ошла  неделя...  Но  в  субботний день молчаливая  монахиня  или
прихворала, или осталась на службу в монастыре, и вместо нее в розвальнях из
ворот выехала, судя по всему, далеко не старая монахиня.
     Сердце  гулю застучало  у  него  в груди, когда  монахини проехали мимо
стоящего  на  противоположной  стороне  улочки  Ермака.  Он  даже  испугался
собственной  догадки, но тут же  отбросил  ее  и  поспешил  за  розвальнями,
надеясь перехватить монахинь в базарных рядах.
     Когда он добежал до базара, то безошибочно узнал каурую кобылку, понуро
стоявшую у привязи. Сани были  пусты. Расталкивая людей, он стал пробираться
меж торговых рядов и, наконец, издали увидел черную фигуру молодой монахини,
идущей с корзиной в  руке. Она  прохаживалась  меж  рыбных рядов, по очереди
спрашивала о цене у бородатых  рыбаков, разложивших длиннющих налимов, щук и
пузатых  карасей  прямо на  притоптанном снегу.  Ермак  подошел сзади  и уже
протянул  руку,  чтоб  дернуть  монахиню за  рукав  полушубка,  как  услышал
знакомый  и  до  боли  родной  голос.  Его словно  кипятком обварили,  и  он
торопливо  шагнул  назад,  запнулся  за  огромную рыбину  и  под общий хохот
растянулся,  упав  на  спину. Монахиня тоже повернула голову в его сторону и
тихо вскрикнула:
     -- Василий! Ты?!
     --  Я, Дуся, я... -- отвечал  он, поднимаясь,  сбивая  с себя прилипший
снег рукавицей. И от этой неожиданной встречи, от неловкости он  засмущался,
не зная, что и сказать.
     --  Как ты  здесь  оказался?  --  спросила Евдокия, когда они отошли  в
сторону от все еще гогочущих рыбаков.
     -- С войны еду. Вот завернул...
     -- Как ты узнал, что я здесь, в этом монастыре?
     -- Нет, не знал. Я тут по другому делу...
     --  Я поняла, -- Евдокия за то время, пока они  не виделись,  похудела,
кожа  на  ее  прежде румяном  лице стала  бледной, с желтизной, под  глазами
появились темные круги.  Но держалась  она теперь уверенно и даже с каким-то
внутренним достоинством, не было уже прежней пылкости, неосознанного порыва.
     -- Алена тоже здесь?
     --  Мама уехала к себе в Устюг.  А  добрые люди присоветовали мне грехи
отмаливать  сюда  пойти.  Как же ты здесь  оказался? -- переспросила она, --
только  рассказывай  поскорей,  а то  сестра  Варвара скоро  меня  хватится,
кинется  искать,  а  увидит  тебя --  и  запретят  мне  вовсе  из  монастыря
отлучаться. Говори, -- настойчиво приказала она.
     И  он все  рассказал  про  Анну Васильчикову:  как  его попросил  князь
Барятинский разузнать,  куда ее повезут,  где она очутится. Скрыл  только от
Дуси о своих ночных свиданиях с Анной. Но, верно, Евдокия сама догадалась  о
том, поскольку, выслушав его, спросила:
     -- Знаешь ли ты, чьей женой она была?
     -- Да, знаю. Царской женой была Анна.
     -- А известно ли тебе, что она ребенка ждет? Только говорят, не царское
то дите будет Может, ты знаешь, кто Отцом ребеночка назовется?
     -- Откуда  мне  знать, -- еще больше  смутился он, -- мне какое до того
дело. До царевой жены.
     -- Ой, неправду говоришь, Василий. Меня не проведешь. Врать ты так и не
научился. Чего же ты хочешь? Говори скорей, а то Варвара уже сюда идет.
     -- Повидаться с ней хочу. Хоть ненадолго. Нужно
     -- Ишь ты о чем. Да ладно, приму грех на душу, ради нашей прежней... --
она не договорила. -- Приходи к  задней монастырской калитке, найдешь, поди.
