о
государственные интересы я и имел в виду.
     -- Боярина уполномочил на этот  разговор  государь? -- Даниил Сильверст
заранее знал  ответ, но хотел не только  убедиться в этом,  но и  заполучить
некоторое преимущество в  разговоре с  боярином, столь  смело за спиной царя
затеявшим разговор с послами. Впрочем, послом был лишь он, Даниил Сильверст,
а Елисей Бомель попросил его об услуге быть представленным  царю московскому
и его ближайшему  окружению. Конечно, услуга не  была бесплатной.  Но сейчас
Сильверста  начало  беспокоить присутствие лекаря  при  тайной беседе, и  он
подыскивал  предлог,  под которым  того  можно  было  бы выпроводить  вон, и
остаться один на один с боярином, ведущим, верно, свою игру.
     Годунов  также заметил смущение английского  посла и легко догадался, в
чем причина, но у него были свои планы на сей  счет, и он продолжал разговор
как  ни  в  чем не бывало, не  обращая  ни  малейшего внимания на беспокойно
ерзавшего на лавке англичанина.
     -- Государь не мог уполномочить меня  на  разговор с вами, потому что я
не просил его об этом. Вы довольны?
     -- Да, -- кивнул Сильверст, а  в  глазах лекаря зажглись огоньки живого
интереса к происходящему, и он тут же начал прикидывать, какую выгоду сможет
извлечь из этой встречи.
     -- Тогда продолжим, -- Годунов  выбил дробь  пальцами по столешнице, --
вы  посланы английской  королевой,  чтоб упрочить положение своих  купцов  и
вашей компании у нас в стране. И нашим купцам выгоден союз именно с Англией.
Не  надо  объяснять, что шведы, немцы, ганзейцы и  многие  другие не  желают
выпускать  русских  купцов  торговать в  соседние  страны.  Вы  единственная
страна, которая  протянула  нам  руку помощи. Не  безвозмездно, конечно,  --
добавил  он все с  той же мягкой улыбкой, -- но не о  том речь.  Торговля --
вещь переменчивая. Сегодня она выгодна и вам, и нам, а завтра... кто  знает,
что случится завтра. Сэр Сильверст, согласен со мной?
     -- Истинно так, -- поклонился англичанин, с большим интересом слушающий
боярина и терпеливо дожидаясь, куда же тот повернет.
     --  Поскольку торговля переменчива,  словно юная леди, то  государства,
которым  желателен  союз  меж  ними,  прибегают   к  другим,  более  прочным
гарантиям...  -- Годунов  осторожно  встал  со своего  места и, тихо ступая,
подошел  к двери, прислушался, затем возвратился обратно  и как ни в чем  не
бывало  продолжал, --  а  самый устойчивый  союз  между государствами -- это
брачный союз. Вы согласны?
     -- Конечно, но именно это ожидал услышать от меня государь ваш и мы...
     -- Можете не продолжать, -- остановил его Борис Федорович, -- я заранее
знал, что королева не захочет оставить свое государство для того, чтоб... --
тут он  чуть замялся, подбирая нужные слова, -- стать женой нашего государя,
а тем самым утерять собственную власть в родной стране. Я прав?
     -- Может быть...
     -- Я думаю, что бесполезно терять  время, обмениваясь грамотами, где, с
одной  стороны, будут требования, а с  другой -- ссылки на плохое  здоровье,
отдаленность, боязнь переезда и прочие уловки. -- Годунов замолчал, о чем-то
задумавшись, потом резко поднял голову и спросил:
     -- В Англии есть женщина, достойная стать женой московского царя.
     -- Исключая королеву Елизавету? -- с улыбкой переспросил посол.
     -- Именно так. Исключая королеву.
     -- В нашей стране множество достойных женщин...
     -- Не надо  уверток, сэр  Сильверст.  Вы  знаете,  о  чем я говорю. Она
должна быть королевских кровей и незамужняя. Это главное.
     -- Разрешите вашему достойному слуге  сказать слово, -- вкрадчиво начал
Елисей Бомель, -- мне хорошо известен двор королевы и мне кажется...
     -- Вы не имеете права... -- вспыхнул Сильверст.
     -- Пусть  говорит, -- остановил его Годунов,  -- чего  иногда не  могут
произнести сильные мира сего, то могут  свободно сказать  их слуги.  --  При
слове "слуги" Бомель сверкнул глазами, но не показал и вида, что это обидело
его, а чуть отодвинувшись от сэра Сильверста, закончил:
     -- И  мне кажется, что  лучшей  девушки  нежели Мария  Гастингс нам  не
найти. Она юна, красива собой и незамужняя.
