И,  пятясь задом, караван-баша отполз  в  сторону,  а
потом вскочил на ноги и, довольный, пустился бежать обратно по тропинке.
     --  Все против меня.-- Кучум со злостью  хлестнул  себя  по  голенищу и
пошел к своему коню, что пасся неподалеку.
     Сабанак с башлыком решили, что  им  пора отправляться к сотням, и  тоже
направились к своим скакунам, безучастно щипавшим траву на поляне.
     Но, видимо, происшествия сегодняшней ночи  далеко  не  закончились.  Со
стороны  тропинки,  на  которой  только  что  скрылся  старый  караван-баша,
раздался стук копыт,  и  на поляну выскочил  всадник  на взмыленной  лошади,
тяжело поводящей боками, покрытыми клочьями пены.  Всадник осмотрелся  и, не
обратив ни малейшего внимания на убитых, направился к Кучуму.
     Увидев  всадника,  Кучум остановился, и сердце  его болезненно сжалось,
как обычно бывает перед ожиданием дурных вестей.  То прискакал его лазутчик,
пробирающийся впереди каравана под видом гонца от казанских ханов. Он должен
был собирать сведения о воинских силах  сибирцев, обнаруживать  засады, если
такие окажутся, и сообщать о том Кучуму.
     Коль  он пожаловал  сюда  в открытую,  то  надо  ждать  плохих  вестей.
Мустафа-Сеид, так звали лазутчика, был опытен в тайных делах и знал, что его
первого вздернут на осине,  обнаружь он себя хоть чем-то, И Кучум верил ему,
как никому другому.
     -- С чем пожаловал,  Мустафа-Сеид?  Верно,  с плохими вестями, коль так
спешил.
     Лазутчик легко  спрыгнул  на  землю, отер  шею лошади  ладонью  и кинул
осторожный взгляд в сторону башлыка с племянником. Кучум понял его и,  криво
усмехнувшись излишней осторожности того, кивнул головой.
     -- Говори, то свои люди, Я им доверяю, как и тебе,
     -- Хан,-- тихо заговорил Мустафа-Сеид, облизывая потрескавшиеся губы,--
я узнал, где их верховный князь Едигир...
     -- Где?! -- почти одновременно вырвалось у всех.
     -- Неподалеку отсюда,-- продолжил лазутчик столь же неторопливо, словно
желал  накалить своей  неспешностью и  без того взвинченных  его  появлением
слушателей,-- он на медвежьей  охоте,  На той  стороне  реки.-- Мустафа-Сеид
указал на другую сторону полноводной реки, на берегу которой они находились.
С ним не больше двух десятков охраны. Он не ждет твоего прихода, мой хан.
     --  Хорошее  известие  принес ты,-- радостно  шлепнул  себя  по  ляжкам
Алтанай,-- ой, хорошее! Так говоришь, не ждет он нас? А мы вот они, тут  как
тут, у него под носом.
     Кучум  казалось никак не отреагировал на сообщение,  но  по  тому,  как
сузились  в тонком прищуре глаза и  с силой заходили желваки на скулах, было
видно скрываемое им волнение.
     Он быстро вынул из закрепленной у седла сумы кожаный мешочек, а из него
белый сверток тонкой рисовой бумаги, перетянутой желтой тесемкой. Присел  на
землю и раскатал свиток на колене.
     Остальные  склонились к  нему, вытягивая шеи. На белой бумаге  тянулись
синие  прожилки рек,  зеленые  островки леса, красные  точки  селений. Кучум
осторожно коснулся пальцем одной из точек и спросил лазутчика:
     -- Какое селение впереди?
     -- Жители зовут его Бабасаны, мой хан.
     -- Все  верно, так у  меня  и обозначено... Бабасаны... Мы недалеко  от
него. Говоришь,  на  той стороне  охотится,-- словно сам с  собой  рассуждал
Кучум,-- хорошее дело охота. Что ж, и мы поохотимся. Только на него. Спасибо
тебе,  Мустафа-Сеид, за доброе известие. Аллах не  оставил нас, услышал наши
молитвы.  Так  помолимся ему.  Все  мужчины торопливо опустились  на колени,
повернувшись  лицом к  солнечному  диску,  только  что  показавшемуся  из-за
березового леса. Каждый из них горячо зашептал слова утренней молитвы, прося
Всевышнего послать ему удачу, сберечь в бою, помочь победить врага.
     Где-то невдалеке заорал ишак караван-баши, также приветствуя новый день
и требуя  внимания к  нему от  людей.  Новый  день  нес новые надежды, новые
заботы, жизнь...
