сборы в дорогу, а собрались уже затемно, решив
остаться  еще  на  ночь, а  выступить,  едва  рассветет.  И  вот теперь  они
подъехали  к  лагерю  Мухамед-Кула,  где  их  остановили  сторожевые  посты.
Карача-бек потребовал отвести его к башлыку и теперь  сидел в центре лагеря,
ожидая, когда появится ханский племянник.
     Тот подошел сопровождаемый своим сотником,  слегка запыхавшись, и, судя
по  ввалившимся  глазницам и  темным  кругам  вокруг глаз,  Карача-бек легко
определил, что эту ночь юноша провел без сна.
     "Видно парень сгоряча залетел в Девичий городок и резвился там, не зная
отдыха. Надо по  возвращении  намекнуть об этом хану. Хотя...  У него же там
родная тетка. Уж не снюхался ли он  с ней? Обязательно  выясню у охранников.
Впрочем, если он им хорошо заплатил, то будут молчать".
     -- Как спалось моему  царевичу? Извини, что рано поднял. Твои  воины не
хотели пропускать наш скромный караван.
     Карача-бек  предусмотрительно  не  взял с  собой Соуз-хана,  велев  ему
объехать лагерь стороной, не поднимая шума, и ждать на переправе через реку.
     -- Ты не разбудил меня. Я  обходил  посты,--  попытался  объяснить свое
долгое  отсутствие  Мухамед-Кул,  но легкий  румянец, выступивший на  щеках,
выдавал его с головой,-- а тут мне сообщают,  что появились то ли купцы,  то
ли  просто  бродяги.  Ведь ты  выехал  на  несколько дней раньше меня.  И  я
удивлен, увидев  тебя  в  одном переходе  от  Кашлыка.  Может у  тебя плохой
проводник и вы сбились с пути? У меня есть опытные люди и я могу отпустить с
тобой кого-нибудь из них.
     -- В том нет нужды,-- Карача-бек без труда понял, что  царевич пытается
уколоть  его  двухдневной  задержкой,  но  он предусмотрел  и  это.  --  Мой
проводник  отлично знает дорогу, да и сам я не заблужусь в родных местах. То
чужаки, что недавно здесь живут, боятся наших лесов и болот, боятся отходить
далеко от ханской ставки. У меня тяжело  заболел один из родственников, дядя
жены, и я был вынужден завернуть к нему.
     Мухамед-Кул  хотел, было вспылить, услышав  про чужаков, которые боятся
местных лесов, тем более, что это  была чистейшая правда: бухарцы не  любили
здешних мест  и неохотно удалялись  от Кашлыка. Но  он сделал вид, будто  не
понял намека ханского визиря, и спокойно продолжал:
     -- Тогда  счастливой вам дороги.  И пусть обратный путь будет легким  и
коротким. Помоги вам Аллах.
     --  Спасибо  тебе на добром  слове. Желаю и  твоим воинам того же. Будь
осторожен в переговорах с северными соседями. Они не любят больших сражений,
но могут  напасть тайно  ночью.  У них зрение,  как у совы. Бойся ночи,  мой
царевич. И не верь им  на  слово,  если  они  что-то обещают,  то совсем  не
значит, что выполнят.
     -- Еще раз благодарю, но и моим сотням пора выступать, совсем рассвело.
Привези мне из Казани хорошего сокола, если увидишь.
     --  Твое слово --  закон  для меня,--  низко  поклонился  Карача-бек,--
обязательно раздобуду лучшего сокола, который там имеется.
     На  том и расстались, разъехались в разные стороны. Сотни Мухамед-Кула,
хорошо отдохнувшие  за ночь, пошли  бодрой  рысью и вскоре уже втягивались в
небольшой перелесок,  забирая вправо от пологого спуска в сырой овраг. Отряд
Карачи-бека,  наоборот, продолжал путь  вдоль речного  берега, спустившись в
небольшую лощину,  где журчал чистый  ручеек  с берегами, поросши ми  сочной
осокой.