     -- В  каком  родстве  она находится  с королевой Елизаветой, -- Годунов
внимательно глядел на Сильверста и тот неохотно ответил.
     -- Она дочь лорда Гонтингдона,  ее бабка  приходится двоюродной сестрой
королеве.
     -- Она не замешана ни в каких политических интригах, заговорах? --  тон
Годунова становился все жестче, движения более властными  и  непонятно, куда
исчез  тот  мягкий  и предупредительный человек, столь недавно  остановивший
англичан в темном переходе.
     -- Насколько мне известно -- нет. Но что скажет на это королева...
     -- Королева, чтоб упрочить наши отношения, даст согласие, я бы поставил
вопрос  иначе:  как известить  об  этой  особе нашего государя.  Это  совсем
непросто, как может показаться.
     --  Кажется,  я  знаю,   как  это  можно  сделать,  --  Елисей  Бомель,
перегнувшись через стол, заглядывал в глаза  Борису Федоровичу. Тот поглядел
на него, затем на насупленного Сильверста и попросил:
     -- Вы, верно, устали от долгой беседы. Вам лучше пойти отдохнуть.
     Англичанин  резко  поднялся,  кипя  от  гнева, и  недобро  посмотрел на
лекаря,  направился к  двери,  решив,  что еще сумеет  отплатить ему  той же
монетой.
     Через  четверть часа выйдя из комнатки,  где он вел беседу с Годуновым,
Елисей   Бомель  торопливо  спрятал  за  пазуху  увесистый  кошель,  приятно
звякнувший, и глянул через  плечо  на продолжавшего стоять  с  топориком  на
плече юношу, бесстрастно смотревшего перед собой.
     --  Неплохое  начало,  --  прошептал  аптекарь  и  двинулся  по  темным
переходам, припоминая на ходу, где же  искать выход из царского  дворца. Ему
несколько раз  попадались  крутые  деревянные  лестницы,  длинные  коридоры,
каморки, заставленные какими-то сундуками, груды ковров  и меховых покрывал,
сваленных  где  попало.  Но  выход из дворца найти он  не  смог.  Решив было
вернуться,  чтоб  попросить  кого-нибудь  проводить его,  Бомель  неожиданно
увидел идущего навстречу старшего царского сына Ивана. Тот тоже узнал лекаря
и насмешливо поклонился ему.
     -- Мое почтение, -- сказал царевич на хорошем латинском языке.
     -- Рад встрече, -- Бомель  низко поклонился, как  и  положено кланяться
перед членами королевской фамилии.
     -- Вы кого-то ищите, -- поинтересовался царевич.
     --  Да, я ищу выход из вашего дворца...  Увы, но вынужден признать, что
заблудился.
     -- Вон в чем дело. Хорошо, я провожу  сэра Бомелиуса, -- царевич назвал
его  на  русский манер,  добавив  "иус", как  называли в Москве  почти  всех
иностранцев. -- Но по дороге зайдем ко мне. Вы не возражаете?
     --  Как  я  могу возразить  такому  человеку,  --  лекарь  вновь  низко
поклонился так, что его широкополая шляпа едва не коснулась половиц.
     Царевич уверенно  повел англичанина по  темным переходам, они несколько
раз  повернули,  поднялись по узкой лесенке  и оказались  на  верхнем этаже,
вошли  в просторную светлую комнату,  застеленную мягкими коврами  и шкурами
различных зверей. Как и  в светелке Годунова, здесь  у  стены  стоял большой
стол со  старинными книгами  и  свитками. Зато  на  стенах  висели охотничьи
рогатины, копья, секиры и два  фитильных ружья с  ложами, отделанными рыбьим
зубом  и серебряными накладками. Царевич указал  англичанину на  лавку и сел
напротив.  Из-за  занавески,  отгораживающей  светелку  от  другой  комнаты,
возможно   спальни,  выглянул   чернобородый  слуга.  Иван  Иванович  сделал
неуловимое движение, указав на стол.
     -- Подай нам доброго меду, -- приказал, не поворачивая головы.
     Вскоре на  столе оказались большой  серебряный ковш и две чарки,  а  на
деревянном подносе -- моченые ягоды.