     Кучум первым закончил утренний намаз, поднялся с колен и пошел  к реке.
Он слышал, как  следом, тяжело  пыхтя, шагает Алтанай, легко ступает молодой
Сабанак  и  неслышной  кошачьей  поступью  движется  Мустафа-Сеид.  Все  они
послушны его слову, взгляду, движению руки. С ними  он повязан  накрепко,  и
его жизнь -- их жизнь, Его смерть -- их конец.
     Они  не  предадут,  как  те грязные оборванцы, у которых одно  на  уме:
набить  тощее брюхо и спать на мягкой подстилке. Они ненавидят  его столь же
сильно, как и сибирцев,  с которыми  идут воевать. Если их князья  предложат
хорошую плату, то, не  моргнув глазом, схватят своего хана и притащат новому
хозяину.
     Жадность,  только жадность  толкает их  в поход,  заставляет  рисковать
собственной башкой. Они трусливы, как  увидевший палку шакал. Они  не знают,
что такое родина, Она там, где больше платят и вкусно кормят. И он им  нужен
до тех пор, пока обещает добычу. Пока ведет, правит, объединяет,
     Но и они ему нужны ровно столько же. Пока не возьмут Кашлык-Искер. Пока
не поймают сибирских князей и не посадят  на кол. Пока они нужны друг другу,
как волки в стае, загоняющей добычу. А добыча уже и рядом...
     Они  умылись   прохладной  водой,   смыв  ночную  усталость,  страхи  и
неверение. Вода, как время, ленит и душу, и тело. Вода друг человека и всего
живого. Живая вода...
     -- Со мной пойдет первая сотня,-- негромко проговорил Кучум, подставляя
солнечным  лучам мокрое  от воды лицо,-- проследи, чтоб  все было готово для
переправы: бурдюки, мешки, найдите в селении лодки.
     -- Хан,-- не выдержал Сабанак,-- разреши пойти с тобой.
     -- Нет, то будет моя охота. Только моя.-- И Кучум, широко ступая, пошел
от реки к своему коню.


        "ДЕНЬ СЛОМАННОЙ ПОДКОВЫ"

     Караван-баша,  старый хивинец,  медленно подошел, все еще всхлипывая, к
своему орущему ишаку. А тот, задрав к небу  голову и оскалив  крупные желтые
зубы, продолжал что есть мочи громко орать, требуя вести его на водопой.
     Караван-баша выдернул из земли кол, к которому был привязан на ночь его
любимец,  и неторопливо заковылял к реке, не переставая утирать полой халата
мокрые от  слез глаза. При  этом он  бросал  торопливые взгляды по сторонам,
вглядываясь в просыпающихся погонщиков и прикидывая,  не знает ли кто из них
о ночном происшествии.
     Приученный  быстропеременчивой  судьбой торговца  никогда  и  никому не
доверять, ни с кем не делиться, он порой пугался собственных мыслей, как вор
тени.  Тебя могут ограбить  и  убить  за кусок сухой  лепешки,  не говоря  о
большем. Бояться надо всех: богатых, бедных, нищих, злых  и веселых, трезвых
и пьяных.  Караван-баша боялся  смотреть  человеку в глаза,  потому что  тот
может по глазам прочесть его мысли, узнать куда  он едет, что везет. За свою
длинную жизнь он видел столько смертей, что иногда, проснувшись утром, никак
не мог сообразить, жив он или уже умер.
     Если бы не проклятая старость, то он ни за что не согласился бы на этот
поход, а тем более на похищение денег у  самого хана  Кучума.  Но не  все ли
равно от чего  умирать:  от голода мучительно долго или от ханского кинжала?
Тут был хоть какой-то  шанс завладеть ханским золотом и стать по возвращении
в Бухару почтенным человеком и дожить остаток дней в уважении  и почете, как
и подобает старому человеку.
     Теперь он  вспоминал о ночном нападении, перебирая в памяти все мелочи,
которые могли стоить ему головы.  Нет,  кажется, все сошло нормально, и даже
сам хан ничего не заподозрил. Правда, он грозился отобрать у  него товары, в
которые  и  он  рискнул  вложить кое-какие деньги. Но  для этого  надо  было
остаться  живым,  победить  сибирских  правителей, а  это  не так-то просто.
Караван-баша знал многих, кто покушался на сибирские  богатства. Но  где они
теперь?  В  Сибирь  можно прийти, но  выбраться  отсюда  суждено  далеко  не
каждому.
