свою заскорузлую ладонь, даже  не взглянув на
него, повернулся  в сторону лагеря, откуда неслись громкие голоса  воинов  и
слышалось  мерное  побрякивание  выскребаемых  дочиста  кашеварами  большими
медными  ковшами походных казанов. Судя по всему, ужин уже  заканчивался. Об
этом  можно  было  судить  и  по  умиротворенному  гулу   голосов  о  чем-то
переговаривающихся,   смеющихся,   вскрикивающих,   спорящих.   Лагерь   жил
размеренной походной жизнью и стороннему взгляду могло показаться, что воины
стоят тут не первый день, а может не день, а год и более того. Возможно, они
и родились в этом самом  лагере, выйдя из бронзового пламени  костров, спеша
занять  свое место у  походных казанов,  усесться в круг, подобрав под  себя
ноги, и сидеть так из  вечера в  вечер, оставаясь  неотделимыми  от кострищ,
смачно хрумкающих сочную траву коней и глухо шумящих  вековых лесов, птичьих
вскриков, тихого урчанья реки и застывшей над ними сумрачной небесной чаши.
     И  ленивый охранник,  стоявший  возле  осклизлых после недавнего  дождя
бревен  крепостной   ограды,  в  темном,  грязном  халате  казался   ожившим
существом, вытесанным их такого же огромного кряжистого бревна.
     Мухамед-Кул  незаметно  тряхнул  головой,  как бы отгоняя наваждение, и
отошел  на  несколько  шагов,  чтобы не  мешать  Янбакты  вести  переговоры.
Оглядевшись,  он увидел  лежавший  у  крепостной  ограды  огромный  ствол  с
покрытым мхом комлем сваленной бурей березы и присел на него.
     Янбакты, понизив  голос, продолжал о чем-то беседовать с  охранником, в
ладонь  которого  вскоре перекочевал  еще  один браслет.  Затем  голубоватая
связка  бус, выскользнув из глубины мешочка, исчезла  в той же ладони стража
Девичьего городка,  после чего  он, словно нехотя, с вздохом вошел в городок
через калитку, плотно закрыв ее изнутри.
     Янбакты подошел, сел на  бревно рядом  с Мухамед-Кулом и тронул его  за
рукав. Проговорил:
     -- Теперь я, верно, не нужен патше улы, пойду...
     -- О чем мне с ней говорить? -- словно испугавшись, что останется один,
спросил он и тут же устыдился своего вопроса.-- Ладно, там видно будет. Иди,
а  то голодным останешься.  Если меня кто  спросит,  то скажи, что сплю уже.
Понял?
     -- Понял, мой господин, -- ответил Янбакты, вставая, -- а у тетки своей
спроси,  кто истинный  наследник  Сибирского царства.  Она должна объяснить.
Должна...-- И  сотник, не поворачиваясь,  тяжело  ступая по росистой  траве,
направился к лагерю, оставив на замше лом стволе кожаный мешочек.
     Мухамед-Кул взял его в  руки, ощущая мягкость хорошо выделанной, тонкой
легко  мнущейся  кожи,  местами  затертой  до  блеска.  Мимо  него  бесшумно
пролетела  ночная птица,  едва не  коснувшись лица  длинным крылом,  и резко
взмыла вверх, испуганная неожиданной встречей. Юноша  тонко свистнул и серая
сова, а это была именно она, легкая, подвижная в полете и любопытная, верно,
по молодости своей, тут  же развернулась и скользнула вниз, приняв его свист
за писк мыши-полевки. Мухамед-Кулу вспомнился подстреленный им несколько лет
назад старый ворон,  что сел  на полумесяц построенной в  Кашлыке мечети. Он
тогда  с  торжествующим  криком, гордый  своим  выстрелом,  подбежал к  нему
полуживому, поводящему могучим клювом и  бьющему по земле тяжелыми крыльями.