     Елисей   Бомель   с  интересом  разглядывал   комнату   и  настороженно
посматривал на  царевича, пытаясь угадать, с какою целью тот пригласил его к
себе. Царевичу было  около тридцати, но выглядел он гораздо старше своих лет
из-за  припухлости  под глазами,  отечности  всего  лица, ранних  морщинок в
уголках  глаз  и  нездорового,  землистого цвета  кожи.  Движения  его  были
порывисты,  быстры, но иногда  он вдруг  неожиданно  замирал,  вздрагивал  и
правый  глаз  его  начинал  сильно  косить,  как  у человека,  подверженного
приступам тяжелой  внутренней  болезни. В  то же время  во  всей его  осанке
ощущалась гордость,  скорее  высокомерие  и  снисходительность в обращении с
окружающими.  Он  никогда  не  повторял вопрос  дважды,  а  если  собеседник
переспрашивал, то раздражался, будто ему нанесли кровную обиду.
     Слуга  меж тем налил  пенистый  напиток в чарки  и удалился в  соседнюю
комнату. Иван Иванович  поднял свой кубок и  в несколько глотков осушил его,
захватил  горсть ягод, отправил  их в  широко открытий  рот, обнажив  желтые
нездоровые зубы.
     --  О  чем  с Годуновым  говорил? --  без  всякого  вступления  спросил
англичанина.
     -- Простите... -- промямлил тот растерянно, не  найдясь  с  ответом. Он
поднес ко рту свою чарку и сделал поспешно несколько глотков, но поперхнулся
и громко закашлял.
     -- Бог простит, -- захохотал  Иван Иванович, видя растерянность Бомеля,
-- а ты отвечай, о чем разговор с Бориской вел. Поди, опять  замыслил хитрец
наш чего-то? А?
     --  Разговор  был  вполне...  э-э-э  пристойный.  Боярин  интересовался
здоровьем царя. -- Чего тебе известно о здоровье  батюшкином,  когда  ты его
даже не осматривал. Хитришь, мерзавец! -- вспыхнул  царевич и изо всей  силы
стукнул кулаком по столу, от чего зазвенела посуда.
     -- Совсем нет нужды осматривать человека, чтоб говорить о его здоровье.
Я могу сказать и о том, что вас беспокоит...
     -- Обо мне  позже  поговорим. А  сейчас про  батюшку говори, -- царевич
справился  со своей вспышкой и  говорил вполне сдержанно. Только желваки  на
скулах выдавали напряжение.
     --  Каждый, кто  мало-мальски понимает в медицине, скажет, что государь
не совсем  здоров... Э-э-э... -- Бомель поспешно подбирал слова, стараясь не
обидеть  царского  сына  и оправдаться  в  его  глазах,  свести  разговор  с
Годуновым  к  заботе  о  здоровье  царя,  --  он  слишком  много  занимается
государственными делами...
     --  Дальше  что?  На   то  он  и  царь,  чтоб  делами  государственными
заниматься. Говори!
     -- Он все близко принимает к сердцу, мало отдыхает. И еще...
     -- Что еще?
     -- Женщины...
     -- Что женщины?
     -- Они  отнимают  у  него много Сил. В  его  возрасте нужно  быть более
воздержанным.
     -- Ха-ха-ха,  -- смех  царевича был  визглив и  резал  уши собеседнику.
Слюни, летевшие изо рта, попали и на Бомеля, но тот  даже не решился утереть
лицо, а как завороженный глядел на смеющегося собеседника, ожидая  униженно,
когда тот закончит смеяться и объяснит причину смеха, -- это батюшке-то быть
воздержанным? Ха-ха-ха... Ты еще ему об этом  не вздумай  сказать, а то он и
тебя...  Ха-ха-ха...  того, сам понимаешь. Он уже пятерых  жен  поменял,  не
считая других баб, а ему все мало.
     --  Это  хороший  признак, --  скривился в улыбке  лекарь, -- но  вечно
продолжаться не может, сила мужчины...
     --  Вечного ничего нет.  Ладно. В  общем,  Бориска о  здоровье  царевом
печется.  Молодец. И  что же он тебя просил? Полечить  царя? Дать ему  зелья
какого, а  в то зелье... яду  подсыпать,  -- царевич выбросил вперед  руку и
схватил  лекаря за  широкий  ворот, потянул  на себя,  затрещала материя,  у
лекаря перехватило дыхание, -- ну, говори!
     -- Нет, нет, -- прохрипел он, -- о ядах и речи не было...
     -- А если я тебя попрошу,  тогда  как?  -- Иван Иванович,  перегнувшись
через  стол,  дышал прямо  в лицо англичанину,  и тот почувствовал не только
винный запах, но и какое-то зловоние, шедшее от него.
     -- Я могу, могу, но зачем?