Буду ждать тебя. Заполночь приходи. А  сейчас  встань к рыбакам,  будто тоже
торгуешь,  --  и  она шагнула  в  сторону,  наклонясь  над  горкой замерзших
серебристых  карасей,  начала  перебирать  их. Тут же ее окликнула  Варвара,
внимательно  осмотрев с ног  до головы Ермака,  но  ничего не сказала  и обе
монахини, не оглядываясь, пошли дальше меж рядами.
     Ермак и сам не  знал, зачем ему нужна встреча с Анной.  Просто хотелось
сказать, что  он  здесь, рядом, помнит  о  ней. Вот  если бы она согласилась
бежать  с  ним...  И на всякий случай он сговорился с мужиком  из  соседнего
дома, чтоб тот в случае  надобности на своей  лошади  отвез его и еще одного
человека до ближайшего села, где бы он смог  найти другого возницу. Назначил
хорошую цену -- и того не пришлось долго уговаривать
     Дождавшись, когда часовой колокол на ближайшем храме ударил полночь, он
оделся,  тихо  притворя за  собой  дверь, вышел на  улочку.  До  Покровского
монастыря идти было недалеко, и  вскоре он без труда нашел небольшую калитку
с  обратной  стороны от  главных ворот и чуть  тронул  кольцо, стукнув  им о
железную скобу.
     -- Василий, ты? -- раздался тихий шепот из-за калитки.
     -- Я, Дуся, кому ж еще быть.
     Евдокия  плавно  открыла дверцу  и приложила палец к  губам,  дала знак
следовать за  ней.  Они  прошли  через  двор  и  остановились  у  небольшого
каменного  строения с зарешеченными оконцами. Ни одного огонька не виднелось
в заледеневших оконцах.
     --  Иди за мной, -- шепотом, едва двигая замерзшими губами, проговорила
Дуся   и  осторожно  открыла  входную   дверь.  Они  очутились  в  небольшом
коридорчике, где пахло  травами, ладаном и еще чем-то,  неуловимо волнующим,
чисто женским. В дальнем конце коридорчика под иконой теплилась лампадка, от
которой  Дуся зажгла принесенную ею свечу и указала рукой  на крайнюю дверь.
-- Иди, я подожду тебя, -- и вложила свечу в его чуть дрогнувшую руку.
     Василий шагнул в маленькую монашескую келью и увидел грубо  сколоченный
топчан, на котором, укрывшись с головой, кто-то лежал.
     -- Анна, -- выдохнул он  негромко и сел  подле нее, тянул накидку. Анна
тут же открыла глаза и вскрикнула. -- Тихо, тихо, прошу тебя.
     -- Кто ты? -- Она села, закрывшись  накидкой  до самого  подбородка, но
потом, видимо,  узнав его, улыбнулась и так же шепотом продолжала. -- А я-то
думаю, от  какого Василия мне давеча  привет передали,  -- глазки ее  игриво
блеснули. -- Оказывается, не забыл, пришел.
     --  У нас мало  времени. Ты согласна  бежать  со мной? Тогда одевайся и
идем. Я обо всем договорился.
     -- Куда бежать, миленький, -- всхлипнула она.
     -- К отцу... В Москву. Он тебя спрячет.
     -- От  нашего царя нигде не спрячешься. Достанет, аспид. Да и тяжелая я
стала. Ребеночка в себе ношу. Дай-ка, -- она схватила его руку и положила на
живот, улыбнулась. ~ Видишь теперь?
     Даже  сквозь  накидку  Василий  ощутил  тепло ее  тела и  едва заметную
выпуклость внизу живота. Значит, не обманули его, и Анна действительно ждала
ребенка.
     -- Чей ребеночек? -- спросил пересохшими вмиг губами.