     При первом удобном случае караван-баша подаст весточку  сибирским ханам
о  сотнях из  Бухары. И  еще от них он получит плату  за  свое сообщение. Он
улыбнулся,  представив,  как  будет  принимать   шкурки  сибирских  соболей,
положенные ему за это известие.
     Но  тут же  вспомнил, что за ним может  кто-то  наблюдать, повернулся в
сторону лагеря и провел рукой по лицу, как  бы стирая  неожиданную улыбку, и
тронул  пальцами  ушибленное  на  голове  место.  Опять  вспомнилось  ночное
нападение разбойников, ханское золото.
     ...Ханское  золото не давало  ему  покоя с  самого  начала  пути  Кучум
доверил кошель с деньгами, строго-настрого наказав не говорить о нем  никому
ни слова. И всю дальнюю дорогу караван-баша словно горсть тлеющих углей вез,
постоянно  прикасаясь  и трогая  их незаметно пальцами. Белое девичье тело в
молодости так не ласкал, как этот кошель!
     Он прикидывал и так, и сяк, как можно оставить тот кошель у себя.
     Но разве  сбежишь с ним куда  от этих головорезов, И на коне не уйти, а
на  его коне  тем  более.  Поймают  и  тут  же  посадят  живым на  кол.  Ему
приходилось не раз видеть, как поступают с ворами и грабителями.
     И тогда  ему пришло в голову, что самое лучшее это быть ограбленным. Но
как  сделать, чтоб его и ограбили  и  деньги на  месте  остались? Да и какие
грабители сунутся, когда рядом движется  несколько сотен всадников. Но и тут
он нашел выход. Значит,  среди воинов и надо искать грабителей. А дальше все
было просто.
     Он обратил внимание на  трех кипчаков, которые недобрым словом поминали
хана  и всех начальников вообще. Разговорился с  ними, намекнул на золото  в
караване. У тех глаза и  разгорелись,  как у  голодной кошки при  виде мыши.
Тогда  караван-баша  испугался,  что  они могут всерьез убить его.  Долго  и
терпеливо  объяснял, как  надо  бить:  чтоб  и синяк на  голове остался,  но
главное, чтоб он, караван-баша, уцелел.
     Воины  хохотали и  обещали  не бить изо всех сил. Но он  усомнился в их
словах и накануне, вечером, подложил под шапку  несколько  слоев  седельного
войлока. Это  и  спасло.  Его так  огрели  дубиной  по голове, что  сознание
потерял всерьез и надолго.
     А еще тем же вечером он отсыпал из кошеля большую часть золотых монет и
надежно  запрятал  в  седле у  своего ишака. Кому в голову придет искать там
золото? Так что теперь  он  человек обеспеченный, и об  этом знает лишь  его
ишак.
     --  Чего  косишься? -- спросил он его.-- Или  знаешь,  какой  ты теперь
дорогой?  Дороже арабского  скакуна вместе с седлом стоишь.--  И  он ласково
почесал  того меж  длинных  ушей, а потом незаметно  провел  рукой по седлу,
ощутив выпуклость от  золота, укрытого там.-- Ладно, попил и в дорогу  пора.
Слава Аллаху, немного нам с тобой страдать осталось.
     ...Тропа нырнула под развесистые кроны  вековых сосен. Их ветви, словно
руки великанов, тянулись к небу зеленью хвои, топорща во все стороны колючки
игл. Будто бы много сотен лучников изготовились для боя с невидимым небесным
противником  и  ждут  сигнала, чтоб спустить  тетиву,  и  тогда тысячи стрел
взметнутся вверх, заслонят собой солнце.
     Наконец караван, вытянувшись длинной петлей  тяжело навьюченных лошадей
с караван-башой впереди на маленьком ишаке, достиг лесного  прогала, в конце
которого виднелись глиняные увалы селения.
     Купцы и путники  звали этот  поселок  Бабасанами и  тепло отзывались  о
гостеприимстве   его  жителей.  Тут  же   навстречу  караванщикам  выскочило
несколько больших рыжих псов  с сиплым  лаем.  Следом  неслись  черноголовые
мальчишки,  радостно  приветствуя  прибытие каравана. Чуть  позже  из  ворот
селения  показались двое  медленно  вышагивающих  стариков,  опирающихся  на
длинные резные посохи.
     Старый хивинец привязал своего ишака к нижней ветке  толстенной сосны и
устало опустился на  землю.  Старики,  признав в  нем старшего,  неторопливо
направились к  нему.  Один  из  них  протянул  руку  к  ишаку, видимо  желая
погладить. Но тот злобно  клацнул  желтыми  зубами, показывая, что не желает
принимать ласку от чужака.