     -- Не  твоего ума дело, -- царевич, наконец, выпустил ворот англичанина
из цепких рук и, тяжело дыша, сел на место, -- когда потребуется, скажу. Что
еще умеешь?
     -- Могу судьбу человека прочесть по руке, предсказать, по звездам...
     -- На, читай,  -- Иван  Иванович  протянул узкую  ладонь  левой руки  и
впился взглядом в англичанина.
     Тот с  готовностью  принял  ее,  провел  сверху  своей,  словно  счищал
невидимую пленку, а потом, взяв лежавшее на столе гусиное перо, начал водить
им по линиям руки, что-то монотонно бубня себе под нос.
     Ладонь   царевича   была   испещрена  многочисленными  невыразительными
черточками, которые вдоль и поперек пересекали главную  линию судьбы. Елисей
Бомель, побывавший при многих дворах  европейских монархов, видел  всяческие
ладони царственных особ, но эта, что он держал сейчас, была неповторима. Тут
пересекались  добро и зло  в равных долях, бугры Юпитера,  Сатурна и  Венеры
говорили  о  необычных  способностях их обладателя,  но  все  они были  лишь
обозначены  и не  находили  продолжения. Зато линия судьбы  была ровной, как
стрела, и не  имела  ни  малейшего  изгиба, прерывалась  почти  на  середине
ладони. Линия любви, наоборот, петляла, как заячий след, то забираясь вверх,
то  спускаясь  вниз. Но более  всего  поразила англичанина  линия жизни, что
обрывалась едва не в самом начале.
     --  Я жду, -- нетерпеливо подал голос Иван Иванович, -- хватит щекотать
перышком-то, говори как  есть...  -- По  тому  как  дрожал его  голос лекарь
понял, что  царевич беспрекословно верит  в силу предсказаний, возможно, ему
уже  не  раз  гадали,  и  он  просто желал  проверить умение нового, недавно
появившегося при дворе предсказателя.
     --  У  вас  необыкновенная  судьба,  --  начал  робко  Бомель,  --  вам
предначертано замечательное будущее. Бог  наделил вас  умом и  талантами, --
продолжал осторожно, поминутно взглядывая на лицо Ивана Ивановича, терпеливо
и  внимательно  вслушивающегося  в  его  слова, -- вы  преуспеете  во многих
науках, и будь вы простой смертный, а не царский сын, и тогда  бы имя вашего
величества было известно многим...
     --  Ты  не  темни, а  скажи-ка  лучше, сколь  жить мне осталось,  -- по
напряжению в  голосе царевича  лекарь понял, что кто-то до него уже  пытался
предсказать ему недолгий век,  обозначенный судьбой. Но  мог ли он рисковать
сейчас  и  сказать  правду?  А  поэтому  Елисей  Бомель  высказался   весьма
двусмысленно:
     --  Все  в руках Господа нашего, -- он опять сделал вид,  что подбирает
слова, а в голове отчаянно работала мысль, как бы не прослыть невеждой, если
царевич  уже знает о недолголетии своем со слов других, и в  то  же время не
вызвать гнев, который может вылиться на его голову. --  Никогда нельзя точно
дать  ответ  о годах жизни  человека. Единственное,  что я могу добавить  --
будьте осторожны. У вас много врагов, кто желает вашей погибели...
     -- А батюшка? Батюшка мой? -- всяческая гордость и напыщенность слетела
в этот миг с  царского сына, и он  неотрывно впился  глазами в  свою ладонь,
желая скорее получить ответ на мучивший его вопрос.
     -- Что батюшка? -- удивился Бомель.
     -- Не он ли станет причиной моей смерти?
     -- Того знать никому не дано, -- высокомерно закончил Бомель.
     --  Эх,  думал,  что  хоть  ты,  птица заморская,  не побоишься  правду
сказать.  -- Иван  Иванович горестно вырвал у него ладонь, соскочил с лавки,
плеснул в  свою чарку напиток  из серебряного ковша  так, что тот  перелился
через край,  шумно  выпил,  схватил  горсть  ягод  и  заходил  по  светелке,
разговаривая  сам  с собой, будто  англичанина  и  вовсе не  было.  --  Наши
бабки-колдуньи и то посмелее будут, все в голос говорят, чтоб  боялся  гнева
царского, чтоб не перечил ему. Смертушка на роду мне написана от руки самого
близкого человека. А кто еще, как не он, может меня жизни лишить? Только он.
Более и некому... Он, он, он...