     К Мухамед-Кулу,  который наблюдал с  места ночевки за  движением  своих
сотен и бросал  тревожные  взгляды на отряд  Карачи-бека  (не поедет ли он в
Девичий  городок выведывать о его посещении), подъехал на взмыленном скакуне
Янбакты и торопливо заговорил:
     -- Один из  моих  нукеров донес, что часть  людей  Карачи-бека объехали
лагерь  стороной и, не желая  быть узнанными, поспешили к переправе. Мне это
показалось странным. Может разузнать, кто это был?
     -- Какие они из себя, твой нукер не разглядел?
     -- Один грузный, тяжело в седле держится. А с ним двое молодых, легких.
Более ничего не видел.
     --  Из  тех,  кого  я знаю,  грузный  похож  на  Соуз-хана.  Но  хан не
приказывал Караче-беку брать его с собой. Я был там, когда он отправлял его.
Зачем Соуз-хан едет  в Казань с  ханским  визирем?  И впрямь  странно это...
Хорошо бы разузнать, он ли. Но как это сделать, не вызывая подозрений?
     -- Поручи мне, патша улы. Нагоню и прослежу издали.
     -- А вдруг заметят? Тогда, как?
     -- Не заметят. А если и увидят. То мало ли что... Ускачу.
     --  Сделай  вот что,-- с  этими  словами  Мухамед-Кул стянул с  мизинца
небольшой  перстенек  с камнем  огненно-красного цвета и передал юз-баше, --
отдашь  Караче-беку  и скажешь,  что  в уплату  за  сокола,  которого я  ему
заказал. Понял?
     -- Отчего ж не  понять. Сделаю. Я скоро. -- И с этими  словами юз-баша,
дав   коню  шпоры,  скрылся  из   глаз,  полетев  галопом  наперерез  отряду
Карачи-бека.
     Про себя  он решил,  что  не  станет сразу  нагонять того,  а попробует
затаиться где-нибудь и понаблюдать за ними. Так он и сделал, обогнув по дуге
речной  берег,  и напрямик  через  лощину, выскочив  чуть впереди  тропы, по
которой должен был следовать отряд Карачи-бека.
     Притаившись среди кряжистых стволов старого  разлапистого  тальника, он
еще  издали увидел двух всадников,  едущих  впереди остального отряда. Когда
они подъехали ближе, сотник без труда узнал Соуз-хана и едущего с ним голова
к голове Карачу-бека и даже услышал часть их разговора:
     --  Молодой  царевич   со   временем   доставит   нашему   хану   много
неприятностей. У него очень гордый нрав и стальной блеск в глазах,-- говорил
негромко Карача-бек, но слова легко достигали ушей сотника.
     -- Уважаемый правильно говорит. Надо бы мальчишку подкормить  и сделать
ручным, а  потом  и вовсе  переманить, -- отвечал, согласно  кивая  головой,
Соуз-хан.
     -- Скажу  откровенно  --  придет время и  царевич  Алей подрастет,  сам
сможет  водить  сотни.  Вот  тогда мы  должны будем  приблизить его  к себе,
задобрить  подарками,  похвалами.  А  ханскому  племяннику  подослать своего
человека, чтобы знать о каждом его шаге и помыслах.
     -- И сообщать хану о том, что нам выгодно. Правильно говорю?
     Услышать ответ Янбакты уже не сумел, потому что  всадники проехали мимо
него, завернув по отлогому косогору к переправе. Дождавшись, пока весь отряд
скроется из вида, Янбакты вывел коня из укрытия и поспешил следом.
     Карача-бек,  увидев  догоняющего  их   всадника,   выругался  и  поехал
навстречу, не представляя, кто бы это мог быть.