     --  Мой!  Чей  же еще, -- ответила с вызовом  и отбросила его  руку. --
Никому не отдам.
     -- Ты мне скажи, отец кто. Я ведь думать, мучиться буду.
     -- Не мучайся, милок. Ты свое дело сделал, чего царь немощный не мог. И
на том спасибо.  Только о том забудь и не вздумай открыться кому. Добра себе
этим не  наживешь, а голову  потерять можешь. Я  же с царем нашим поиграю  в
кошки-мышки.  Если мальчик родится, то быть  мне царицей.  Помяни мое слово.
Больно  уж государь мальчика  хотел. Вот тогда и ворочусь  в  Москву. Да  не
тайно, как ты советуешь, а под звон колоколов!
     --  Больно рисковое  дело  ты затеяла. Не вернет тебя царь  в Москву. А
ребеночка отберут, тебе не оставят.
     -- Ну, это мы еще  поглядим.  Я к царю подход знаю, вызнала  норов его.
Когда  он  пьяненький, то больно жалостлив становится. Тут его голыми руками
брать можно, не откажет.
     Василий  не  отводил  глаз  от  ее  моментально  изменившегося  лица  и
удивлялся,   как   в  красивой,   совсем  молодой  женщине  могут  уживаться
простодушие и коварство, любовь и ненависть. И как он мог столь долго носить
в себе память о нескольких встречах? Как она сумела запасть ему в сердце?
     -- Ладно, пойду я  тогда. Извини, что потревожил. Думал,  помогу чем. А
ты  вон  решила царицей стать... Бог  тебе судья...  Но если  чего случится,
помощь нужна  будет,  то  откройся монахине  Евдокии.  Может, она  и  сумеет
весточку передать, разыщет меня.
     -- Ступай с Богом, -- Анна перекрестила его и что-то неуловимо  далекое
мелькнуло в ее глазах,  -- все получится как  я  задумала. Сама тебя разыщу,
как  в  Москву  царицей  обратно  вернусь.  --  Она притянула  его  к  себе,
поцеловала в губы. Василий чуть не выронил свечу. Торопливо встал и выскочил
в коридорчик.
     -- Все уже? --  спросила вышедшая из сумрака Дуся. -- Я думала, до утра
ждать придется.
     Только теперь по ее голосу Василий понял, как нелегко далась ей встреча
с ним, и, не выдержав, прижал девушку к себе, зашептал в ухо:
     -- Дуся, милая, пошли со мной. Худо мне одному, ой, худо.
     -- Ту звал -- не  согласилась. Решил меня  теперь соблазнить. Хорош ты,
Василий, ой, хорош!
     --  Подслушивала что ли? Куда я ее звал? Куда?! К отцу в  Москву увезти
хотел. Только и всего. Кто она мне?  Бывшая женка царская. Не живая она, как
после молнии,  когда  в  дерево ударит,  ничего  не  осталось, все  сожжено,
обуглилось. Ты же жена мне. Потому и прошу...
     --  Ладно, -- улыбнулась  она,  -- расшумелся. Пошли отсюда. Не была  я
тебе женой, а теперь и подавно забыть надо обо всем.
     Она проводила его до той же  калитки и  ненадолго приостановилась, чуть
приоткрыв   дверцу.   Василий  попробовал  притянуть  ее  к  себе,  но  Дуся
увернулась, выскользнула, оттолкнула.
     --  Не бери  греха  на душу  и меня  не  неволь. На  исповеди  все одно
признаюсь, что встречалась  с тобой. Матушка велит на меня епитимью наложить
и в город больше не пустит. И как я послушалась тебя... Змий ты, искуситель.
     -- Так не говори ей, смолчи.
     -- То мое дело.  Затем в монастырь и пошла, чтоб не видеть житья вашего
поганого, безбожного.
     -- Давай к Строгановым вернемся? А? Будем в городке  жить  как  прежде.
Тихо, мирно... Обвенчаемся...
