однять ее, непрерывно задирал  вверх,  но это плохо удавалось, и  он что-то
бессвязно бормотал толстыми губами, верно, моля отпустить его.
     -- Зачем он нам? -- неодобрительно спросил Ермак Ильина.
     -- Да наскочил на нас сам. Убивать -- жалко. Без оружия был. Отпустить,
значит своих наведет. Решили до тебя привезть, а ты уж решай как знаешь.
     -- Решай! -- зло выдохнул Ермак. -- У  самого башка не варит?! -- Ильин
смутился, хлюпнул носом и, несмотря на свои солидные размеры, сделался рядом
с  атаманом маленьким  и невзрачным. Подъехали  и остальные  казаки. Гаврила
подбирал  их словно  себе  под  стать:  все  плечистые, рослые,  с  пудовыми
кулачищами. Такие и полсотню легко одолеют.
     -- Чего делать с ногайцем? -- спросил тот, у которого он был привязан к
седлу. -- Бормочет все чего-то по-своему. Может, молится?
     -- Не молится, а  детей вспоминает.  Шестеро их  у него. Говорит,  мол,
помрут  одни,  --  ответил  Ермак,  вслушавшись в  бормотанья  пленного.  --
Развяжи, -- приказал.
     Когда пленник очутился на земле  и его освободили от пут,  то он первым
делом поднес руки к лицу и закачал головой из стороны в сторону. Его налитое
кровью лицо от долгого пребывания головой вниз покрылось пунцовыми пятнами и
того же  цвета стали белки глаз.  Он  долго  качал бритой головой,  несвязно
бормоча чего-то, наконец, разобрав в Ермаке старшего, заговорил, обращаясь к
нему:
     -- Казак якши! Моя казак не трогай! Казак мой не трогай! Якши, бачка?
     -- Якши,  якши, --  сдержанно отозвался  Ермак, -- скажи лучше, сколько
пастухов у табуна, -- и повторил фразу на ногайском наречии.
     -- Ун, ун, -- выкинул тот два раза растопыренные пальцы рук, -- егерме,
-- и  широко заулыбался.  Но в уголках его глаз светилась тревога, улыбались
лишь  складки  округлого лица и толстые губы. Глаза смотрели  настороженно и
недоверчиво. Он  хорошо понимал, зачем  казаки  выспрашивают о  пастухах при
конском табуне, но не отвечать не мог, опасаясь за свою жизнь. И не понятно,
правду ли он  говорил. Может  быть,  пастухов там  окажется  не двадцать,  а
полсотни.
     -- Где ваш улус? -- спросил Ермак.
     -- Шибко далеко, казак, не  доехать. Там, -- и  махнул рукой на  восход
солнца.
     --  Так чего  делать с ним? Секир башка, --  полушепотом спросил Ильин,
оттопырив нижнюю губу.
     -- Отпусти. Он нам зла не сделает. Какой  из него воин. Стыдно о такого
и  руки  марать,  -- Ермак,  не  отводя глаз,  смотрел  на  ногайца.  Что-то
неприятное,  холодное  шевельнулось  внутри.  --  Иди,  --  приказал  он  и,
повернувшись к  казакам, пояснил,  -- пока до  своих доберется, мы уже у них
побывать успеем. Главное, чтоб они его не хватились, розыск  не начали. Надо
выступать прямо сейчас.
     Ногаец бросился бежать, время от времени оглядываясь назад и все еще не
веря,  что  его отпустили. А Ермак отправил двух  казаков  к берегу кликнуть
остальных.
     -- Найдешь дорогу в темноте? -- спросил Ильина.
     -- Должен, однако. Под утро, глядишь, и доберемся, -- уныло ответил он,
-- только кони пристали. Весь день без передыху скакали.
     -- Чуть отъедем и отдохнем, своих дождемся. Негоже на том месте стоять,
где ногайца отпустили. Встретит своих, наведет на нас, тогда держись.