Он  схватился  за стрелу, приподняв  с  земли  тело птицы,  но ворон  грозно
зашипел и защелкал клювом,  уставившись  круглыми темными глазами,  и  юноша
услышал голос его: "Берегись, мы еще встретимся... Берегись..."
     Конечно,  он не мог слышать  этих  слов, но умирающий ворон был грозен,
даже сраженный стрелой, не пытался, как-то делают тяжелые трусливые селезни,
забраться в густую траву и спрятаться  там. Нет!  Тот ворон умирал  как воин
умирает  перед сразившим его  врагом -- гордо  и с  достоинством,  усмехаясь
пришедшей неожиданно смерти и грозя противнику отмщением.
     Кто-то из старых воинов, зло  выругался, оттолкнул  ханского племянника
от бьющегося на земле ворона, и велел идти в свой шатер, а вечером возле его
постели  лежали две отрубленные вороньи лапы  и  чуть  загнутый вниз  птичий
клюв. Он подобрал трофеи  и повесил над изголовьем, как знак воинской удачи.
С тех  пор  ворон  несколько  раз являлся  к нему во сне и спрашивал грозно:
"Зачем ты убил меня? Разве ты хозяин этой земли? Зачем ты пришел сюда?" -- и
грозно щелкал клювом, целясь ему в глаза.
     Всякий раз, когда Мухамед-Кул  видел  пролетающих мимо  птиц, вспоминал
старого ворона,  которому,  как говорили старики,  поклоняются  многие  роды
сибирцев, убитого им. Но не было уже былой гордости и радости, убив птицу он
не мог убить воспоминания о ней.
     Брякнул  засов, заскрипела  открываемая калитка,  и Мухамед-Кул  увидел
тонкий  силуэт женщины, шагнувшей  из  ворот  городка. Она  некоторое  время
постояла, вглядываясь в сумерки близкой ночи, и скорее уловила обращенный на
нее взгляд, чем увидела сидевшего на бревне юношу. Сделала шаг к нему.
     --  Зачем ты  звал  меня? -- напевно  проговорила она,  и  Мухамед-Кулу
послышался голос матери и еще что-то неуловимо знакомое,  родное в звуках ее
речи. -- Почему хан каждый раз посылает жалких  гонцов и никогда  не приедет
сам? Или он все еще боится меня?  Ха-ха-ха...  Хорош  воин! Так передай ему,
что  хоть мы и одной крови, но думаем по-разному. Он убил... -- И неожиданно
она заплакала, закрыв лицо темным покрывалом, накинутым на плечи.
     Мухамед-Кул подбежал к ней торопливо заговорил:
     -- Ты ошиблась. Вовсе не хан прислал меня, я тайно от него вызвал тебя.
Я желаю знать эту тайну, которую все скрывают...
     -- О какой  тайне ты  говоришь,  юноша? -- оттолкнула она  от себя  его
руки.-- Мне  ли,  слабой женщине, хранить тайны, которые могут стоить  жизни
тысяче муж чин? И кто ты такой, придя ко мне без разрешения хана?
     -- Я -- твой племянник, сын погибшего Ахмет-Гирея. Вот кто перед тобой.
     -- Мальчик  мой, -- пошептала Зайла-Сузге, -- какой ты большой... Воин.
Это твои сотни сидят у костра? Ты их башлык?
     -- Да, хан меня назначил башлыком и отправил в поход.  --  С  юношеской
гордостью  и  заносчивостью  ответил тот. --  И я добуду  воинскую  славу  и
женщины будут петь о моих подвигах. И ты услышишь о них.
     --  В  точности  мой  бедный  брат,  Ахмет-Гирей,  такой  же  гордый  и
неукротимый.  Но почему именно тебя отправил  хан в  поход?  Или  у него нет
более  опытного  башлыка  для  битв  и  сражений?  Ведь ты его  единственный
племянник и у тебя всего одна жизнь.
     --  У всех людей  на  этой  земле  одна  жизнь, --  Мухамед-Кул, словно
повторил чьи-то слова,-- но я мужчина, а значит, воин. Или не так?
