вечал юноша.
     -- А ты, Сейдяк, сын Бек-Булата, наследник Сибирского ханства?
     -- Да...  Но откуда  ты знаешь обо мне? --  легкий румянец  залил  щеки
юноши. Остальные  воины,  что  стояли  рядом и  внимательно прислушивались к
разговору, придвинулись еще ближе, стараясь не пропустить ни слова.
     -- Я хорошо знал твою мать,  -- Ермак чувствовал, как трудно даются ему
слова,  и  поэтому  говорил  с большими паузами, медленно,  почти  по слогам
проговаривая каждое слово, -- хорошо знал твоего отца, да и тебя... знаю, --
закончил он,  понимая, что ему предстоит сказать  еще самое  главное.  Но не
было сил. Он и так сказал много и пошел прочь.
     -- А  мы и  не  знали, что  ты  сын знатных  родителей,  -- с невольным
уважением проговорил Сакрай,  поглядывая  на Сейдяка, -- только откуда  этот
казак узнал про тебя, если даже мы не знали этого?
     -- Сам  удивляюсь,  -- ответил  вконец  растерявшийся  Сейдяк, провожая
долгим  взглядом Ермака, отошедшего к  своему  отряду и коротко  отдававшего
распоряжения. И Сейдяку показалось, что он когда-то видел этого властного, с
мягкой, крадущейся походкой  воина. Кого-то напоминал он ему, но  вот только
кого...
     "И  откуда  он так хорошо знает наш язык? Словно всю  жизнь говорил  на
нем. Даже держит себя не так как остальные казаки. Может, он бывал в Бухаре?
Как  он может знать мою  мать?  И почему она никогда не рассказывала об этом
казаке?" Множество вопросов  теснилось в голове Сейдяка, и он  даже на время
забыл, что находится в плену и ему вернули саблю под честное слово.
     --  Как  зовут  вашего атамана? -- обратился он к казаку,  проходившему
мимо.
     -- Атамана? А  тебе зачем? Али родню  признал? -- засмеялся тот, но все
же ответил, -- Ермак Тимофеевич  его зовут.  Чего,  не  слыхивал  ранее? Еще
услышишь! Это я тебе говорю, Гришка Ясырь.
     Тем временем караван, сопровождаемый  казаками,  едущими с обеих сторон
вдоль вереницы  пленников, медленно тронулся, направляясь туда, где стоял на
берегу Волги  казачий  лагерь. Шли  долго, лишь  иногда  останавливались для
короткого отдыха.  Уже поздней ночью увидели отблески костров и навстречу им
кинулись казаки с ружьями наперевес.
     -- Стой, кто идет?
     --  Да свои, протри глаза! Али заспал  нас ожидаючи? Мы  им такой дуван
доставили, а они, сучьи дети, дрыхнут, все бока пролежали.
     --  Мы уж  думали  поутру искать  вас  ехать. Решили, может,  сбежали с
добром вместе...
     -- Ага, ты  бы точно сбежал  и  с  нами бы не  поделился,  -- беззлобно
переругивались станичники, довольные  тем, что поход закончился удачно, весь
караван в  их руках и завтра предстоит дележ добычи.  Самый радостный момент
для казака. Момент, ради которого он рискует жизнью, живет порой впроголодь,
ходит  в  рваном  зипуне, но  уж  зато когда-нибудь да  отхватит жирный куш,
отдаст долги, заведет новую одежку, погуляет вволю.
     Иван Кольцо в темноте  разыскал Ермака,  который расставлял  сторожевых
возле тюков с  товарами,  чтоб какой-нибудь удалец, не  дождавшись  утра, не
вспорол тюк, не сбежал с добром, обесчестив себя навек.
     --  Правильно мыслишь,  --  одобрил Кольцо,  --  а  то потом  греха  не
оберемся.
     --  Предлагали  еще там добычу  поделить,  -- усмехнулся Ермак, -- мол,
кровь проливали, с  охраной  дрались...  Едва  отстоял купцов. Хотели  и  их
порешить, чтоб не возиться.
     -- Это они могут, -- согласился Кольцо, -- завтра я с ними поговорю.
     -- Отпустить купцов надо. Нам они ничего плохого не сделали.
     -- Само-собой, -- согласился Кольцо, -- их дело  торговать, а наше -- с
них выкуп брать.
     -- Обещали деньгами откупиться... -- чуть помолчав, добавил Ермак. -- И
я им обещал, что оставим  им  товары, коль деньгами выкуп хороший дадут. Как
ты?
     --  Подумать надо.  Завтра с утра круг соберем и решим всем  миром.  --
Завтра они сговорчивее будут, -- кивнул Кольцо в сторону лагеря.
