прятать  под себя узелок с шитьем, испытывая
от того неловкость. Хозяин хоть  наверняка и заметил  ее поспешное движение,
но не показал вида. -- Прежде всего я должен назвать себя, -- продолжал  он,
-- меня зовут Амар-хан и я  долгое время служил начальником стражи при дворе
хана Абдуллы. Еще  там я случайно услышал, что в городе  появилась женщина с
малолетним сыном,  и  что она... --  он, чуть помолчав, сверля  ее  взглядом
пытливых глаз, закончил,  -- что  она  дочь хана Муртазы, да земля ему будет
пухом.
     --  Вы знали  моего  отца, -- не  сдержалась Зайла-Сузге, -- вижу,  что
знали. Да?
     -- Я начинал свою службу совсем  юношей при его дворе. И я хорошо помню
и твоих братьев, и маленькую Зайлу. Ведь так тебя зовут?
     -- Да, -- качнула она головой, и робкая слезинка упала на колено.
     -- Я помню,  как сокрушался  хан, когда  разбойники  похитили его дочь.
Потом я узнал,  будто тебя  увезли в далекую Сибирь, но ничем не мог помочь.
Извини. Вижу, верно, нелегко пришлось на чужбине?
     Зайла-Сузге не отвечала, едва  сдерживая душившие  ее  слезы. Она  была
готова ко  всему: к угрозам,  насилию, к потере свободы,  но встретить столь
теплый и дружеский прием она просто не ожидала.
     -- Я  была замужем за очень хорошим человеком. Но он мертв. Со мной его
сын. Он законный наследник Сибирского ханства, сын Бек-Булата.
     -- Вот как? -- заинтересованно проговорил  Амар-хан, --  а я думал, что
это все глупые  выдумки, будто  в Бухаре живет наследник Сибирского ханства.
Знаешь, -- обратился он,  чуть понизив голос,  -- у меня три жены и по нашим
законам я мог бы взять  четвертую и дать  твоему сыну  свое имя, часть того,
что имею. Но я не знаю, как отнесется  к этому дочь Муртазы.  Предлагаю тебе
подумать над моим предложением. А сейчас  я представлю тебе  своих  сыновей.
Надеюсь,  что еще  сегодня ты переберешься  вместе с сыном ко мне в дом, где
вам  будет  оказан  достойный прием. И  пусть  твои руки  забудут  о  шитье,
недостойном  тебя,  --  он  громко хлопнул в  ладоши  и в комнату вошли трое
юношей, что, верно, ждали рядом.
     Амар-хан поднялся  с улыбкой,  озарившей  его сосредоточенное до  этого
лицо, подошел к ним.
     -- Этот старший  -- Сакрай, средний  --  Гумер  и младший -- Сафар. Они
будут братьями  для твоего мальчика. Вы слышите, дети мои? -- юноши согласно
кивнули головами, заинтересованно рассматривая Зайлу-Сузге.
     В тот же вечер она перебралась в дом к Амар-хану и Сейдяк действительно
вскоре подружился с его  сыновьями,  с младшим из которых, Сафаром, оказался
ровесником.  Зайлу-Сузге  не  обременяли  работой  по  дому,  где  постоянно
суетилось  два  десятка слуг, она была  вольна выходить из дворца,  когда ей
заблагорассудится.  Но  она   так  ничего  и   не  ответила  на  предложение
гостеприимного Амар-хана стать его женой, а он и не напоминал ей об этом. Но
каждый раз при встрече она словно читала по его  глазам,  что  он не забыл о
своем предложении.
     Так прошла зима, а весной ее  Сейдяк ушел  в свой первый поход вместе с
сыновьями  Амар-хана.  Вернулся  он  только  к  концу  лета,  повзрослевший,
загорелый до черноты, и вбежал в ее  комнату в пыльных одеждах,  бросился на
шею,  расцеловал и совсем  по-детски, как когда-то, положил голову на плечо,
заглянул в глаза, спросил:
     -- Ты боялась за меня, мама? Скажи, знаю, что боялась, переживала.
     --  Еще  как,  но  теперь ты  вернулся  живой и  здоровый  и  не  скоро
отправишься в  новый поход. Ведь так? Он кивнул,  но по мелькнувшей в глазах
хитринке поняла, он чего-то недоговаривает.
     Вскоре  он  был  приглашен  вместе  с  сыновьями  Амар-хана  во  дворец
бухарского правителя и  вернулся  оттуда  гордый,  что  был представлен всем
знатным молодым людям, собравшимся во дворце.