     -- Воин, мой мальчик, воин,--  успокаивающе проговорила она, и  провела
тонкими пальцами по лицу, нащупав едва пробивающиеся усы на нежной юношеской
коже, коснулась его губ и, словно испугавшись этого прикосновения, отдернула
руку  и тихо предложила, --  лучше сядем и  поговорим, если у  тебя найдется
время для одинокой, забытой всеми женщины. Иногда меня выпускают  за  ограду
поглядеть на мир. Очень ненадолго выпускают. Сядем.
     Они подошли к темнеющему у ограды  бревну  и  сели  неподалеку друг  от
друга, случайно встретившиеся  родные  по крови  люди.  Мухамед-Кул  нащупал
кожаный мешочек, оставленный ему сотником, и протянул робко Зайле-Сузге.
     -- Прими на память о нашей встрече.
     -- Что это? --  спросила она, с готовностью  взяв мешочек,  и пробежала
пальцами, ощупав его.-- Женские украшения,-- проговорила разочарованно, -- к
чему мне они?  У  меня  нет  мужа, который  бы увидел на мне  и  обрадовался
красоте их.  Разве что подарю  девушкам  моим,  которые помогают  переносить
одиночество.   И  будет,  что   дать  охранникам,   чтобы  почаще  выпускали
погулять...
     --  За  какую  вину  обрек  тебя хан на  одиночество? --  тихо  спросил
Мухамед-Кул. -- Чем ты провинилась перед ним?
     -- Всего лишь  тем, что  стала женой  человека, которого он  убил. Мать
сына, законного  наследника ханства  Сибирского.  Не будь  я его сестрой, он
давно бы нашел способ избавиться от меня.
     --  Чья ты жена? -- с удивлением переспросил Мухамед-Кул. --  Повтори и
расскажи  подробнее.  Ведь я  ничего  не  знаю и только сегодня узнал, что у
моего отца была сестра.  Узнал и про  Девичий  городок. Я готов слушать тебя
столько, сколько нужно.
     --  Долгий  то будет разговор,--  усмехнулась  Зайла-Сузге,-- сотни  не
станут тебя ждать и найдут другого башлыка.
     --  Я  их башлык и без меня они не  тронутся с  места. Будут ждать хоть
год, хоть два.
     --  Не  будь  так  самоуверен,  мой  мальчик.  Ты  еще  не  испил  чаши
предательства и  слава Аллаху. Мой муж, Бек-Булат, тоже верил  своим воинам,
но оказалось достаточно одного подлого человека,  чтобы лишить его жизни,  а
его сына --  отца.  Так слушай,  если ты уже  воин  и мужчина. Слушай, чтобы
узнать всю правду от меня, а не из чьих-то лукавых уст.
     Долог был рассказ Зайлы-Сузге о том, как она попала в Сибирь, как стала
женой хана  Бек-Булата и родила ему  сына,  наследника  Сибирского  ханства.
Только  обошла она стороной  в своем рассказе  то, самое  сокровенное,  чего
никому и  знать-то  не положено, а  родному племяннику тем более, о Едигире,
которого не могла выбросить из своего сердца, как ни старалась.
     --  Значит,  у  меня  есть  еще   один   брат,  --  задумчиво  произнес
Мухамед-Кул, зябко  поеживаясь от ночной  прохлады. Начало уже светать, и он
отчетливо  видел проступающие сквозь туман контуры деревьев, тонкий дымок от
угасающих костров лагеря, где дремала утомленная ночным бдением стража.
     -- Только не знаю жив ли он, -- всхлипнула Зайла-Сузге,-- верно, сильно
я провинилась перед Аллахом, коль послал он на мою несчастную голову столько
бед. Даже весточки о нем не имею.
     -- Так  может быть он здесь, где-то рядом? И тоже не знает как отыскать
тебя? Я обязательно разузнаю о нем и сообщу тебе, обещаю.