     Остановились у небольшого озерка, заросшего высоким камышом. Стреножили
коней,  улеглись  прямо  на  землю,  подложив  под   головы   снятые  седла.
Вслушивались, как где-то  на другой стороне  озерка пикал кулик, вскрякивали
изредка утки, хлопая  крыльями.  Верно,  птицы,  встревоженные  приближением
людей, отлетели на ту сторону и теперь никак не могли успокоиться.
     -- Вы вздремните малость,  а я наших дождусь, -- тихо проговорил Ермак,
-- как светать начнет, разбужу и выступим.
     Он дождался подхода остальных  казаков, которые  безошибочно  нашли  их
ночевку,  перекинулись парой фраз, улеглись. Те, намаявшись за  день, дружно
захрапели, а он лежал с открытыми глазами, жевал  крепкими зубами  травинку,
прикидывал,  как завтра подкрадутся к табуну, как  будут гнать его, уходя от
погони.
     Он не первый  раз  шел в набег. Но раньше ходил  рядовым казаком и лишь
теперь  решился сбить  свою ватагу, стать  атаманом.  Первый раз его взял  с
собой Богдан Барбоша, язвительный на язык и отчаянного нрава человек. Ермаку
не понравились с первого раза его маленькие бегающие глазки, шепелявая речь,
раздрызганная походка полупьяного человека.
     --  Эй, ты,  чернявенький,  -- обратился он к Ермаку, когда тот  только
первое лето вместе  с Евдокией и ее  матерью Аленой прибыл на Дон,  выстроил
кое-как  свой  дом-курень  и присматривался  к местным казакам, не зная, чем
занять  себя.  -- Двух баб  с  собой возишь, да?  Как султан, однако. Может,
подаришь одну? Молоденькую.  Ту,  вторую, себе  оставь.  Старая,  она  лучше
греет. Соглашайся, пока добром прошу.
     Кровь ударила Ермаку в голову, но он справился с собой и обвел взглядом
толпу  бездельничающих  на майдане казаков.  Их было человек двадцать  и все
были не прочь подразнить новичка, развлечься его растерянностью.
     -- А ты ее спроси, -- неожиданно для самого себя нашелся Ермак.
     -- Да ну! -- Барбоша прошелся по кругу, вихляя толстым задом в  широких
синего сукна шароварах.  -- Выходит, ты ей не хозяин. У нас, казаков, так не
принято.
     Мужик решает, а баба -- она баба и есть. Что корова, куда приведут, там
и доится.
     Казаки дружно  заржали, пытаясь подбить Ермака  на драку. Он не  боялся
тщедушного  Барбошу  и  даже  хотел уже подойти  к нему, схватить поперек  и
бросить на землю. Но потом, чуть помедлив, достал  кинжал, повел  глазами и,
увидев  врытый  посреди  майдана в землю  столб,  точно  через плечо  метнул
кинжал. Тот мягко вошел в древесину, подрагивая рукоятью.
     -- Попади, -- кивнул Барбоше.
     Тот  понял, что ему предлагают состязание и, также вихляясь,  подошел к
Ермаку, вынул свой длинный  с перламутровой рукоятью кинжал, прищурился  и с
силой метнул его. Он прошел  в ладони  от столба и, кувыркнувшись, зарылся в
пыль. Казаки возбужденно закричали, заулюлюкали.
     -- Ай, Барбоша, оскандалился перед чужачком! Как он тебя!
     -- Бывает,  -- смущенно ответил тот,  -- а пущай он еще раз  попробует.
Ну-ка, Ефим, дай ему свой ножичек.