     Как он говорил, так и  вышло. Когда  казакам  объявили об  общей  сумме
выкупа,  которую  купцы  дали  за  то, чтоб  им оставили  их товары,  казаки
одобрительно зашумели.
     -- А чего ж... Годится...
     -- Мы тожесь люди, а не аспиды какие...
     --  Пущай  торгуют...  Вон  сколь  везли, тащились  через пески,  через
пустыни, а мы  не тати какие, не воры, чтоб обирать их до нитки. Скажите им,
чтоб  и  у  себя в  Бухаре  рассказали  о  казаках  донских,  что воюют  они
по-справедливости, а кто к ним с душой, то и они по чести.
     Купцы  и  паломники довольные кланялись направо  и налево, беспрестанно
повторяя: "Яхши! Яхши казак! Бик  яхши!" Только охранники во главе с Сакраем
и  Гумером  настороженно  молчали.  Они кидали  злобные  взгляды на казаков,
неодобрительно   поглядывали  на  купцов   и   паломников,  что   радовались
возможности откупиться. Нет, их бы воля, то они дрались бы до последнего.
     Сейдяк  стоял рядом с улыбающимся доверчиво Сафаром и не спускал глаз с
Ермака, только выбирая момент, чтоб поговорить с  ним. Сафар же был  доволен
бескровным  завершением   встречи  с   казачьим  отрядом.   Это  лишний  раз
подтверждало его мысли, что все люди на земле могут жить дружно  и не лишать
жизни один другого.
     Наконец,  караван-баша положил  перед  Иваном Кольцо  кожаный мешочек с
выкупом и, приложив руки к груди, низко поклонился.
     -- Прощай, атаман!
     -- Бог даст, еще свидимся, -- сдержанно, с  затаенной  улыбкой в синеве
глаз  ответил  тот,  --  гора с  горой  не сходятся, а человек  с  человеком
завсегда встретиться могут.
     -- Может и так, -- хитро сощурился караванщик, -- но пусть в другой раз
наша встреча не будет такой, как эта.
     Когда  караван уже готов был тронуться в  путь,  к караван-баше подошел
Ермак и спросил:
     -- А помнишь, я вчера сказал, что есть у меня одно условие?  Так вот, я
хочу, чтоб тот юноша, -- он указал на  Сейдяка, который уже сел на коня,  --
остался с нами.
     -- Я не волен приказать ему. Если он  захочет... Спроси сам. Я  не буду
возражать...
     --  И правильно сделаешь,  --  Ермак хлопнул  караван-башу по  плечу  и
направился к Сейдяку.
     -- Чего  он хочет от тебя? -- обеспокоенно спросил Сафар,  который тоже
озабоченно наблюдал за приближающимся к ним, широко ступая, атаманом.
     -- Сейчас узнаем, -- пожал  плечами  Сейдяк.  Ермак же взял его коня за
повод и повел дальше от каравана. Отойдя  в сторону шагов на двадцать, Ермак
повернулся лицом и спросил Сейдяка:
     -- Скажи, ты хотел бы остаться со мной?
     -- Не знаю, -- чуть подумав, ответил тот,  -- не  уверен, что это нужно
мне
     -- И я тоже  не  знаю,  но мне  не хочется отпускать  тебя.  Ты  мог бы
находиться подле меня и...  и я бы многому тебя научил, -- заметно волнуясь,
закончил он.
     -- Вряд ли это моя дорога. Хотя, я верю тебе.
     --  Ну,  как  знаешь. Прощай тогда и  возвращайся в  Сибирь  как только
сможешь, найдешь в себе силы и  услышишь,  что она  зовет  тебя. И поклонись
своей матери,  -- он с силой хлестнул  коня плеткой  и тот с ходу перешел на
галоп, поскакал вслед за уходящим караваном.
     -- От кого передать поклон? -- крикнул Сейдяк, обернувшись, но ответ не
долетел до него.



        "БЛАЖЕНСТВО ОБРЕЧЕННЫХ"

     Суматошная  московская  жизнь  не  прекращалась ни  на  один  день.  Ни
каждодневные  казни, ни набеги крымского хана, ни ссылка  бояр, казалось, не
могли смирить, заставить жить  иначе, запереться в домах или совсем покинуть
город его многочисленных обитателей. Мало того, ежедневно в Москву прибывали
десятки, если  не сотни, дворян, стрельцов, ремесленных умельцев, крестьян и
просто  оборванцев, которых влекло сюда что-то  притягательное,  сладостное,
желание быть  приобщенным к  делам, здесь  творящимся. И  все  они исчезали,
растворялись меж  слобод,  усадеб, княжеских дворцов, а назавтра выходили на
кривые, мощенные плахами улицы, уже ощущая себя едва ли не  старожилами: так
же бойко толкались, дрались, спешили по своим, лишь им известным и понятным,
делам, полупрезрительно поглядывая на сидевшего на  возу мужика,  только что
въехавшего через городскую  заставу,  и  от  удивления  и  необычности всего
увиденного широко раскрывшего рот.