     -- Мухамед-Кул велел передать  тебе  этот перстень в уплату  за ловчего
сокола,  что ты обещал ему привезти, -- протянул  юз-баша перстень  ханскому
визирю.  Карача-бек, принимая  подарок, не сводил глаз с лица Янбакты. "Не в
перстне тут дело. Чего-то он вынюхивает. Вон как оглядывает и сопровождающих
караван людей, и тюки с поклажей. Чуть шею себе не сломал!" -- думал он.
     --  Передай  и  от  меня,  что  выполню  все,  как просил  царевич,  --
Карача-бек намеренно заслонил  собой от  любопытного взгляда  голову  своего
каравана. -- А что ищет, уважаемый? Может родню увидел?
     -- Да нет. Показалось  просто. Ну,  я  поехал, прощай,  визирь. Доброго
пути  тебе.--  И, не  дожидаясь  ответа, Янбакты круто развернул коня и  дал
шпоры. Все, что он хотел услышать, он услыхал и теперь  надо срочно сообщить
обо всем Мухамед-Кулу.
     --  Чего  ему  нужно  от  нас?  -- спросил,  подъезжая  к  Караче-беку,
Соуз-хан.
     -- Вынюхивает чего-то, а чего не пойму. Неспроста это...
     -- А наш разговор он не мог слышать?
     -- Кто его знает. Спросил бы сам.
     -- Так может его... это самое... Нагнать и в воду. Пусть потом ищут.
     -- Вроде башка большая, а ума, как у ребенка, -- презрительно глянув на
него, обронил Карача-бек, -- попробуй, догони его теперь.
     Мухамед-Кул внимательно выслушал все, что передал  ему сотник, и плюнул
на землю.
     -- Шакал, он и есть шакал.  Привык  падалью питаться.  Натворит он  еще
дел. Уж больно хитер.  Надо поосторожней быть. Следить за всеми  новичками в
Кашлыке.
     -- Царевичу пора держать свою ставку, отдельно от хана, -- вставил свое
слово Янбакты.
     -- Ладно, вернемся из  похода, там видно будет. К  вечеру  они были уже
далеко от Девичьего городка, и мысли о предстоящем сражении, если не удастся
поладить с соседями добром, и походные хлопоты почти  стерли  у Мухамед-Кула
его ночной разговор  с теткой. Но устроившись на ночлег у небольшого костра,
он вдруг явственно увидел ее  лицо, горящие  глаза  и негромкий шепот:  "Все
дела,  дорогой Мухамед-Кул, вершатся в  Бухаре.  А мы  здесь  лишь  косточки
сочных  плодов,  что  проедаются в  ханских  дворцах. Мы  --  игрушки  в  их
руках..."  Юноша  испуганно  повел головой, думая, что  тетка  сидит  где-то
рядом, но на толстом войлоке сладко посапывал юз-баша, а больше никого рядом
не было.
     Юноша перевернулся  на спину и  уставился  широко  открытыми глазами  в
темное небо, затянутое  мрачными тучами. Погода  начинала портиться и завтра
вполне  мог начаться дождь, грозивший перерасти в длительное ненастье. Но не
это  беспокоило юношу,  а  все то, что рассказала ему тетка, а позже передал
Янбакты. Казалось,  будто невидимая  паутина коснулась  его  тела и тянет за
тонкие ниточки  в разные стороны. Кто друг? Кто враг на этой земле? Зачем он
сам   здесь?  Что  ждет  его   через  год  и   дальше?  Радость  от  первого
самостоятельного  похода   была  омрачена   тайной  слов,  несущих   в  себе
разрушительное действие, как вода, впитываясь в дерево, рвет его, как огонь,
лизнувший  сырую  глину,  делает твердой,  но хрупкой,  так  и слова  меняют
человека.
     Мухамед-Кул провел языком по сухим губам и ощутил вкус крови, со злости
прикусив себе нижнюю губу.
