Она была  на сносях, носила первого  в своей жизни
ребенка  и  непрерывно плакала  по ночам,  боясь умереть  при родах. Иван же
вместо  того,  как подобает  мужу, прикрикнуть  на нее,  лез  с  утешениями,
загонял нянек,  требуя отвары и примочки. Бабье  дело --  рожать и мучаться.
Так зачем же они мучают не только мужей, но и всех вокруг?
     Иван Васильевич  уже в который  раз пожалел, что  взял  с  собой  Ивана
вместе с женой. Могла  бы и в Москве родить, вот там бы и  выла, подальше от
царских ушей. Он толкнул дверь  в горницу и вошел, брезгливо морщась, глянул
на лежавшую  на пуховой перине, развалившись и раскинув ноги, Елену, даже не
повернувшую головы к нему.
     -- Чего  стонешь,  дура? -- спросил он громко и хлопнул дверью, пытаясь
привлечь  внимание снохи, но та лишь  глянула на него и опять, отвернувшись,
застонала. -- Тебя спрашивают? Долго стонать будешь? -- Иван Васильевич даже
пристукнул посохом.
     -- Ой, государь, боюсь, ой, боюсь, -- отвечала Елена, не думая вставать
перед ним.
     -- Бабы, случается,  каждый  год  рожают и ничего.  Не  орут,  как  ты,
цельный день, не тревожат добрых людей.
     --  Тяжко,  государь, тяжко мне. Болит все, неможется... --  всхлипнула
Елена, верно, желая вызвать его сочувствие.
     -- Эка невидаль! Болит!  Господь страдал и нам завещал.  Пойди лучше  в
садик, посиди... Слышь, кому говорю?
     -- Не хочу в садик. Там еще хуже делается. Здесь буду лежать.
     -- Ванька-то где?
     -- Пошел куда-то... Не сказал...
     -- А ты чего разлеглась? Или не  видишь, кто стоит перед тобой? -- Иван
Васильевич  искал  и  не  находил,  на  ком  сорвать  собственную  злость  и
раздражение. Вид снохи с торчащим  вверх животом, не одетой должным образом,
а тем более не желающей встать перед ним, вызывал все большую ярость и гнев.
     -- Ой,  ой, --  заохала Елена и повернулась на бок.  -- Не могу встать.
Тяжко мне.
     -- Девка бесстыжая! -- взорвался Иван Васильевич. -- Встать не желаешь,
одета в  исподнее. Совсем  перестали царя бояться, --  и  легонько  ткнул ее
концом посоха в выпяченный живот.
     -- Ай, ай, ай, -- завизжала Елена. -- Зачем? Не надо!
     --  Ты еще перечить  мне?! Девка! В  монастырь  пойдешь! Запорю!  -- и,
плохо, понимая, что он делает, Иван Васильевич огрел сноху посохом по спине,
метнул в нее кубок с каким-то питьем, затопал ногами.
     Дверь приоткрылась,  просунулась  чья-то  голова и  тут  ясе  скрылась,
хлопнули  сенные  двери и  послышалось громыхание кованых сапог.  В  горницу
вбежал царевич Иван, неся  в  руках  глиняный горшочек. Он метнулся  к жене,
встал на колени и прикрыл собой, потом повернул голову к отцу и с ненавистью
выкрикнул:
     -- Или не видишь, что на сносях она? Зачем обижаешь?
     -- Тьфу на вас всех! Ни  от кого почтения не вижу. Дармоеды! Навязались
на мою  несчастную голову. Кормлю вас, одеваю, от  врагов берегу, а хоть  бы
один руку поцеловал, поклонился за заботу мою. Верно,  и не дождусь никогда.
Все,  все смерти  моей  желаете!  Пропадите вы...  -- и, не договорив,  Иван
Васильевич круто  повернулся и выскочил из горницы,  оставив  сына с  громко
рыдающей женой.
     Ночью он услышал со стороны их покоев крики, беготню дворни, причитания
каких-то баб, девок. Проснувшись, он знал,  что долго не заснет,  и затеплил
от  лампадки свечу,  набросил на  плечи  шубу  и сел  в  кресло. Уже  начало
светать,  и Иван  Васильевич находился в полудреме, сосредоточенно обдумывая
ответное  послание к Стефану  Баторию,  в  котором  хотел побольнее  уколоть
польского  круля,  высмеять его, когда  без стука  открылась  дверь  и вошел
старший  сын.  Он был  слегка пьян, а то  и  просто  хотел казаться  пьяным.