     -- Эй, дядя, ворона влетит, -- орали ему на ходу шустрые мальчуганы.
     -- Гляди, шею  сломаешь, -- вторили сомлевшие от тяжкой  ноши на плечах
мужики.
     --  И откудова  они  только  прутся...  --  брезгливо  поджимала  губки
выглядывающая из-за занавеси возка чванливая боярыня.
     А мужик,  плохо соображая,  куда он попал, забывши, зачем ехал, глазел,
не пытаясь  скрыть изумления, по сторонам, слышал и не слышал колкие выкрики
и почти  не  правил захудалой  лошаденкой, которая сама по себе включалась в
уличное  движение, влекомая им, как речной водоворот втягивает сухие  ветви,
несет древесную кору, сухие  листья, направляя их  все дальше  и  дальше  от
берега  в огромное,  бескрайнее море,  где  тем  и  суждено  будет  утонуть,
затеряться навеки.
     Так  и  московские  улочки,  покрутив,  повертев  приезжих  и  коренных
жителей, возы, повозки, кареты, пеших и конных, сталкивая и соударяя их друг
с  дружкой  лбами,  боками, цепляя  за  одежду,  оглобли,  тюки с  поклажей,
заставляя браниться и ссориться, в конце концов выносили  к стенам Кремля, а
оттуда -- на главную московскую площадь.
     И тут... и тут мигом смолкали гомон, ругань, крики, смех и  бабий визг.
Руки сами тянулись  к шапкам,  поднимались ко лбу, и осеняли себя москвичи и
прочий люд широким крестом, широко распахивались, тая ужас, глаза, застывали
дыхание  и  кровь, горячая московская кровь стыла в распаренном  от  людской
давки теле, и вся толпа, прекратив малейшее  движение, цепенела, уставившись
на широкий помост в центре площади.
     А там, на помосте в чурбак дубовый воткнут огромный топор и рядом стоит
в красной  рубахе, чешет  волосатую  грудь детинушка  роста саженного,  зубы
скалит, ждет, когда приведут к нему мученика  из подвала  темного, по рукам,
по ногам железом скованного, железом каленым пытанного, все как есть на духу
рассказавшего, друзей-товарищей, мать-отца оговорившего.
     Рядом с помостом  сидят на креслах узорчатых, бархатом  красным обитых,
сам царь Иван Васильевич с сыновьями, с любимыми боярами. Бояре те, как лист
осиновый, дрожмя  дрожат, молитву  шепчут.  А  ну, как  на них  царь глянет,
взгляд на  ком остановит, да спросит  тихонечко, шепотком  сумрачным: "А мне
про тебя,  такой-сякой,  говорили-сказывали в  застенке  пыточном  злодеи, к
смертушке  приговоренные,  будто бы  ты  с  ними в сговоре был, мед-пиво  из
одного ковша пил, речи  дерзкие против меня держал. А  пойди-ка, мил дружок,
на  место  лобное, попрощайся с  народом московским, поклонись на все четыре
стороны, да положи головушку свою на чурбак-плаху палачу под топор".
     Есть ли, нет  ли вины за боярином, а не смеет на царя Ивана Васильевича
глаз поднять, сидит, как курица мокрая на насесте,  об одном мечтает-думает,
как бы  скорее  домой заявиться, двери, ворота на  засов  крепкий  запереть,
жену, детишек к груди прижать, еще одну ночь в мягкой постели поспать.
     Вот ведут по ступеням  наверх боярина, на  казнь  привезенного. Ноги по
ступеням  тащатся, два дюжих мужика волокут  его,  торопятся,  дышат тяжело.