     "Почему человек,  даже  когда поранит сам себя,  норовит обвинить в том
ближнего? И действительно, не узнай  я  за прошедший день столько  нового  и
неприятного для себя,  не  злился  бы  и  не  кусал  собственные  губы. А не
отправился бы в поход, то  мог и не знать обо всем этом... Но в  поход я  не
мог не пойти, ведь я племянник хана и кому, как не мне, водить сотни? А будь
я простым нукером, то был бы в чьем-то подчинении как тот же Янбакты... Хуже
это  или  лучше?  Не имел  бы власти, не отдавал бы приказы, против меня  не
плелись  бы заговоры...  А если  я  стану со  временем сибирским ханом?  Что
тогда? Буду ли более свободным?"
     Хотелось растолкать спящего рядом сотника, поговорить, посоветоваться с
ним.  А  что  он  скажет? Что может  посоветовать? Убить врагов? Но появятся
новые и будут ли они не столь опасны. Навряд ли.
     "А  может попросить  у дяди  свой улус и править без чьих-то советов  и
указаний? Пойдет ли дядя на это? Даже если и выделит улус где-то среди болот
на краю своего ханства, то надо чем-то платить воинам, воевать  с  соседями,
собирать дань. Но у Кучума  подрастает старший сын Алей и он  тоже потребует
свой улус. А  там еще родятся дети, которые со временем вырастут и потянутся
к власти. А Зайла-Сузге... А сын ее Сейдяк..."
     Незаметно  для себя Мухамед-Кул  уснул,  а по небу плыли  тяжелые тучи,
обещая обильный дождь и раскисшие дороги.



        "Бедствие, проистекающее"
        "от пороков"

     Человек часто  не видит пагубных следствий пороков, а  именно, трех  их
видов возникающих из гнева, злобы и страстей.
     Гнев   свойствен   сильным   людям.  Гневом,   суровостью   достигается
прекращение  вражды,  месть  за  оскорбление  и   устрашение  людей  вообще.
Постоянное проявление гнева имеет целью обуздание пороков.
     Страсть и  любовь есть  стремление к  достижению  желаемого.  Тот,  кто
проявляет любовь или страсть, стремится вкусить плод затраченной работы.
     Постоянная  связь со страданием вызывает долгие мучения. Поэтому  злоба
имеет более тяжкие последствия.
     Злобный человек  утрачивает веру в  себя, и тем самым обрекает  себя на
раннюю смерть или страдания.

        "Из древнего восточного манускрипта"



        "ОБРЕТЕНИЕ"
        "СИЛЫ"

     После  принятия  новой веры  что-то  разладилось  у  Едигира: не  стало
согласия с самим собой и новыми друзьями, словно  оставил он в лесу на охоте
лук  или еще  что-то  важное  и нужное  только  ему.  Так хотелось  убежать,
кинуться вон из городка в темный сумрак тайги, будто звал его кто-то дорогой
и близкий, умоляя, вернуться.
     Он  стал  походить на ручного медведя,  что держал  подле своего  шатра
отец, а они, детишки, любили дразнить зверя, поднося к носу на длинной палке
куски вяленой рыбы и  отдергивая  назад  от когтистых медвежьих лап. Медведь
злился, ревел, пытаясь  дотянуться до  вожделенного куска, натягивал толстую
железную цепь, но  убедившись в бесплодности своих попыток, отворачивался от
обидчиков,  садился  на   землю  и,  закрыв  морду   лапами,   начинал  тихо
раскачиваться из стороны  в сторону и  глухо выть. Кто-нибудь  из  взрослых,
услышав рев, отгонял мальчишек  и бросал  ему рыбу, но медведь  успокаивался
далеко не сразу. Видно, велика была обида на людей,  коль мог  он пролежать,
не глядя ни на кого, закрыв морду лапой и уткнув нос в землю, весь  день. Но
внешняя успокоенность зверя была обманчива -- он ждал, терпеливо ждал, когда
кто-нибудь  пройдет  слишком близко.  Тогда,  резво вскочив  с земли,  одним
прыжком оказывался рядом с человеком, слепо молотя обеими лапами по воздуху.