     --  Надеюсь, ты никому не говорил о своем происхождении? -- недоверчиво
спросила Зайла-Сузге. У них был уговор с Амар-ханом, и сына она просила пока
не открываться  кому бы то  ни было  о его принадлежности к роду Тайбугинов.
Она не столько головой, сколько сердцем понимала, что  именно в  этом таится
главная опасность.  Сейдяк покачал головой,  успокоил ее. Но  она знала, что
вечно так продолжаться не будет и когда-то откроется, кто он и какого  рода.
Но хотелось, чтоб это случилось как можно позже, чтоб они  дольше оставались
рядом, вместе.
     Следующей  весной  Сейдяк ушел  в очередной  поход  на нагрянувшего  из
степей Хакк-Назара. Через неделю его привез слуга Амар-хана с раной в плече.
Он  недолго  пролежал  дома,  дождался,  пока  рана затянулась, и со  смехом
вспоминал, как неловко увернулся от копья и уже раненый зарубил наскочившего
на него степняка. А через день опять умчался догонять своих друзей.
     И так повторялось каждую  весну. Но лето прошлого года выдалось мирным.
Бухарские земли не было  нужды защищать  от врагов и Сейдяк подолгу пропадал
на охоте, ездил с сыновьями Амар-хана  к родственникам по соседним селениям.
А однажды, когда лето пошло на убыль, объявил, что дал согласие сопровождать
купцов и  паломников,  отправляющихся  в Мекку.  Что-то  кольнуло  в груди у
Зайлы-Сузге, но она  лишь вымученно улыбнулась, посчитав,  что Аллах защитит
ее сына, коль он собрался совершить хадж к святым местам. Она проводила его,
но ни  паломники, ни  купцы не  вернулись  обратно ни зимой, ни через год. И
только теперь она заметила, что половина волос у нее стали седыми.



        "БЛАЖЕНСТВО ЖАЖДУЩИХ"

     Нечасто  приходила  радость  за  последние  годы  в  Кашлык, но  именно
нынешним летом  Кучум  полной  грудью  ощутил непередаваемое и  неповторимое
чувство, подобное опьянению от хорошего вина. Два дня назад вернулись сваты,
посланные к властелину ногайского  народа хану Тай-Ахмату.  Они привезли его
дочь  Файрузу, что  должна  стать  второй  женой  ханского сына Алея. Калым,
который Кучум отправил за нее, составил большую часть  собранной за год дани
со всего ханства На него можно  было нанять пару сотен отборных  воинов,  но
родство  с  Тай-Ахматом  стоило   большего.  Его  владения  простирались  до
порубежья  с русским царем Иваном, а Кучум пока не оставил мыслей, в которых
видел себя  главным ханом и верховным правителем всех  мусульманских владык,
что скоро поднимутся против русского засилья. Кто как не он может объединить
и повести  всех  ханов от Барабы до  Волги на борьбу против  Москвы?  Он,  и
только он,  способен на  такой  шаг.  И  возраст, и  опыт,  и  происхождение
позволяли ему стать верховным ханом.
     Не успели закрыться ворота Кашлыка  за свадебной процессией, как следом
прибыли сваты от родственника  хана  Тай-Ахмата,  Ак-мурзы,  что просил руку
дочери  Кучума,  красавицы Рабиги. А  почему и нет, если  привезенный  калым
почти полностью покрывал отправленное за файрузу? Правда, льет слезы старшая
жена  его  Самбула,  сидит, забившись в уголок, Рабига,  но рано  или поздно
девочке придется выйти замуж, так почему не сделать это сейчас? Долгие сборы
-- лишние слезы. Нет, отпраздновав свадьбу Алея, он тут же прикажет собирать
в  дальний путь Рабигу.  А пока,  пусть поплачет,  попрощается с матерью,  с
братьями  и сестрами, последний раз  спустится  с высокого ханского холма  к
Иртышу, окунется  в  его  мутные  воды. У всех  женщин  похожая  судьба,  не
избежать ее и Рабиге.
     Алей  же  ходил по  городку, обрядившись в  новый халат, сопровождаемый
насмешками младших  братьев.  Извещенные  о  предстоящей свадьбе,  прибывали
многочисленные  гости  из  числа  соседей и подвластных Кучуму  мурзи беков.
Явился  еще более  потолстевший  Соуз-хан, прибыл  тесть  Кучума, хан Ангиш,
поддерживаемый  за  руки  двумя  нукерами,  с  многочисленными  сыновьями  и
внуками. С  поздравлениями подошли Кутай-бек и Шигали-хан, привезли дары  от
хана Немяна, сын которого, Муран, так и жил  в аманатах в Кашлыке  вместе  с
другими заложниками, которых Кучум  считал  за лучшее  держать  подле  себя.