     Рыжеусый казак  подал  Ермаку  кинжал. Тот  не раздумывая  принял  его,
прикинул  вес,  взявшись  за  конец  лезвия  и  отведя  руку, метнул. Кинжал
точнехонько впился рядом  с первым.  Казаки радостно загомонили, подбадривая
Ермака. "А ну, мой метни!", "Покажи и  моим", "Любо", -- послышались крики и
к нему потянулись руки с кинжалами самой разной формы.  И он, не глядя, брал
их, прикидывая на вес, отводил  руку, щурил глаз, видя лишь столб, и  метал,
метал... Остановился,  вытер испарину со  лба,  лишь  когда  весь  столб был
утыкан  кинжалами,  а казаки  похлопывали его по  плечу,  приговаривая: "Наш
будет", "Такой не подведет", "Айда, выпьем по чарочке за дружбу казачью".
     Подошел  и Богдан  Барбоша,  примирительно  протянул руку,  чего-то там
шепелявил, Ермак и не разобрал. Горячая волна  опять прилила к голове,  и он
уже не  мог различить  отдельных голосов. Потом все же  понял,  что  Барбоша
зовет его с собой в набег на ногаев красть коней. Согласился. Отбили табун в
две  сотни  голов,  но  ногайцы  нагнали  их  далеко  в  степи.  Около сотни
всадников, а  казаков всего два десятка. Едва ушли. С тех пор  они не то что
подружились с Богданом  Барбошой, но и не чурались друг друга. Тот несколько
раз напрашивался  в гости  к Ермаку, хвалил угощения, что выставляли Алена и
Евдокия. Ермак видел,  какими глазами  он глядел на  Дусю,  но  сдерживался,
молчал.
     Как-то, вернувшись  с рыбалки,  застал  его сидящим в  своем курене  на
лавке на  хозяйском месте пьяненького  в  расстегнутой рубахе. Алены дома не
было, а Дуся  раскрасневшаяся и слегка захмелевшая сидела  рядом и  смеялась
каким-то  россказням  Богдана.  Тот,   увидев  хозяина,  тут  же   заспешил,
засобирался на выход. Ермак не противился. А ночью ушел спать один на улицу.
     С тех пор между  ним и  Евдокией  будто бы  пробежала черная кошка. Она
ходила, низко опустив голову, почти не разговаривала  с Василием.  И  Алена,
заметившая  перемену, произошедшую с  дочерью, украдкой принесла  от соседки
святой воды, обрызгивала ее спящую,  шептала молитвы. Но Евдокия  оставалась
столь же  безрадостной  и угрюмой, лишнего словечка не обронит,  не взглянет
как раньше радостно,  не  одарит улыбкой.  Казаки  в то  лето  собирались  в
большой  поход на турок, готовили струги,  и  Василий  подолгу  пропадал  на
берегу, домой приходил  поздно. Когда суда  были готовы и сбор назначили  на
другой день, он попробовал  поговорить с Дусей,  выбрав момент, когда  Алена
ушла из дома.
     --  Что случилось? -- начал первым, притянув ее к себе за  руку. -- Или
разлюбила. Так я не неволю -- уходи. А не хочешь ты, так я уйду.
     -- Василий,  прости  меня,  прости.  Я  сама не  знаю,  что  случилось.
Ребеночка хочу, а Господь не дает. Не венчаны мы, вот и причина вся в том.
     Василий чувствовал, что она не договаривала чего-то, но разговорить ее,
заставить открыться не мог, не умел, не был научен тому.
     --  Ладно,  живи,  как знаешь.  Коль  вернусь живым с похода,  то или в
другую станицу уйду, или в другой курень напрошусь на постой.
     Поход  оказался  тяжелым.  Турки  словно  поджидали  их  и   разгромили
несколько  стругов из пушек,  не  дав  им подойти  к  берегу.  Ермака  легко
зацепило  осколком   в  левую  кисть  руки,  рана  долго  гноилась,  вызывая
раздражение   и  злость.  Вернувшись,  застал  Дусю   столь  же   сумрачной,
молчаливой, не  отвечающей на вопросы. Словоохотливые соседки мигом поведали
ему, что она желала  утопиться, да спасли рыбаки, ставившие сети неподалеку.