     Бомель сидел  неподвижно,  боясь  шевельнуться, вымолвить слово. Он был
уже  не  рад,  что начал  гадание  по  просьбе царевича, чем  привел  того в
неистовство. А Иван Иванович  вдруг подбежал к  нему, опустившись на колени,
протянул руки и заговорил, почти заплакал, просительно и жалобно:
     --  Знаю  я, что  батюшка собрался за  море  бежать.  К вам, в  Англию.
Королеву вашу склоняет,  чтоб  за него пошла.  Бояре все люто  боятся его  и
ненавидят. Измена кругом, измена...  Сделай так, чтоб уехал батюшка за море,
сговори его. А? Ведь можешь? По глазам вижу -- можешь. Ты великий  чародей и
тебе подвластны души людские. Чую, сердцем чую.  Направь мысли батюшкины  на
отъезд в Англию. Богом ты послан для  моего спасения. Ничего не пожалею, все
отдам, что есть. Земли хочешь?
     Золота? Город какой или княжество целое? Награжу, чем попросишь. Только
сделай  так, чтоб поехал батюшка за море, а меня здесь оставил. Я договорюсь
с боярами, кину им кусок, пущай подавятся. С соседями мир заключу, к  дружбе
жить станем... Ну, чего молчишь?
     Бомель  с  ужасом  смотрел  на стоявшего перед ним на коленях царевича,
который  перемежал латинские  слова  с  английскими,  русскими,  пребывая  в
состоянии крайнего возбуждения,  более всего  боялся, что слуга, находящийся
за занавеской, все слышит и может донести царю. А может, кто-то другой стоит
за дверью  и... Он  хорошо знал,  что такое дворцы  царей и  как неосторожно
сказанное слово легко достигает ушей господина.
     -- Встаньте, немедленно  встаньте,  --  он  и сам опустился  на колени,
пытаясь силой оторвать Ивана Ивановича от пола, -- вдруг кто войдет сюда или
услышит...
     --  Да  ты не  бойся, --  махнул рукой царевич, поднимаясь с  колен, --
Тришка, что в прислужниках у меня, глухонемой  и не бельмеса не  понимает. А
батюшка  поехал  с  утра  во дворец к татарину  Симеону  Бекбулатовичу, шуту
этому.  Тьфу, догадался,  кого на  трон  вместо себя посадить. Нет чтоб мне,
сыну царскому, управление  государством  уступить,  а он... Ладно,  даю тебе
сроку  неделю  и потом  погляжу, на что  ты способен.  Пшел вон, --  царевич
пришел в себя и, видимо, жалел, что проявил слабость перед посторонним.
     Бомель вскочил и попятился к дверям, низко кланяясь  и плохо соображая,
как  он будет  выпутываться  из своего  весьма  затруднительного  положения.
Царевич же, стоя спиной  к  двери, налил в свою чарку еще вина и, запрокинув
голову вверх, не раздумывая выпил.

        "* * *"

     Иван Васильевич  в  это  время находился в кремлевском дворце  и  сидел
смиренно  в  тронном  зале  возле  стены, поглядывая  насупленно  на Симеона
Бекбулатовича, облаченного в царские одежды и бочком восседавшего на царском
троне. Тут  же  находились десятка  два бояр, приглашенных к царю Симеону по
случаю прибытия польских послов с грамотой от их государя Стефана Батория.
     Открылась парадная  дверь в  тронную  залу и рынды,  стоящие подле нее,
расступились,  давая  проход  трем полякам в нарядных  кафтанах.  Первым шел
невысокий,  но  дородный шляхтич с длинными седыми  усами  и чисто  выбритым
подбородком. Он  нес под  мышкой свиток с  большой красной восковой печатью,
свисающей на тонком шелковом шнурке.  Сзади  него, придерживая сабли, шагали
два  других посла с небольшими  бородками  и завитыми кверху усами. Все трое
держались  независимо и, не глядя  на  собравшихся, направились к  трону. Не
доходя пяти шагов, первый шляхтич поклонился  и  протянул свиток.  Потом  он
поднял глаза и в недоумении уставился на Симеона.
     --  Ваше царское  величество,  -- начал он  и стушевался, повернулся  к
своим спутникам  и  что-то тихо спросил, чуть пошептавшись,  вновь  повернул
голову в сторону трона и, кашлянув несколько раз, продолжал, -- ваше царское
величество, мы отправлены  королем нашим,  избранным на  трон польский, чтоб
вручить  грамоты с заверением о мире  и  дружбе с  московским  князем Иваном
Васильевичем...  -- он опять прервался и скользнул взглядом  по  лицам бояр,
сидящим на лавке вдоль стены, чуть