Иногда ему удавалось зацепить  зазевавшегося прохожего  за плечо  и, если не
подоспеют вооруженные охранники, не отгонят  копьями зверя, мог  и  поломать
кости, и свернуть шею.
     Едигир, вспоминая  медведя, который  так  и  не  стал  ручным,  но  уже
испорченный  людьми,  не смог  бы  жить  в  лесу,  добывая  себе пропитание,
осознавал себя диким зверем, оказавшимся  в клетке в русской крепости. Мысль
о  том,  что  его лишили  не только ханства, но  и земли  своих предков,  на
которой родился  и  вырос, не  давала  покоя.  Он  часто видел себя  впереди
воинских  сотен, которые,  замирали  в  ожидании приказа, ринуться  в бой по
первому взмаху руки. В нем жили воспоминания  горячего порыва конской лавы и
тонкий свист сабель, опускающихся  на людскую плоть, незабываемый запах пота
и крови, крови и врага...
     Он подолгу  сидел  на  небольшом  пригорке  рядом  с крепостной стеной,
откуда виднелась протекающая неподалеку  от городка речушка, зажатая с обеих
сторон стволами темно-красных  сосен. Едигир смотрел на поблескивающую гладь
воды, на лес, на небо и не слышал человеческих  голосов. Его не  было здесь,
Едигира, нареченного  новым  непонятным  именем Василий.  Если  бы  кто-то и
попытался заглянуть в глаза крепкого, кряжистого воина, неподвижно  сидящего
на  зеленеющем  пригорке  в новом кафтане, выданном из воеводских  амбаров в
счет службы, то уже не  увидел бы  в них былого огня и власти. То были глаза
старика, чья жизнь прошла, отшумела, ничего не ждущего, не желающего...
     "Зачем  я здесь?  -- спрашивал себя он.-- Во  имя чего? Кому  нужны мои
руки, силы, кровь, жизнь? Я, как мертвый, случайно попавший из страны духов,
вселившийся в чужое тело и потерявший дорогу  назад в мир теней.  Уйди я  от
них, никто и не заметит, не окликнет, не позовет. Я  чужой для них... Совсем
чужой и никогда не стану своим. Никогда!"
     Вслед за чувством одиночества подкатывала злоба на себя и всех, кто был
рядом: на Тимофея, Федора,  воеводу, батюшку. Ему хотелось схватить топор  и
крушить  ворота,  башни,  дом,  в  котором он  спал.  Когда  горячая  волна,
поднимаясь, достигала головы, разливалась по  всему  телу, он упирал твердый
мозолистый  кулак  в  жесткую  землю  холмика  и  с  силой  вдавливал   его,
поворачивая из стороны в сторону, пока хватало  терпения, вдавливал, пытаясь
передать земле накопившуюся в нем злобу на весь мир и людей. Помогало. Кровь
постепенно откатывала от головы, продолжая равномерный бег по  телу, и  лишь
ссадины на руках напоминали о борьбе, происходящей в нем.
     Да еще головная  боль, не  покидающая  ни  утром, ни вечером.  С ней он
засыпал и просыпался. Хотелось  сжать руками  и  раздавить, как спелый плод,
свою собственную голову -- причину каждодневных мучений и страданий.
     ...  В один из  теплых дней  ранним  утром  все,  кто  был свободен  от
караульной  службы,  отправились в  церковь,  принарядившись  в  праздничные
одежды.  Среди степенно шагающих мужчин мелькали  белые  платки, покрывающие
головы женщин. Они притягивали взоры воинов,  пытавшихся заглянуть в женские
лица,  перекинуться  шуткой,  поймать  улыбку  лучистых  глаз.  Те  немногие
женщины, что жили в  крепости,  были женами воинов,  состоявших  на службе у
купцов Строгановых.  Некоторые  из них,  встречающиеся  Едигиру, несомненно,
являлись его соплеменницами,  судя  по темному цвету волос  и узкому разрезу
глаз. Он хотел, было заговорить с одной, но, не  поднимая головы, она быстро
прошмыгнула мимо, и Едигир не решился остановить ее.