Поздним вечером Алена вызвала его на двор и зашептала:
     --  Слышь, Василий,  хороший  ты мужик, да дочери моей счастья  дать не
сумел.  Твоя  ли,  ее ли  в том  вина, но не  сложилось у вас  чего-то.  Как
быть-поступить, и ума не приложу. На родину к себе подаваться надобно.
     -- А я как же... -- задал нелепый вопрос.
     -- Ты как, говоришь? А как ране жил, так и дале жить будешь. Не судьба,
видать.
     Ему хотелось закричать, выхватить саблю  и крушить  все,  что попадется
под руку, но сдержал себя, пересилил, ответив:
     -- Я Дусе зла не желаю... Может, и впрямь дома ей лучше будет.
     Через  два дня  увидел возле своего  куреня  подводу, запряженную парой
меринов. На телеге сидел  старый  казак Афанасий  Кичка, к которому  вдовица
Алена частенько заглядывала, водила дружбу.
     --  Вот,  отвезти  попросили...   --  пожимая  сухими  плечами,  словно
оправдываясь, пояснил он Василию.
     На крылечко вышли Дуся с матерью, обе одетые подорожному, закутанные по
самые  глаза  в  строгие  черные  платки.  Из  глаз Алены  одна  за  другой,
накапливаясь в глазницах, бежали слезы.
     -- Чего  удумала, чего удумала, --  повторяла она,  растягивая слова  и
всхлипывая,  -- в  монастырь  собралась. В твои-то  годы,  --  выговаривала,
обернувшись к дочери. Василия они обе словно и не видели. Уселись на телегу,
перекрестились на деревянный крест часовенки, выглядывающий из-за  камышовых
крыш  казацких  куреней,  и Афанасий  хлестнул  лошадей,  телега со  скрипом
тронулась.
     Василий обескуражено  стоял во  дворе, словно  не верил, что  Дуся, его
Дуся,  не  простившись, уезжает. Кинулся следом,  догнал,  схватил  за руку,
пошел,  подстраиваясь под  неторопливый шаг меринов, рядом.  Неожиданно Дуся
обняла его, поцеловала в лоб,  в щеки, легко коснулась губ и выдернула руку,
закрыла лицо.
     --  Останься, --  тихо проговорил он и приостановился, надеясь, что она
спрыгнет с  телеги,  подбежит к нему, обнимет, и  они вместе вернутся в дом.
Бросилось в  глаза,  как одно из колес  у телеги  подпрыгивает, верно, плохо
закрепленное, мотается  из стороны в сторону, и почувствовал неожиданно, что
сейчас разрыдается, не сможет  удержать соленую  влагу,  если  не протолкнет
комок,  скопившийся в  горле, перекрывший  дыхание. Резко повернулся, широко
зашагал  к  дому, но не стал  заходить, а прошел  к  речке и просидел там до
позднего вечера. На другой  день вернулся Афанасий, смущенно, как-то  бочком
подошел к нему и протянул, держа осторожно двумя пальцами, колечко с зеленым
камешком, что он подарил Дусе после первого своего похода.
     -- Передать просила... Сказала, мол, кровь на том кольце. Может, ты его
с мертвой какой снял, да ей и привез.
     Ермак  схватил  кольцо,  хотел  зашвырнуть  подальше,  но  передумал  и
оставил, зажав в кулаке.
     -- Чего еще говорила?
     -- Все про монастырь толковала, что  грехи замаливать отправится  туда.
Не по душе ей жизнь наша вольная. Алена-то отговаривала ее всю дорогу, а она
уперлась и  на своем  твердо стоит. Кремень, не девка. Ты уж извиняй меня...
-- кашлянул и заковылял на майдан.