     -- Спасибо за доброе слово, но боюсь нелегко это будет сделать. Слышала
я, что увезли  его в Бухару и держат  там,  как  заложника.  Но верен ли тот
слух... Наговорить могут всякого.
     -- Я найду предлог,  чтобы отпроситься у хана в Бухару. Я разыщу своего
брата.
     -- И не пытайся. Если хан заподозрит  что недоброе, ушлет тебя в глухие
места. Сибирь велика...
     Неожиданно  их  разговор  был прерван  чьим-то  глухим покашливанием  и
Мухамед-Кул тут же вскочил, ухватившись за рукоять кинжала.
     -- Да не пугайся, а то и я испугаюсь,-- послышался из тумана старческий
голос,-- я мирный человек и зла никакого не сделаю.
     --  А...  Это  рыбак  Назис,--  шепнула  юноше  Зайла-Сузге,-- он часто
приходит ко мне, приносит свежую рыбу. От него и узнаю обо всем.
     Назис, слегка  прихрамывая, подошел ближе и,  почтительно поклонившись,
положил на траву несколько серебристых рыб, еще сонно взмахивающих хвостом и
шевелящих жабрами.
     -- Прими, хозяйка Девичьего городка,  мои дары. Поди, такой рыбкой тебя
тут и не потчуют. А?
     -- Да какая  же я  хозяйка,--  грустно проговорила  та, -- будто сам не
знаешь, что  под  стражей сижу и лишь  изредка  выхожу  за проклятые  стены.
Видать, до самой смерти мне тут жить...
     --  Эй... Зачем так  говоришь?  Моя старуха  сколь лет  из землянки  не
выходит,  ослепла совсем, а  что она плену,  что ли? Хозяйка. Правда, нашего
жилища всего лишь. А  тебя видишь, какая стража  стережет, опекает. Дорогая,
значит, ты птица, что  столько людей вокруг тебя живут, от врагов заслоняют,
кормят, поят, девушки песни поют.
     --  Да я бы  лучше в твоей  землянке жила,  дым  глотала, чем за  этими
стенами невольницей быть.
     -- Да  где ты ее, хорошая моя, волю-то  видела? Птица в  лесу и та одна
погибнет, сгинет.  Где  воля, а  где неволя --  нынче не  разобрать.  Так  я
говорю? -- обратился старый рыбак к Мухамед-Кулу. -- Ты вот вольный человек?
     -- Вольный. Какой же еще? -- не задумываясь ответил тот.
     -- Неужто и хану нашему ты не подвластен? -- округлил свои слезящиеся с
хитринкой глазки Назис. -- Первого человека в наших  краях встречаю, чтобы в
отлучке  от хана жил. Как  тебя  зовут, скажи старику, чтобы  всем  передал,
рассказал, поведал.
     -- То мой племянник, Мухамед-Кул,-- ответила за юношу Зайла-Сузге.
     -- А-а-а...  Стало  быть, родной  племянник  нашему  хану? -- удивленно
протянул тот.-- А сам хан-то живой еще или ты уже его шатер занял?
     -- Живой хан,-- смущенно ответил юноша, поняв в  какую ловушку  заманил
его невзрачный с виду старик, -- но я живу сам по себе. Хан мне и не указ.
     -- Значит, два хана теперь у нас. Войны ждать надо, -- всплеснул руками
старик, -- вай-вай, опять воевать станут. Опять бедный Назис голодный будет,
когда лодку отберут.
     Мухамед-Кул  чувствовал  издевку  в  каждом слове, произносимом  старым
рыбаком, но не было за что зацепиться, на что обидеться, и он лишь наливался
гневом, зло покусывая губы и сверля старика взглядом исподлобья.
     -- Хватит, Назис,--  неожиданно  вмешалась  Зайла-Сузге,  --  ты добрый
человек  и  не  нужно злить другого. А  то  из  доброго  человека  он  может
превратиться в волка. Он же не виноват, что родился от своего отца, чей брат
хан Сибири. К тому же Мухамед-Кул обещал отыскать моего сына, отправиться за
ним в Бухару.