     Его  окликнул  Тимофей  тщательно расчесывающий костяным  гребнем  свою
окладистую бороду:
     -- Слышь, Василий, -- называвший его теперь крестным именем, -- пойдешь
что ли с нами али тут останешься сиднем сидеть?
     -- А долго там быть надо?
     -- Это в храме-то?  Да сколь  надо,  столь  и  будем.  Сегодня праздник
великий: Спасом  называется. Пойдешь в храм, значит спасешься, -- добавил он
шутливо.
     -- От кого спасусь?
     -- Да  от самого себя, от грехов своих. Снова да сначала начал,  прости
Господи! Вон женки наших мужиков, что твоей веры были, тоже  окрестились и с
мужьями в храм  пошли, не переча. А ты все "чего, да чего". Ой, и поперечный
же ты.
     И  хотя Едигир не понимал половины Тимофеевых  речей  и  понуканий,  но
благодушный  тон  старика  подсказывал:  не  со  зла  частит  он,  а  скорее
по-отцовски, отечески наставляет.
     -- Да,  вот ведь, забыл  сказать тебе, после службы  воевода  на двор к
себе приглашает всех.
     -- Он тоже о спасении говорить станет?
     -- О  спасении,  только другом.  Как  городок  наш  лучше  защитить  от
басурманов, от родичей твоих, значит.
     -- Я не басурман. Зачем так говоришь?
     -- А коль не  басурман, то  чего в храм  идти  не  желаешь? Люди  могут
подумать, что сторонишься, недоброе чего замышляешь. Могут! Могут! Народ тут
всякий есть.
     Кто  промолчит, а кто и скажет. Ладно, ежели в глаза, а то и за  спиной
ославят.
     --  Это  как ославят? -- переспросил Едигир.--  Убить что ли? Или порчу
наведут?
     --  Да, считай, что так  и  есть.  Один  слово  скажет  дурное о  тебе,
другой...  И  пошла  слава гулять, мол, недобрый  то человек. Хуже  сглаза и
выйдет. Все  отворачиваться станут, сторониться. Тогда никакой  жизни тебе с
народом не станет. Уразумел?
     Тот молча кивнул, пристально  глядя на Тимофея, словно запоминал каждое
сказанное им слово.
     -- Ладно, собирайся, -- хлопнул добродушно его по плечу  Тимофей, -- на
воеводский двор  пойдем мед, пиво с хозяйских  погребов пить.  Не хотел тебе
говорить до поры, да уж ладно, не утаил. Слышал я, будто земляки  твои набег
готовят, как только  хлеб с  полей соберут мужики. Лазутчиков  опять  в лесу
видели, не к добру это. Верно, воевода о том с  народом  и станет толковать.
Поглядим, послушаем.
     И точно. Сразу после службы в храме, едва  народ вышел из дверей, как к
ним  обратился  плечистый с сивой  чуть загнутой  вверх  бородой сотник Ефим
Звягин, ведавший всей караульной службой в городке.
     -- Честной народ, воевода наш, Третьяк Федоров, просил кланяться всем и
зовет на двор к себе. Кто не  погнушается угощением -- милости  просим сразу
туда идти,-- и низко  поклонившись, первым направился вверх по кривой улочке
к дому воеводы.
     -- А? Чего я вам говорил, -- заулыбался Тимофей, -- позвали ведь. Аида,
Федька,-- подтолкнул он сына,-- не робей. Мы с Василием загодя сговорились.
     -- Да я чего