     Василий  оставил колечко на память  о Евдокии,  расклепав, закрепил  на
ножнах кинжала и, каждый раз притрагиваясь к  ним, вспоминал недолгую любовь
свою,  что не  уходила, не угасала, а жгла изредка, нагоняя тоску, постоянно
шевелилась внутри тяжелым комком. Он не сразу заметил, что пропал куда-то из
станицы  Богдан Барбоша, но  не хотел соотнести  его исчезновение с отъездом
женщин.  Поинтересовался  у  знакомых  казаков,  отвечали,  мол,  подался  с
небольшим  отрядом  на  Волгу  промышлять  купеческие суда, караваны  брать.
Решил, что  так оно и к лучшему. Может,  чувствовал тот вину за собой какую,
может,  совпал  его  уход  с  отъездом  Евдокии,  но  Ермаку  казалось,  что
встретятся они еще. Непременно встретятся. Должно так случиться.
     И  еще  думалось, что недолго жить ему в казачьих станицах, скакать  по
степи. Снились изредка  родные сибирские  леса, слышалось шуршание  снежного
наста под  ногами,  кожей  ощущал мягкое прикосновение  тончайших  снежинок,
опускающихся на раскрытую ладонь. Сибирь звала, манила к себе, но он не знал
пока, какая дорога выпадет ему, кто направит, укажет единственный путь.
     ...Он  так  и не уснул  до  самого рассвета.  Как только  начал  сереть
краешек неба,  предвещая восход, растолкал казаков,  первым  пошел к  озерцу
умыться  и, наскоро перекусив, выехали  навстречу взбирающемуся  на небесный
купол дневному светилу.
     По  вытоптанной траве, выщипанной  до  самых корней, по многочисленному
конскому помету безошибочно определили -- табун находится где-то неподалеку.
Нашли неглубокую балку, спустились в нее, начали совещаться вполголоса:
     --  Может, мне прикинуться, мол, заблудился,  своих  ищу, и подъехать к
табунщикам? -- предложил Гришка Ясырь.
     -- Думаешь, они дурнее тебя будут? -- усмехнулся Яков Михайлов.  -- Тут
же  с  коня ссадят  да  свяжут, поинтересуются,  куда ихний  человек  делся.
Не-е-е... тут чего-то поумней придумать треба.
     -- Налетим сходу и в  сабли, --  вставил Пашка Ерофеев, закадычный друг
Гришки, такой же тонкий в поясе и с длинным чубом, свисающим на лоб.
     -- Уйдут и табун утянут за собой, -- покачал  головой Ермак, -- я бы на
их месте в серединку табуна забился, шевелил, гнал его и вовек вам  меня  не
схватить. Они-то умеют это делать, насмотрелся...
     --  Чего же предлагаешь? -- Яков сидел на корточках и обрывал  травинки
левой рукой, правой удерживая коня  за повод. -- Ночи  дождаться? Ночью поди
разбери, где свой, где чужой.
     Ермак долго  не отвечал, пристально вглядываясь в лица казаков, ждавших
от него главного  слова. Потом остановил взгляд на Гришке Ясыре, спросил как
бы между прочим.
     -- Кобыла твоя точно загуляла?
     -- Нашла  дура  время, -- засмеялся тот, -- от  пашкиного  жеребца едва
отбиваюсь, уворачиваюсь. Того и гляди заскочит, меня  сомнет. -- Все  дружно
захохотали, похлопали Гришку по спине.
     -- Да  они за ночь, пока  ты дрых, давно  уж разобрались. Мой  Орлик не
промах. Так что  с тебя причитается,  -- Пашка Ярофеев  радостно  оскалился,
погладил по шее  своего вздрагивающего и всфыркивающего жеребчика, который и
впрямь  беспрестанно косился  на  гришкину  кобылку, тянулся  к ней  губами,
натягивая повод.
     -- Это хорошо, хорошо, -- несколько раз повторил негромко Ермак, -- это
нам на руку.
     -- А-а-а...  Понял, -- заговорил Гаврила Ильин,  -- к табуну  подпустим
ночью, а она жеребца приманит. Так говорю?
     --  Так-то  так,  да  это  еще  полдела.  Табунщики  его  мигом обратно
завернут. Это им не впервой. Тут особая хитрость нужна.