Блуждающими глазами он уставился на отца и дико захохотал,  указывая на него
пальцем.
     --  Изверг! Кровосос!  Душегуб! Мало  тебе  крови?  Мало людей загубил?
Решил невинного младенца моего убить, неродившегося...
     -- Чего плетешь?! Кого я загубил еще?
     -- Дитятку мою, кровиночку малую. Убил! Убил!
     -- Замолчи! Не желаю слушать даже...
     -- Скинула женка моя дите мертвое, -- не хотел успокаиваться Иван, -- а
еще бы чуть -- и родила.  Знал я,  точно знал, не дашь ты мне спокойно жить.
Двух моих жен  в  монастырь  упрятал, а эту избил  до полусмерти, едва живой
осталась.
     -- Вот и скажи спасибо,  что жива.  В другой раз будет так  с государем
разговаривать, без почтения, точно прибью.
     -- Это  ты государь?! -- Иван Иванович вновь  уставил на  отца палец  и
презрительно  открыл рот, выкатив красный язык. -- Государи с неприятелем на
поле бранном бьются, а не прячутся,  не бегают зайцами  длинноногими от них.
Какой ты царь и отец народу своему, когда сам тут сидишь при охране, а народ
русский кровь за тебя проливает. Смеются над тобой  не только государи иные,
но и народ  потешается: "Какой царь-батюшка у нас  прыткий! И не догнать, не
сыскать.  Как  с бабами  драться,  монахов резать --  он первый, а с ворогом
сразиться -- кишка тонка". Сам слышал, как люди кричат на площади...
     -- Цыц, нечестивец! -- Иван Васильевич вскочил с кресла, шуба упала  на
пол у ног,  а  посох  угрожающе  взмыл в  поднятой  руке. -- С кем говоришь,
щенок?! Да я тебя... -- задохнулся он в крике.
     -- Чего? Боишься ударить? Только с бабами да монахами и можешь показать
силу свою. Все. Отошла твоя...
     -- Иван Иванович не договорил, потому что  царь кинулся на него, норовя
огреть тяжелым посохом поперек спины, но запнулся за  упавшую шубу и, падая,
ткнул жезлом сына в голову.
     Упали оба. Царевич не ожидал удара, думая, что отец лишь пугает его, но
в глазах неожиданно полыхнуло яркое пламя, ноги подломились  и он  опустился
на колени, уставя голову в пол. Иван Васильевич, запутавшись в тяжелой шубе,
полетел на  него, но тут  же вскочил, продолжая  наносить удары куда попало,
считая, что сын испугался,  притворяется,  не хочет  подняться,  встретиться
глазами с отцом. Царевич же тихо постанывал, лишь прикрывая голову руками.
     -- Что?  Думал, не осмелюсь проучить тебя? -- охаживал  Иван Васильевич
строптивого сына.  --  Знай теперь,  как  перечить отцу  родному. Я тебе  не
только  отец,  но и  царь,  господин твой, -- приговаривал  он после каждого
удара.
     Дверь   распахнулась  и   в  царские   покои  ворвался  Борис  Годунов,
полуодетый,  без шапки, с  горящими глазами. Он  кинулся к  царю,  попытался
вырвать посох.  Но не тут-то  было.  У Ивана Васильевича еще  достало сил не
даться.  Он,  отскочив в  угол, перехватил  посох  двумя  руками  и,  словно
дубиной,  два  раза  подряд  перекрестил  Годунова  по плечам и  голове. Тот
отскочил в сторону и, заслонясь руками от ударов, крикнул:
     --  Остановись,  государь!  Ведь  то  сын  твой!  И  до  смертоубийства
недолго... Пожалей его, бей меня, недостойного...
     -- Ишь,  заступник  нашелся! Не лезь  не в свое дело! Кого хочу, того и
колочу. А  ты сам  напросился, получай, --  и царь метко  хватил боярина  по
боку, отчего тот присел, зашатался.
     -- Бей, бей, государь, --  приговаривал  он морщась.  --  Я пес твой  и
заслуживаю каждый день быть битым...
     -- Давно бы так,  -- запыхавшись, Иван  Васильевич опустился в  кресло,
тяжело дыша, и посмотрел на ходившие ходуном руки. -- Подними того лежебоку.
Скажи, чтоб убирался к себе. Не трону более.
     Годунов подошел к царевичу, наклонился над  ним,  потянул за рукав.  Но
тот даже не отозвался, продолжая лежать, и  лишь рука чуть дернулась и упала
вниз.