Подтащили к батюшке, тот несчастному крест к губам приложил, грехи отпустил,
молитву шепчет. Потащили любезного дальше, к чурбаку дубовому,  вниз кинули,
голову  пригнули,  а он вырывается,  на  народ  московский в  последний  раз
глянуть желает, с  семьей  попрощаться, на храмы перекреститься. Да не  дают
ему  встать-подняться,   крепко  молодцы   держат.   Палач   сбоку  подошел,
приладился, поднял топор, блеснул лезвием, глаз на царя скосил -- приказания
ждет. А царь отвернулся, в боярские лица криво глядит, выискивает, выбирает,
кто  из  всех  белей  лицом  сделался.  Вон  и  оба  англичанина  стоят,  не
шелохнутся. И вся площадь, людьми полная, замерла, смолкла. Старший сын Иван
тоже  окрест  озирается, а младший Федор  голову  вниз опустил  и  глаза для
верности  смежил,  уши  ладошками прикрыл.  Еще раз Иван Васильевич  оглядел
бояр,  каждого озрил, оглядел,  словно  крапивой  ожег.  Крепятся  бояре  из
последних   сил,  боятся  страх  выказывать,  а  по  лбам,   по  щекам   пот
бежит-струится, в густых бородах теряется. Усмехнулся царь, на палача взгляд
перевел, дернул правой щекой, глазом моргнул.
     Просвистел топор,  упал  на чурбак точнехонько чуть повыше плеч, пониже
головы.  Свистнул  топор,  хрустнули  тонкие   косточки,   вскрикнул  боярин
казненный, последнее в  своей  жизни слово выкрикнул. А что крикнул? Бога ли
просил  душу  принять  раскаявшуюся  или  царя  хулил,  или  с молодой женой
прощался, завещал сына беречь, за смерть его отомстить.  Кто знает... Кто то
слово  слыхал...  Весь  народ,  на  площади  собравшийся,  как один  человек
выдохнул, вздох  могучий  над головами пронесся, галкиворонье с колоколен, с
домов поднялись,  крик  подняли. Воронье, оно не  хуже человека смерть чует,
завсегда  к  дому  казненного   летит,  черным  кружевом  забор   облепляет,
утыкивает. Птица  ворон  зря  не  каркнет,  прежде  подумает,  непременно на
изменника государева укажет, криком своим к обнаружению его поспособствует.
     Сказывали государю, будто бы бояре многие, как воронье к ним  слетится,
на заборе усядется, обоснуется,  так  они с пищалей по ним из оконцев палят,
распугивают -- боятся как  бы смертушку не  навели. Едет, бывалочи, государь
по  городу и  как увидит, на чьем заборе  воронья более  всего сидит,  велит
прямиком  туда и править, поворачивать. Взойдет в дом  и прямо в  горницу, а
навстречу хозяин выбегает белехонек, как первый снег на землю павший.
     "Чего-то воронье до  тебя тянется... Видать, чует чего..." --  вымолвит
государь  и воздух ноздрями  широкими  в  себя  вберет.  Постоит,  поглядит,
скривится и обратно на двор, в санки, да и погнал далее. А боярин после слов
царевых и себя не помнит, ноги не держат, шея горит, чешется, словно блохами
накусанная. Едва  до  кровати  дойдет, упадет, и бывали  случаи,  не встанет
более,  так  и причастят, соборуют болезного, на погост свезут. А царю после
донесут, мол скончался раб божий после того, как ты в доме его измену учуял.
     С детства Иван Васильевич не любил племя блудливое боярское, что  мнили
себя  ему равными.  Рубил  головы,  в реке топил,  вешал  дюжинами,  железом
каленым жег,  да сил на всех  не хватало, не вывел до  конца племя  иродово,
сыновьям оставил.
     Особенно любил гостей  иноземных  на казни водить. Даже ждал специально
кто  прибудет,  приговоренных велел кормить, холить до особого случая, когда
иноземные  послы в  Москву пожалуют. Знал, разнесут, раструбят  окрест  всей
Руси про  казни  те во устрашение государям иноземным, чтоб они помнили, как
царь русский измену выводит.
     Вот и  сегодня,  возвернувшись во  дворец,  велел  Даниила Сильверста с
лекарем Елисеем Бомелиусом к себе кликнуть.
     --  Часто ли  сестра моя,  королева  английская, изменников  казнит? --
спросил, едва вошли.
     Сильверст помялся и хоть заранее знал, что царь поведет речь  о  казни,
не зря велел быть им на площади, но не сразу нашел нужные слова:
     -- В моей стране нет  изменников, -- глядя прямо в серые царские глаза,
ответил спокойно и с достоинством.
     --  Совсем нет или найти не  могут? --  царь,  казалось, насмехался над
англичанином.
     --  Если  королева лишает кого  своей милости бывать при  дворе, то они
уезжают в свои имения и пребывают там до ее особого указа.