     -- Поздно, Васенька, -- всхлипнула она, -- Господь накажет меня за речи
такие, за грехи мои. Прощай, миленький... Не тревожь меня более.
     -- Тогда  и вправду прощай,  --  Василий  снял  шапку, перекрестился на
главки монастырского храма, белой  величавой  мощью высившегося над ними, и,
не говоря больше ни слова, пошел обратно.
     Дуся проводила его взглядом, пока широкая фигура Василия не скрылась  в
ночных  сумерках, и беззвучно заплакала, задрожав  всем телом. Потом  утерла
слезы, закрыла калитку и  пошла в свою  келью, ничего не видя перед собой. В
это время  на  монастырском  храме ударил  часовой  колокол, и она  привычно
перекрестилась, поклонясь до земли на сиявший золотом в небе соборный крест.



        "БЛАЖЕНСТВО ОТКРОВЕНИЯ"

     Весной того же года Иван Васильевич известил всех князей и дворян, чтоб
каждый явился в Москву  для большого похода  в Ливонию и  привел бы по сотне
человек  с  собой. Озадаченные дворяне не смели перечить и велели собрать  с
ближайших  деревень  и сел  пахотных крестьян, хватать  на  дорогах  крепких
мужиков  и  под надежным  караулом гнать их на Москву,  где тех записывали в
Разрядном приказе в полки, направляли в войско.
     Опять  послали гонцов на  Дон, на Волгу  в казачьи станицы  с  царевыми
грамотами, в  которых обещалось  не только хорошее жалование, но и всяческие
вольности. а словах же гонцам  велено было обмолвиться, что коль не выставят
казаки сотен пятнадцать,  то быть им  в немилости царской, и сам он со  всем
великим  воинством может  на них невзначай завернуть,  пройтись по станицам,
похватать  воров, разбойников, что  по дорогам купцам  и прочим добрым людям
расправу  чинят.  Старшины  казацкие  подумали,  посовещались  и  решили  не
ссориться с Царем, выставили ополчение сколь от них  требовалось. Подались в
поход  атаманы:  Никита  Пан, Савва Волдырь, Богдан Брязга, Матвей  Мещеряк.
Только Иван  Кольцо с  Богдашкой Барбошей отмолчались  на общем кругу, а  на
другой день с малыми силами подались в  ногайские степи заниматься привычным
им делом: щипать пастушьи табуны да отлавливать редких купцов.
     За Василия Тимофеевича Ермака, видать, замолвил словцо князь Голицын --
и его поставили вторым казачьим атаманом, доверя под  его  начало пять сотен
лихих донских и поволжских рубак.
     Совместно с московским войском выступил и король  Магнус, которого Иван
Васильевич  для пущей привязка  и  родства женил на  своей  племяннице Марии
Владимировне  Старицкой, дочери  своего двоюродного  брата,  совсем  недавно
казненного им. Правда, королем Магнуса  звал  только  Иван Васильевич,  а на
самом  деле тот  должен был воевать  там, где  укажут,  и воли  ему при этом
никакой не полагалось.
     Поначалу дело пошло весьма неплохо -- и  взяты были русскими  ратниками
города  Кокенгузен, Венден, Вольтмар. Царь  довольный возвернулся  в Москву,
устроил не бывалый пир  по  случаю побед, и тут дьяки шепнули  ему мол, пока
ты,  государь, по иноземным странам разъезжал, города  отвоевывал, тут князь
Борька Тулупов измену учинил, иноземных  людишек у себя принимал, шептался с
ними о чем-то.