     -- Ой,  какой человек  оказывается твой племянник! Как зовут, говоришь?
Мухамед-Кул?  Рука пророка, по-нашему, значит. Пусть сбудется то,  о чем  он
задумал,  пусть  стрелы врагов  минуют его,  пусть  конь  его  любую  дорогу
одолеет, пусть болезни пролетят мимо него; пусть мать сына себе вернет.
     -- Ладно, Назис, -- прервала его Зайла-Сузге, -- ты бы лучше подсказал,
как ему до Бухары добраться.
     -- О чем ты говоришь, кызы  патша, свет очей моих?! Разве старый  Назис
на своем  челноке плавал туда? Или  с купечески караваном ходил? Не  тебя ли
много  лет назад,  царица  моя,  привезли  оттуда?  Не там  ли родился  твой
племянник? Почему старого  Назиса о дороге  в  Бухару спрашиваете, когда  ее
лучше меня знать сама должна?
     -- Когда  меня  по той дороге везли,  то я  больше о смерти  думала,  а
Мухамед-Кул  совсем  мальчиком  был. Никто и  не  знал,  что  дорогу обратно
спрашивать будем.
     --  Тогда  я  вам  вот, что скажу:  нельзя  ему  одному  в дальний путь
отправляться. Может добрый человек  и подскажет, куда идти, ехать, да только
разбойников нынче  много  вокруг развелось,  так  и  рыщут, с  коня путников
ссаживают, голову с плеч снимают. Рассказывал мне мой родич, а ему кто-то из
купцов  говорил,  что  без  сотни  воинов  ни  один  караванщик  в  путь  не
отправляется.
     -- И я о том же слышал,-- подал голос молчавший до сих пор Мухамед-Кул,
-- совсем редко в Кашлык караваны приходить стали.
     --  Вот, о  чем  и толкую.  Пропадешь  зазря. И сына  госпоже нашей  не
сыщешь, и сам  назад не вернешься.  Еще больше она печалиться станет, что на
верную смерть тебя спровадила.
     --   Прав  старый  Назис,  --   провела  тонким  пальцем  по  переносью
Зайла-Сузге,  -- тебе  нужно сотню воинов  с  собой брать, а для того деньги
нужны немалые. А лучше всего с караваном идти. Самый безопасный путь.
     Мухамед-Кул собрался, было, что-то ответить,  но тут со  стороны лагеря
послышались торопливые шаги, и к ним подбежал запыхавшийся  Янбакты, понизив
свой с хрипотцой после сна голос, заговорил:
     -- Там Карача-бек тебя спрашивает.
     -- Что случилось? -- глянул на него с беспокойством Мухамед-Кул.
     -- Мне ничего не сказал. Ты им нужен, мой господин.
     -- Берегись  этого человека, испуганно  вскрикнула  Зайла-Сузге,  -- он
очень коварен и хитер, как лиса.
     -- Правильно говоришь, патша кызы, -- закивал головой Назис, --  не так
в наших краях хана боятся как его визиря. Никто не знает, что у него на уме.
Он ни с кем не дружит, ни к кому в гости не ездит. Опасный человек!
     -- Ладно, прощайте,-- уже на ходу полу обернувшись бросил  Мухамед-Кул,
--  я приеду за  тобой и мы найдем твоего сына.-- И, уже не оборачиваясь, он
пошагал  в  сторону  лагеря, сбивая  на ходу правой  рукой  верхушки цветов,
разросшиеся с  обеих  сторон тропы. Следом,  пытаясь попасть в шаг  со своим
господином, семенил Янбакты, бросая взгляды по  сторонам, словно там  кто-то
притаился и мог напасть на них.
     Оставшись  одни у  стен  Девичьего городка  Назис  и  Зайла-Сузге  тоже
почувствовали неясную как бы нависшую над головой опасность и смотрели вслед
уходящим воинам, будто прощались с ними навсегда.