     -- Слышали мы, -- Иван Васильевич хитро сощурился,  покусывая ноготь на
правой руке, на которой сверкал огромный  красный рубин, --  будто бы сестру
Елизаветину,  королеву  шотландскую Марию, в  темницу запрятали  по  приказу
королевы.  --  Царь,  довольный  вопросом,   который  должен  был  поставить
англичанина в затруднительное положение, терпеливо ждал,  пока дьяк перевел,
а англичанин несколько  раз переспросил  его  о  чем-то, верно, усомнившись,
правильно ли он понял смысл сказанного.
     -- То очень  сложный вопрос, -- наконец  заговорил Сильверст,  --  надо
знать  особенности нашей страны.  Королева не одна решала судьбу  несчастной
Марии, королевы шотландской.  Был суд, ее обвинили в заговоре... -- Посол  с
трудом подбирал слова, часто  останавливался, дожидаясь,  пока дьяк закончит
перевод.  --  Мне  не дано  полномочий  обсуждать этот  вопрос,  --  наконец
закончил он.
     --  Это значит,  королева сама не может  решить, кого казнить,  а  кого
миловать? Да она вроде уже баба в возрасте, могла бы и одна, без советчиков,
дела свои  делать... -- Иван Васильевич сверлил посла глазами и сделал дьяку
знак,  чтоб  не  переводил  последнюю фразу, а  потом добавил, -- а вот  это
переведи   точно.   Скажи,   что   царь   московский  тоже  когда-то  слушал
советчиков...  Перевел?  -- и  видя,  что  посол  согласно  кивнул  головой,
продолжал, -- только худом это все обернулось. Посчитали  бояре, будто и без
меня править могут. Перевел? Без их согласия не мог и казнить людишек своих,
заступников  множество было... Отделил я  тогда боярские земли от  своих,  а
себе особое войско завел.  Одумались. Покаялись. Теперь я  ихнего  совета не
спрашиваю -- войну ли начинать, мир ли заключать. Сам себе господин!
     Посол  внимательно  выслушал   все  сказанное,  опять  кивнул  головой,
подтверждая тем  самым,  что понял  смысл  царских слов,  и  начал говорить,
помогая себе жестами, поводя в воздухе руками.
     -- Мы знаем много стран, где цари решают все сами. Это  так. Но человек
может ошибаться. Он человек. Ему нужны советники, умные  советники. Они тоже
хотят, чтоб  в государстве было хорошо,  торжествовала справедливость.  Наша
королева слушает их, верит им...
     Иван Васильевич, не дослушав перевода, оборвал дьяка:
     -- Хватит! И без того понял,  что без них, без бояр английских или  как
их  там  называют, королева Елизавета и шагу не  ступит. Вот пусть и слушает
их, с  них и  спрашивает, с ними и  ошибки напополам  делит. А мне ошибаться
нельзя.  Не пристало помазаннику Божьему совет держать с разными там... Могу
королеве  хоть  всех своих  бояр спровадить. Они  ей там  насоветуют, --  и,
злобно сверкнув  глазами,  тяжело ступая,  Иван  Васильевич вышел  из  залы,
оставив Сильверста в полной растерянности и недоумении.
     Когда посол с лекарем  Елисеем  направились в свои покои, навстречу  им
попался  Борис  Федорович  Годунов,  который, казалось,  специально поджидал
англичан.
     -- Мистер  Сильверст,  мистер Бомель, -- обратился он  к ним, продолжив
затем речь на  неплохом английском, --  мне  необходимо поговорить с  вами с
глазу на глаз.
     Англичане  переглянулись  и  пошли  за  Годуновым  по темным  переходам
дворцовых  палат, пока не  добрались  до  небольшой  двери, обитой железными
полосами, перед которой стоял  юноша в темно-вишневом кафтане с топориком на
плече. Пропустив гостей вперед, Борис Федорович что-то шепнул юноше на ухо и
плотно закрыл за собой дверь.
     Комната,  в  которой  они  очутились,  была  завалена свитками  древних
рукописей,  а  также толстенными  книгами в переплетах  из  свиной кожи,  на
большом столе  лежали  чистые пергаментные листы с нанесенными разноцветными
значками.  Сильверст, глянув на  листы, понял, что  это карта с обозначением
русских  крепостей, реками и морями. Но хозяин,  заметив его взгляд,  быстро
убрал ее  со стола и широким  жестом, сопровождаемым  гостеприимной улыбкой,
предложил сесть на лавку, а сам устроился в небольшом кресле напротив них.
     --  Я  пригласил  вас  к  себе,  чтоб  сделать  некоторые  предложения,
исполнение которых, вероятно, будет полезно для нас всех...
     -- Что вы имеете в виду? -- осторожно уточнил Сильверст, -- нас с вами,
как лиц частных, или же наши государства?
     --  Вы  правильно меня  поняли,  -- мягко  ответил Годунов,  --  именн