     -- Однако,  какой  злой  ишак  у  тебя.--  Старик едва  успел отдернуть
руку.-- Чем таким кормишь, что так кусается?
     -- Халвой  кормлю,-- спокойно отозвался  караван-баша,-- сегодня еще не
кормил, так он и злится, кусается.
     -- Халвой, говоришь?! --  Старик принял шутку.-- Может и меня вместе  с
ишаком угостишь? Мне меньше надо.
     -- Покупай хоть мешок, мне не жалко. Возьмешь?
     -- Э-э-э, зачем мне мешок? Чуток дай за щеку положить, внучат угостить.
Однако могу и мешок взять. Хочешь мешок халвы на мою старуху поменяю?
     -- А тебе она уже надоела, коль меняешь?
     --  Она у  него, как твой  ишак, кусается,-- засмеялся  второй  старик,
показывая гладкие розовые десны,-- он же ее халвой не кормит.
     -- А меня до дома она довезет? -- с улыбкой спросил караван-баша.
     -- Зачем тебя везти? Да ты впереди ее побежишь быстро, быстро.
     -- Ладно, оставь старуху себе, может, и пригодится еще. Лучше бы свежей
рыбкой угостил. Есть рыбка-то?
     -- Нынче с рыбой совсем худо стало,-- закачали старики головами,-- ушла
от нас рыба. Очень худо.
     -- Это куда же она подевалась? Или переманил кто?
     --  Водяной бог на нас осердился, далеко отсюда угнал рыбу, а нам ершей
да щуку оставил. Зато завтра,  послезавтра мяса много будет. Оставайся у нас
ночевать, медвежатиной накормим, а ты нас халвой угостишь.
     -- Видать, на охоту кто собрался? -- поинтересовался хивинец.
     -- Да, наш хан Едигир на медведей  пошел, на ту сторону реки. Как убьет
первого медведя, большой праздник  будет. Тогда и наши мужики пойдут жирного
мишку мал-мал рогатиной щекотать, ловить. Будет мясо...
     В этот момент на  поляну вывалила первая сотня,  ведомая самим Кучумом.
Он огляделся и, заметив рядом с  караван-башой стариков, направил  коня в их
сторону.
     -- Эй, сивые  бороды,-- окликнул он  сжавшихся в комок стариков,--  кто
мне покажет, где ваш хозяин на медведя охотится? Хорошо заплачу. А?!
     Но старики  испуганно  замотали  головами,  словно  и  не  слышали  про
обещанную награду.
     -- Откуда  бедный человек знает, где  наш хан  охотится?  --  прошамкал
один.-- Он,  как  орел, летает, где пожелает.  А путь самого орла  кто знать
может?
     -- Орел, говоришь? -- грозно переспросил Кучум, наезжая на них конем.--
А этого попробовать не хочешь?-- И он с силой полоснул плетью по ближайшей к
нему голове.-- Говори, а то пожалеешь о том дне, когда на свет появился!
     -- Хан, они мне  сами говорили сейчас, что охота идет на  том берегу,--
показал рукой караван-баша.
     --  Это  я и без тебя знаю,-- зло выдохнул  воздух через  ноздри Кучум.
Потом перевел  узкий прищур своих темных глаз с одного на другого и,  что-то
решив про себя, дернул коня за повод и поскакал вслед уходящей сотне.
     Старики  тут же поднялись на  ноги  и, ни слова не сказав караван-баше,
медленно  поковыляли обратно в  поселок. Не осталось на поляне ни  детей, ни
даже  рыжих собак, Только  маленький хивинец гладил меж ушей своего  любимца
осла и соображал,  как ему побыстрее вернуться  обратно домой  из  проклятой
Сибири.
     ...Сотня  примостилась на корточках на берегу  большой сибирской  реки,
обмотав  вокруг руки  поводья  своих  коней. Каждый  воин зло  и  напряженно
вглядывался в лицо стоящего перед ними человека. Они ждали, что он скажет им
сегодня. Ни смешка, ни говорка среди них. Молчит сотня.
     Тишина  нависла и над ними и над сибирским селением, плотно затворившим
ворота, загнавшим внутрь детей  и скот. Только то там, то здесь мелькнет над
стенами чья-то голова и опять никого не видно.