     Велел Иван Васильевич сыск  учинить, пытать Тулупова беспощадно. Тот  и
признался в  застенке,  мол, было  дело,  хотел  переметнуться  к  польскому
королю, а то дома обрыдло все, опостылело. Да и назвал еще десятка два бояр,
князей разных, с ним на измену согласных. И между прочим обмолвился о лекаре
царском Елисее Бомелиусе.  Взяли и того. Он с испугу, в застенок попав, умом
тронулся, чушь всякую нести  начал, а как огонь  под ступни подложили,  то и
сознался  во   всем:   сообщал   тайно   и  шведам,  и  полякам  о   русских
приготовлениях,  сборах на войну. Платить они ему не платили, но обещали  на
службу принять  и тогда уж рассчитать за все дела, для них содеянные. Многих
человек по его  оговору на плаху свели, и  самого  лекаря в том числе. Думал
Бомелиус,  что  государи иностранные заступятся за него, выручат, да никто и
не вспомнил, пальцем не пошевелил.
     Сам Иван Васильевич на казнь  смотреть не пошел, а отправил сына Ивана,
чтоб проследил за всем, доложил как что исполнено.
     А тут польский король Стефан  Баторий крылья расправил и на собственные
деньги набрал войско, двинулся  к Полоцку. Русские воеводы и глазом моргнуть
не  успели, как  сжег  он Полоцк. Иные  города приступом  взял  и прямиком к
Пскову  направился,  обложил  город  со  всех  сторон,  направил  защитникам
грамоту, чтоб кровь зря  не лили, а поднесли, не мешкая, ключи  от городских
ворот.  Но только  народ псковский упрямым оказался и показал Баторию фигу с
маслом.  Воеводы  Василий  Федорович  Скопин-Шуйский,  да  Шуйский  же  Иван
Петрович  поклялись  умереть,  но ворота  полякам  не  открыть. Кинулись  те
Печерский  монастырь  грабить, а не тут-то было. Стены, что  игумен Корнилий
возвел, выдержали, не подвели.  Палили  монахи из  пушечек, сбили  врага  со
стен, не  дали на  поругание святую обитель. Так  и  убрались поляки обратно
несолоно похлебавши. Долго еще под Псковом стояли, поджидали, когда горожане
с голоду повымрут, сами к ним выйдут, да не дождались.
     Ермак  в  то  время с  казаками позади  войска польского  зорил  обозы,
отлавливал небольшие  отряды, тревожил  ляхов как мог. Вскоре дошли вести до
них, будто бы Иван Васильевич заключил мир со Стефаном Баторием и война пока
что  закончилась.  Подались казаки  к  Москве,  чтоб плату  за труды  ратные
испросить у  воевод  царских. А те им, мол, ни  полушки,  ни копеечки нет  в
закромах государевых. Что в  бою  захватили,  то  ваше, а большего не ждите.
Озлились казаки,  а супротив рожна не  попрешь. Погуляли в  кабаках царевых,
пошумели, промотали последнее и подались обратно, кто  на Дон, кто на Волгу.
Ермак  же   подзадержался  малость,  решил  разыскать   купцов  Строгановых,
перемолвиться с ними о делах, о службе.
     Дом их сразу нашел, будто  вчера в нем  гостевал. Сторожа впустили его,
провели в горницу, где он когда-то со старым хозяином за одним столом сидел.
Вышел к нему молодой Строганов, назвался Семеном Аникитичем. Спрашивает:
     -- Чего хотел, казак? За каким делом пришел?
     --  Служил  я  когда-то  у  батюшки  вашего, а потом на  Цареву  службу
подался,  на Волгу ушел, до старших  атаманов дослужился. А Сибирь забыть не
могу Как там варницы? Как народ живет-может?
     -- Спасибо, -- отвечает  ему Семен Аникитич, -- живем как все, особо не
тужим.  Правда,  в  один  год  почти схоронил я братьев  старших и  с  двумя
племянниками остался. А тут еще, сибирский хан Кучум грозится пожечь городки
и дал сроку  полгода уйти с земли,  которую он своей считает. Вот приехал  к
царю подмогу просить.
     --  Царь  с  нами за  Ливонскую войну  рассчитаться  не может.  А  чтоб
стрельцов в городки ваши направить, в то и вовсе не верится.