     --  Пошли  ему,  Аллах,  удачу,--  прошептала Зайла-Сузге и,  подхватив
лежащую на  траве  рыбу, махнула рукой Назису и скрылась в проеме калитки. И
Назис, не простившись, поковылял к реке, где оставил свою лодку.

        "* * *"

     Карача-бек выехал из Кашлыка на день раньше Мухамед-Кула с его сотнями.
Но едва скрылись за густым  ельником дозорные башни ханской ставки, повернул
в  сторону городка Соуз-хана. Кучум  не давал такого  распоряжения,  но и не
сказал, что нельзя этого делать.
     "Он  послал  меня в Казань,  и рано или  поздно я там буду.  Но хан дал
слишком мало золота для покупки  снарядов огненного  боя. Да еще  и мастеров
нужно на что-то  нанять. Не силком  же их брать...  Впрочем, дело покажет.--
Рассуждал  он,  оглядывая два  десятка  навьюченных  коней и десять  человек
воинов, что сопровождали его в дальний путь.  --  К тому же  есть у  меня  в
Казани и свой интерес, о котором  нашему хану  знать совсем  не обязательно.
Хан  хорош,  пока  ты  ему  нужен.  А  появится  другой  визирь  и  придется
возвращаться  в свой  собственный  городок  в рваном халате и  на  загнанной
кляче. Умный человек должен думать о будущем своем и своих детей..."
     Когда показались стены городка Соуз-хана, Карача-бек  уже придумал, как
поведет себя с хозяином, чтобы он согласился на поездку в Казань.
     Соуз-хан лежал на низком  помосте абсолютно голый, а двое слуг носили в
медных  кувшинах  теплую  воду и  лили на него. Двое  других скребли  телеса
Соуз-хана  костяными скребками  и терли  свежим мочалом,  посыпая  время  от
времени золой,  смешанной  с  бараньим жиром  и  слегка  сдобренной пахучими
маслами. Потом один из мойщиков  вскочил  на спину  своего господина  босыми
ногами и  начал топтать того,  как месят глину,  надавливая время от времени
пятками на самые чувствительные места.
     Соуз-хан только стонал и глухо охал, приговаривая:
     -- Пожалей меня, собачий сын, не пинай так больно. Ой-ой, не надо! -- и
пытался сбросить с себя беспощадного слугу, но второй, держал хозяина крепко
за ноги, навалившись при этом всем телом на брыкающего и дрыгающего толстыми
ляжками Соуз-хана,  не давал ему сбросить с себя мойщика. И неизвестно в чью
бы пользу закончился этот неравный поединок, если бы не вбежавший в  ханские
покои нукер, закричав:
     -- Хозяин, тебя спрашивают у ворот какие-то люди!
     -- Кто  они? -- неожиданное сообщение придало  силы  распластанному  на
помосте  Соуз-хану, и  он неимоверным  усилием  вырвал  сперва одну ногу  из
объятий слуги, лягнув его  пяткой  в  зубы,  легко скинул  другого  мойщика,
топтавшего спину и, тяжело дыша, встал на ноги:
     -- Брысь отсюда!  -- приказал  мойщикам, катавшимся по мокрому помосту.
Те придерживая ушибленные  места,  без оглядки  бросились вон,  но вслед  им
донеслось.  -- Каждому  по двадцать  плетей, чтобы знали как  вести  себя со
своим хозяином. И быстро одежду мне!
     Полуодетый  хозяин городка поспешил к воротам и, забравшись по лестнице
на самый верх  крепостной башни, глянул вниз.  Увидев лишь небольшую горстку
людей, которые не собирались брать штурмом его владения, радостно выдохнул:
     --  Тьфу  ты! Вроде, как не разбойники. Но  и не  купцы. Поклажи у  них
маловато. Может,  от хана. Кто будете?  -- крикнул он тонюсенько, не  спеша,
впрочем, высовываться над стеной, опасаясь предательски пущенной стрелы.