     Лишь огромное и  неохватное для глаза смертного сибирское  небо нависло
над тайгой,  рекой  и людьми.  Жесткое и мрачное небо страны Сибири,  так не
похожее на ласковое южное  небо,  нежное, как  лицо невесты. То небо ласкает
глаз,  это  -- ранит, давит вниз,  заставляет пригнуть  голову, втянуть ее в
плечи, прижаться  к  земле. Да и само северное  небо, как зрачок,  смотрящий
сверху через  обрамление сизых наполненных водой туч,  со стволами-ресницами
темных елей, упершихся кронами в небесную глазницу. Смотрит небесный глаз за
людьми, и не убежать от него, не спрятаться.
     Застыли  воины,  притихли  кони,  жмутся  к хозяевам, вздрагивают  всем
телом,  прядут ушами.  Как  перед  лютой  грозой  замерло  степное воинство.
Молнии-взгляды  летят  из глаз, испепелить  могут.  Скажи им  слово не  так,
сомнут, растопчут!
     Но крепко стоит перед ними Кучум. Каменным изваянием, широко  расставив
ноги,  стоит хан Кучум на перекрестье дорог. Он -- их  перекрестье. Он -- их
дорога к смерти. Его глаза -- их глаза! Его рука -- их руки!
     -- Скажи слово, хан! Надоело ждать! Слово!
     -- Веди нас, хан!!!
     -- Дай крови!!! Дай врага!!! К-р-о-в-и!!!
     Взлетает вверх рука хана... Летит из его глотки голос:
     -- В-о-и-н-ы!..-- Полетел клич  до кромки леса.  -- Я  привел вас!  Вот
Сибирь! Она  ваша!  Сибирь!..-- "Ир-ир-ир" --  откликнулось  эхо.-- Бери ее!
Хватай!  Она ваша! Эта  девка! -- Падает  рука вниз.--  Мы  возьмем  ее!  За
глотку! -- Застывает рука.-- Раздавим ее! -- Летит вверх рука с саблей.
     И сотни рук летят вверх, с саблей, с копьем, с дубиной.
     -- Мы сильны, и враг убоится нас! -- "Ас-ас-ас..." -- вторит лес.
     --  Нас-ас! --  вторят глотки,  жадные, голодные. Пришла гроза.  Грянул
гром. Прорвало глотки.
     -- Боя! Боя! Боя!
     -- Хотим боя!
     -- Резать! Рвать! Жечь!
     Молчит хан. Он все сказал.  Он смотрит, слушает. Он уже победил. Он как
стрелу из колчана достал, на тугой лук положил, тетиву до мочки уха оттянул,
во врага направил, в сердце поразил.
     Первая   сотня   вокруг   хана   своего   живой   подковой   выгнулась.
Напружинилась,  к  броску  изготовилась.  Еще  вчера  могла  на своего  хана
наступить, растереть, растоптать, уничтожить. Сегодня он разорвал ее и опять
вместе сложил, к своей ноге привязал. А они и рады, умереть за него готовы.
     Ай да  сотня! Лучшая  сотня! Все, как один,  молодцы-богатыри. Воины! И
кони  у них  гнедой  масти  с черными хвостами копытами песок  речной  роют,
стальными  подковами сверкают,  хозяина зубами щиплют, головой подталкивают.
Тоже в бой идти хотят.
     Алтанай  с племянником смотрит с  речного обрыва  на первую  сотню и не
узнает.  Не они ли вчера  косились на них и проклятьями  сыпали?  Не  они ли
обвиняли их во всех грехах смертных? Не они... Другие воины.
     Хан Кучум  могучей  рукой  кузнеца их выковал из  обломков,  из  пустой
породы, на  горне  своих горящих глаз, огнем пламенных слов раскалил, вместе
сложил,  форму придал.  Сейчас их в холодную  воду бросит,  закалит, чтоб не
гнулись, не ломались, дамасской стали прочность имели.
     Берегитесь сибирцы первой  сотни!  Берегитесь  их коней  гнедой  масти!
Берегитесь их подков стальных! Бойтесь их, они идут на вас!
     Уцелеет ли кто  после боя? Останется  ли живой? Или зароют на сибирской
земле, прикроют легким песком, тяжелой глиной?
     Не хотят об этом воины думать. Они верят в удачу. Верят своему хану. Не
на смерть он их привел, а на победу.
     Пошла первая сотня на гнедых жеребцах в холодную сибирскую реку...


        "УПАВШЕЕ ПЕРО ВОРОНА"

     Снимают  воины  седла с коней,  грузят в  сибирские  узенькие  лодочки.
Сматывают  одежду в узел, крепят на голове. Надувают кожаные мешки воздухом,
привязывают к ним кольчуги, сабли, кинжалы.
     Шепчут коням своим ласковые слова, чтоб без боязни шли в воду следом за
ними. Женщинам таких  слов  не говорили,  как коням  с