Приготовления  к свадьбе  шли полным  ходом.  Не  было  только  Карачи-бека,
отправившегося в  дальние улусы  вместе  с  шейхом Шербети для  приведения в
истинную веру скрывающихся в лесах племен чебургинцев.
     После  неудачного  весеннего похода на  карагайцев Кучум решил  избрать
другую  тактику  -- направил  в очередной  раз прибывших  из Ургенча  шейхов
увещевать бунтовщиков.  Чего  не могли сделать силой  его  нукеры, то должны
были выполнить силой убеждения проповедники. Прошедший  год был неурожайным:
ушел  зверь, не было ягод, не уродились кедровые орехи, плохо ловилась рыба.
Может,  потому и взбунтовались  карагайцы,  а вслед за ними отказались нести
дань пугливые  чебургинцы, ушли на дальние  недоступные  озера  топкинбашцы,
выражали  неудовольствие  тевризцы и  туранцы,  ответили  отказом молчаливые
тавдинцы,  убили  сборщиков дани вогульцы, затаились люди  хана Немяна. Нет,
саблей здесь ничего  не  добиться. Казнив даже каждого второго,  он потеряет
ровно  половину собираемой  с них  дани. Пусть  лучше  шейхи расскажут им  о
страшных небесных карах,  что ждут  человека после смерти, пусть расскажут о
победах правоверных по всей земле, пусть заставят сжечь деревянных истуканов
и отвернуться от своих шаманов, которые и есть главные бунтовщики, зачинщики
всех выступлений против хана Сибири. А Карача-бек должен найти  общий язык с
князьями и беками, пообещать им высокие должности при дворе.
     Алей видел  издалека, как в городок въехала свадебная процессия, где на
носилках  несли невесту, тщательно  скрывавшую лицо от взглядов посторонних.
Не скоро он увидит ее лицо -- ровно через тридцать дней после свадьбы, как и
положено по  законам шариата. И первую жену для  него,  Хабису,  отец  ездил
выбирать  сам, а вернувшись приказал готовиться к свадьбе. В отдельном шатре
гуляли мужчины, а в другом --  женщины и родственники, оплакивающие невесту.
Потом ее увезли на месяц в Девичий городок...
     То была  первая в его жизни женщина, и он  хорошо помнит, как трепетал,
изнывал в преддверии  брачной  ночи.  Когда  подруги  ввели  девушку  уже  с
расплетенными косами,  в  полупрозрачной накидке и со смехом запахнули  полы
шатра, он растерялся. И она стояла, дрожа всем телом,  хрупкая, маленькая, и
не решалась сделать шага к нему. Тогда, вспомнив рассказы старых нукеров, он
протянул левую ногу в мягком сапожке и  молча кивнул головой. Она все поняла
и принялась с видимым  усилием стягивать сапог с  ноги, тяжело дыша,  уперев
подошву в худенькую грудь, стараясь угодить мужу.
     -- Пусти, -- сказал он нарочито грубо и, вырвав ногу, сам скинул сапог,
но она уцепилась за второй,  пытаясь доказать свое  умение.  И он уступил ее
настойчивости, терпеливо  дождался  пока ее  попытки  не увенчались успехом,
криво  улыбнулся и начал снимать с  себя халат.  Затем схватил  ее  за руку,
притянул к себе, сбросил накидку и жадно впился глазами в ее лицо...
     Он до сих пор помнит,  и, верно,  долго будет  помнить, ее глаза. В них
были только страх и покорность. Широко раскрытые глаза  и полураскрытый рот,
вздрагивающий подбородок, прижатые к груди руки.
     -- Боишься меня? -- спросил, стараясь говорить мягче, но хриплый  голос
выдал его напряженность. Мог бы и не спрашивать, и так видел, боится.
     -- Нет, -- ответила и замотала  головой, пытаясь  улыбнуться, но улыбка
получилась вымученной.
     -- Ложись, -- приказал, указывая на лежанку. Девушка сделала два шага и
остановилась, повернула голову к нему -- и столько мольбы, страха было в  ее
глазах, что понял, если сейчас не пересилит себя, не совершит то, что должен
сделать  мужчина, потеряет себя самого не  только  в супружеской жизни, но в
гораздо  большем.  Как  дикий   зверь  когда-то  первый  раз,  не   выдержав
человеческого  взгляда и  опустив голову,  приблизился  к  протянутой  руке,
принял  подачку,  а  потом до конца  жизни  оставался  рабом,  исполняя  его
желания, покорно служа ему, оставаясь преданным уже не за еду, а из боязни в
другой раз пережить унижение. Так и он теперь не должен быть покорным, а  во
что  бы  то  ни  стало  переломить  себя.  И  ощутив  вспышку гнева,  злобы,
неистовства, даже сам удивился, увидев в своей руке зажатый хлыст.