     -- Не  допустил царь меня до себя. Говорят, будто сына младшего  женить
собрался.  Да еще, -- замялся Семен, глянув на  дверь,  --  говаривали люди,
будто и себе молодую жену высмотрел.
     --  Ну, царские  дела нам осуждать не по чину будет. А сам бы ты, Семен
Аникитич, не терял  времени даром, а коль деньгу имеешь, собрал людей ратных
на Москве, призвал к себе городки защищать. То надежнее будет.
     -- Пробовал уже, --  отвечал тот, -- деньги  вперед требуют, а  придут,
нет  ли, то вилами по воде писано. Помог бы, атаман,  не поскуплюсь, назначу
жалование втрое, чем у царя платили.
     Ермак внимательно посмотрел на Строганова и не спеша ответил:
     -- Дай срок месяца с  два. Перетолкую с казачьими старшинами как к себе
вернусь. Коль согласны будут, то, глядишь, и приведу к тебе сотен с пять.
     -- Посылал  я  уже  к  атаманам  вашим своего человека,  так ни  с  чем
вернулся. Не нашел охотников.
     -- Э-э-э...  К  казакам  особый  подход нужен.  Всякого они слушать  не
станут. Но сейчас, думаю, без дела с пустыми кошелями многие сидят, глядишь,
и сыщутся охотники.
     -- Сам-то придешь?
     --  Погляжу.  Тянет меня  в  ваши  места, по  ночам снятся леса, речки,
приволье, тишина. Обещать твердо не стану, а там как Бог даст...
     На  том и порешили, выпили вина за встречу. И  Ермак отправился к князю
Петру Ивановичу Барятинскому.  Обсказал  ему все  про Анну Васильчикову, что
ждет  она  ребеночка, мечтает обратно  царицей  сделаться. Повздыхал  князь,
поохал, поблагодарил атамана и отправился к Васильчиковым самолично обо всем
доложить.  А  Ермак  в тот же день выехал из Москвы  на  Серпухов, чтоб  уже
оттуда податься на Волгу.

        "* * *"

     Хан Кучум распределил меж старшими сыновьями ближние улусы, но при себе
оставил царевича Алея.  Он  с нетерпением ожидал  вестей от северного  князя
Бек-Белея,  что  с  малыми  силами  ушел в уральские  земли  разведать  силы
Строгановых. Кучум по весне отправил русским купцам упредительную грамоту, в
которой грозился разорить все их земли, пожечь городки, коль они не уйдут  с
его владений. Он проведал, что поумирали старшие братья,  на ком и держалось
строгановское хозяйство, а их малолетние сыновья вряд ли смогут организовать
защиту  своих  крепостей. Остался,  правда,  Семен  Строганов, но  тот,  как
доносили Кучуму, больше пропадал на охотах и  ратных людей держал мало. Если
только Бек-Белей вернется с добрыми вестями, Алею  предстоит повести в набег
главные силы Сибирского ханства.
     Сам Кучум  уже не мечтал о воинской  славе  и редко выезжал из Кашлыка,
почти все время проводил в своем шатре. К зиме ухудшилось зрение, и он часто
не мог уснуть от рези в  глазах, сидел  над разными отварами, втирал дорогие
мази, что доставляли ему купцы из Бухары.
     С ханом Абдуллой у него так и  не сложились отношения. Тот вроде совсем
забыл  о Сибирском ханстве,  хоть  и посылал шейхов для  обращения сибирских
улусников в истинную веру,  да напоминал иногда о просроченном ясаке. Может,
смирился, что Кучум такой же хан в  своей земле как и он, Абдулла, в Бухаре.
Донесли Кучуму  и о том, что князь  Сейдяк подрос и был милостиво принят при
ханском  дворе, даже взят на службу.  И это известие более всего  беспокоило
Кучума.
     Впрочем, теп