     --  Так говори! Чего кота  за  хвост тянешь?! -- раздались неторопливые
выкрики. -- Ты у нас башковитый, сказывай.
     -- Главное -- это табунщиков от  косяка выманить, не дать к своим уйти,
погоню направить.  Ежели хоть один до своих  кочевей доберется, подымет,  то
они всем скопом навалятся, достанут, с живого кожу сдерут...
     -- Да не пужай ты, пуганы мы, -- перебил Яков Михайлов, -- дело говори.
Коль пришли, не обратно же вертаться.
     Ермак присел  на  корточки и,  вынув кинжал, стал чертить на земле, где
кому  размещаться и как  действовать. Казаки  внимательно  слушали, согласно
кивали головами, теперь уже никто не перебивал, понимая, что от правильности
решения атамана зависит не только удача, но и жизнь.
     Троих казаков  вместе с Григорием Ермак отправил подкрасться к табуну и
высмотреть, сколько там пастухов,  где  стоят,  чем заняты. Когда те уже  по
темноте  вернулись,  рассказали  все,  что  удалось увидеть,  коротко  отдал
приказания, направив каждого по своим местам.
     -- Они  с  двух  сторон табун стерегут. Ты, Гаврила, со своими казаками
подкрадетесь к  тем, что  ближе к лощине стоят. Постарайтесь снять без шума.
Яков  с  другой  стороны  костерок  запалит,  и  они, что со  стороны  степи
охраняют, обязательно поинтересоваться подъедут. Не все, но человека два-три
непременно. Не  зевайте, сшибайте их и на остальных наскакивайте. Не давайте
в середину табуна забраться,  завертеть его, а то  их  потом оттуда никакими
чертями не  выкуришь.  А тебе,  Ясырь,  кобылкой своей жеребца  приманить  и
увести подале  в сторону. Глядишь,  и весь табун за ним потянется, поскачет.
Тут уж как повезет. Ну, с Богом.
     -- С Богом, -- отозвались все и дружно перекрестились, нащупывая кресты
под  рубахами,  о которых большинство и вспоминало лишь  в минуты опасности,
близости  смерти. Такие как Ясырь-полукровка и вовсе  были  не  крещены,  но
крест носили, шептали что-то наподобие  молитв или  заговоров, что кто умел.
Почти  все поголовно носили ладанки  с  землицей, набранной  с  родных мест,
откуда пришли, надеясь, что уж землица родная точно спасет и от стрелы, и от
пули, и саблю отведет.
     Ермак, разослав казаков и  оставшись  один,  долго вслушивался в ночные
шорохи,  пытаясь  разобрать хоть малейший шум,  производимый  кем-то из  его
товарищей.  Но все было тихо, словно и не было вокруг никого, и лишь он один
затерялся  под  звездным небом  у края  неглубокой балки,  да конь его  чуть
всхрапывал, тыча мокрыми губами в спину. Ему стало вдруг жутко и показалось,
будто кто-то большой, невидимый подсматривает из темноты, ждет случая,  чтоб
напасть, схватить  за  горло,  придавить к земле. Ощупав заряженную  пищаль,
проверил на месте ли кресало  и трут, поправил саблю, легко вскочил в седло,
поехал шагом, не давая коню перейти на рысь, натягивая повод.
     Чуть проехав,  различил  два огня,  мерцающих  один  по правую руку,  а
другой по левую. То,  верно, были,  как он и предполагал, костры табунщиков,
что готовят  себе  в медных  котлах  пищу,  беззаботно  переговариваются меж
собой, не подозревая  о казаках, крадущихся  к ним. Но  вот чуть  дальше  от
правого костра засветился сперва слабо, а затем поярче костерок, запаленный,
как  было уговорено, казаками Якова  Михайлова. Теперь он  подхлестнул коня,
перешел  на  рысь,  держа направление точно меж двух костров,  где,  по  его
расчета