     -- Кому сказал! -- заорал, не помня себя, и ударил Хабису несколько раз
подряд, все больше зверея от власти и вседозволенности.
     Она   упала  не  столько  от  ударов,   сколько  от  неожиданности,  от
окончательно напугавших ее криков и безумных глаз того, кого должна называть
отныне своим мужем, поползла,  пряча лицо и вздрагивая от сыплющихся ударов,
натянула   на   себя   меховое   покрывало   и   что-то   кричала,   пытаясь
противопоставить свой крик его воплям.
     И тогда, отбросив хлыст, он упал, обрушился на  нее, выставя вперед обе
руки,  настиг,  навалился, зажал  зубами  открытый  рот, разорвал  одежды  и
вдавил, вжал, распластался на ней,  не  сразу  заметив ее  закатившиеся  под
взбровья глаза и неподвижность тела. Хлопнул раз, другой открытой ладонью по
щекам, но  она  не приходила  в сознание,  дыхания  почти не  было слышно, и
только тонкая голубенькая жилка билась на тонкой смуглой шее.
     Испугался ли он тогда, что Хабиса может умереть? Он не помнил. Посчитал
девичьей слабостью и плеснул  в лицо воду  из  кувшина. Потом  уже  не спеша
разделся и  легко взял  ее,  так и не пришедшую  в  сознание. А удовлетворив
первое желание, встал, накинул халат и крикнул, выйдя из шатра, служанку. Та
разохалась, хлопоча над Хабисой, что-то  приговаривала,  причитала, но он не
слушал. Ушел в шатер к  друзьям, напился  и под утро вернулся обратно, опять
овладел  ею,  уснул, несколько раз просыпался и, не  спрашивая  согласия, не
говоря, молча овладевал снова и снова,  кусая шею,  заламывая руки, ударяясь
головой  в  маленькую  грудь,  пока не обессилил  и  не уснул  окончательно,
пробудившись лишь в полдень.
     Только через год он научился ласкать жену, уже  родившую к тому времени
их первого ребенка, девочку,  научился понимать  ее ласки, позволяя доводить
себя  до безумия,  до исступления,  до провалов  в  памяти,  до жаркой волны
забытья.  Но  ее широко  раскрытые глаза,  наполненные  страхом,  ужасом той
первой ночи, так и жили рядом все эти годы.
     Теперь он знал, через тридцать дней встретившись с  Файрузой все  в том
же шатре,  он  поведет  себя иначе и скорее всего просто уснет,  заставив ее
просидеть рядом всю ночь, а потом осторожно  притянет к себе,  положит рядом
и...  От  сладостных видений горячая  волна  пронеслась  по телу,  прилила к
голове,  и  он, круто повернувшись, зашагал к реке, чтоб  охладиться там под
порывами слабого ветерка.
     И хотя Алея занимали мысли о предстоящей свадьбе, но не шел из головы и
последний  разговор  с   Карачи-беком,  который   тот  начал  в  присутствии
Шербети-шейха,  выбрав день, когда отец  уехал на столь любимую им соколиную
охоту. Тут же крутился коротышка Халик, что прислуживал им.
     Шербети-шейх,  высокий  и  прямой  старик  с твердым  взглядом и  редко
улыбающимися глазами, как бы невзначай обронил:
     --  В  Ургенче  интересуются  планами  будущего  наследника  Сибирского
ханства. Будет ли  он так же  привержен учению  пророка Мухаммеда, как и его
отец?
     Карача-бек  испытующе  глянул  на  Алея, которого вопрос  шейха  застал
врасплох, и попытался помочь ему:
     -- Молодой  царевич будет, надеюсь, достойным  продолжателем  дела хана
Кучума.
     -- Конечно, -- кивнул тот.
     -- А не хотел бы патша-улы попросить у отца улус достойный его высокого
положения, -- мягко продолжал Шербети-шейх.  --  У Мухамед-Кула улус намного
больше твоего.  У тебя всего  лишь несколько  стариков, да десяток воинов, а
твой двоюродный брат нанял в Бухаре отборную сотню и подданных у него больше
в два раза. Ясак хороший берет с них, верно, и хан не знает его доходов.
     Алей  вспыхнул. Он  давно  уже замечал высокомерие Мухамед-Кула,  когда
разговаривал с ним. И одевался тот не в пример богаче его. Один конь под ним
стоил целого табуна, что  пасется  на отцовских пастбищах. Но,  сдержавшись,
нашел достойный ответ:
     --  Нам с  братьями  перейдет все, а он... без нашей  помощи не  сможет
удержать и десятой доли того, что даровано моим отцом.
     -- Все так,  уважаемый патша-улы, но  если бы ты попросил отца отдать в
твое владение  старую  сибирскую столицу, Чимги-Туру, то мы могли бы оказать
тебе посильную помощь.
     -- И в чем? -- взметнулись тонкие брови Алея.
     -- Дали бы тебе  не сотню, а две,  три сотни отборных воинов,  чтоб они
железной рукой насаждали истинную  веру, боролись с идолопоклонниками. Тогда
в своих деяниях ты превзойдешь отца, хана Кучума.
     -- Истинно так, -- кивнул Карача-бек.
     --  Почему  вам не поговорить  об  этом с ханом?  -- Алей удивлялся все
больше и поглядывал то на Шербети-шейха, то на Карачу-бека.
     -- Хан слишком занят своими делами. Я бы сказал, он... -- шейх замялся,
подбирая  слова, и  при  этом  вынужден был  улыбнуться.  Алея  поразила его
улыбка, обнажившая  хорошо  сохранившиеся,  почти  как  у  юноши,  зубы. "То
опасный человек. Очень опасный",  -- мелькнуло в голове. -- Я бы сказал, что
хан Кучум мягок  к своим подданным. Заботясь  о  сборе  ясака, он забывает о
вере и вспоминает о ней, лишь когда это ему выгодно.
     -- А  надо  выбирать что-то одно, -- поддержал шейха Карача-бек, -- или
веру, или богатство.
     -- Он построил слишком мало мечетей, а может, просто не разрешает бекам
строить их...
     -- Но это неправда! -- воскликнул  Алей. -- Я сам слышал не раз, как он
увещевал  беков и мурз  строить мечети, совершать службу, приглашать муллу в
свои селения. Что делать, если сами беки поклоняются двум богам?
     -- Ты можешь назвать их? -- Шербети-шейх впился в него взглядом.
     --  Да хотя бы...  --  начал  Алей и  осекся, закончил  с неохотой,  --
многие...
     -- Я вижу, царевич боится назвать имена нечестивцев. Да, а мы надеялись
на твою помощь.
     -- Я  готов помочь, но не  желаю быть доносчиком, -- Алей гордо вскинул
голову,  но понял, что в любом случае проиграет  в споре  с хитрым стариком,
умеющим все повернуть в нужном ему направлении.
     --  Хорошо, хорошо, -- успокаивающе  поднял тот руку, -- нам и без того
известно, кто готов принять  веру пророка, а кто пребывает в заблуждении. Но
нам  бы хотелось видеть царевича владельцем старой столицы, -- как бы подвел
итог разговору Шербети-шейх.
     Кучум был удивлен, когда  старший сын, после его  возвращения с  охоты,
неожиданно завел разговор о свадебном подарке -- старом городке Чимги-Тура.
     --  Да  там  же  одни  развалины  и  почти  никто не живет,  -- пытался
вразумить Алея, который стоял перед ним, набычив голову. Тут же находились и
другие сыновья, внимательно слушавшие их. -- Это одно из самых опасных мест.
Все, кто приходит с войной из степи, должны  овладеть тем  городком.  Ты еще
неопытен и молод...
     -- А почему у Мухамед-Кула  в  несколько  раз  больше улус,  нежели  ты
выделил мне?
     -- Погляди на братьев,  -- Кучум старался не  терять спокойствия,  хотя
слова старшего сына его обижали, --  вот  Ишим, вот Алтанай, вот Абдур-Хаим,
Асманак, Мамыш и  Яныш, -- повел рукой в сторону двух  близнецов,  что  были
всегда  неразлучны, --  скоро придет время  и им  выделять  свои собственные
улусы. Если я все отдам тебе, то что останется им?
     -- Я не прошу всего. Почему ты  не  хочешь отдать мне  Чимги-Туру, коль
говоришь, будто это захудалый городок и самый опасный.
     -- Потому и не  хочу!  -- вспылил  Кучум. --  У меня другие планы, и не
пришло пока время говорить о них. Все! -- и он торопливо вышел наружу, боясь
не справиться с накипающим гневом внутри.
     "Нет, определенно, -- думал он, вышагивая вдоль обрыва и всматриваясь в
дальний  иртышский   берег,  --  кто-то  подговорил  Алея   просить   именно
Чимги-Туру, а не другой городок. Кто научил его? Зачем  они  хотят поссорить
отца с сыном? Зачем?"
     Впрочем,