     -- Царевич,  --  позвал  тихонько  Годунов,  --  слышишь  ли  меня?  --
Молчание.  Тогда  Борис  Федорович встал  на колени  и  приложил ухо к груди
лежавшего. -- Вроде, дышит...
     --  Чего  ему  сделается.  Притворяется,  --  беспечно  отозвался  Иван
Васильевич, но голос его  дрогнул и он весь подался вперед.  -- А ну, брызни
водицей на него, очухается мигом.
     Годунов  из ковша полил  Ивану  Ивановичу  на  голову,  но тот даже  не
шевельнулся.   И  тут  Иван  Васильевич  разглядел  тонкую  струйку   крови,
сочившуюся по щеке сына.
     -- Кровь? -- спросил он растерянно. -- Откуда?
     -- Откуда ей быть, как не из него, -- вздохнул Годунов. -- Пойду лекаря
кликну.
     В  царские покои никто не смел войти, хотя по  едва различимому шепотку
легко  было догадаться,  что  за  дверью  собрался народ  и  ждет, когда все
закончится. Дворовые люди любили Ивана Ивановича за веселый нрав, молодость,
и  у  него  среди  них  были свои  любимцы, преданные  душой  и  телом. Иван
Васильевич знал об этом и часто менял прислугу,  но и среди вновь  набранных
вскоре объявлялись сторонники царевича, что постоянно раздражало мнительного
царя.
     Иван Васильевич  поднялся  с кресла и осторожно приблизился к лежавшему
неподвижно сыну, склонился, прислушался к его дыханию. Оно было прерывистое,
со всхлипами где-то в груди, а  кровь тонкой струйкой продолжала сочиться по
лицу. Иван Васильевич пальцем размазал ее, провел по бороде сына, по волосам
и ощутил неглубокую ранку у виска. Видимо, оттуда и сочилась кровь.
     -- Сынок,  прости  меня...  Не  хотел я...  -- всхлипнул  он негромко и
поцеловал  его  в  закрытые глаза, ожидая, что тот  как в детстве, когда они
играли  в жмурки, откроет глаза, улыбнется, обхватит отца за шею  и  скажет:
"Поймал я тебя! Никуда не  денешься! Поймал!"  От подобных воспоминаний Иван
Васильевич неожиданно для себя заплакал, но, устыдясь слез при виде вошедших
Годунова,  лекаря  и  сына  Федора,  ушел  в  дальний  угол  и  стал  истово
креститься, прося у Господа прощения за свой невольный грех, умоляя излечить
сына.
     --  Прости,  Господи, прости  неразумного  раба  твоего  за  содеянное.
Ослепил меня враг рода человеческого и не помню, как все вышло...
     --  Его надо положить в постель и приложить лед к голове, -- проговорил
осмотревший царевича лекарь.
     --  Кладите  здесь, -- приказал  царь,  --  кликните,  чтоб лед  скорее
принесли. Что с ним?
     -- Трудно сказать, -- покачал головой  немец, который служил при  дворе
совсем недавно  и  в отличие от казненного Бомелиуса  не  обвыкся пока,  был
осторожен в  высказываниях.  -- Может быть,  все  обойдется,  а может и... и
дурно кончиться. -- Он боялся поднять глаза на царя.
     --  И  не  произноси  этих  слов.  Не думай  даже!  --  Иван Васильевич
притопнул ногой. -- Коль с ним,  не приведи Господь, что  случится, то тебя,
немецкую собаку, велю живым в землю зарыть. Понял?
     -- Я,  я... --  перешел на родной язык перепуганный лекарь. --  Зер гут
ферштейн.
     Царевича  положили на царскую постель и  принесли  завернутый  в  белую
тряпицу  кусок  льда,  поместили  ему  на  лоб.  Младший Федор со  смиренным
выражением на лице подошел к брату,  приподнял его безвольно опущенную руку,
погладил.
     -- Что ж ты, Иванушка, занедужил? Всегда такой здоровенький был, не  то
что я,  хворый  и  немощный,  и вдруг...  Почему  он упал? Плохо  стало?  --
обратился он робко к отцу.
     --  Хоть  ты  оставь меня  в покое,  -- отмахнулся Иван Васильевич.  --
Ступай к себе. И без тебя управимся.
     -- Как же... Всюду  меня  гонят,  никому я  не  нужен. С родным  братом
побыть  не дают. Кровь, --  указал он на  вновь  появившуюся алую струйку. -
Отчего кровь? -- выкрикнул уже громко. --  Как он поранился? Кто мне скажет,
почему у брата моего кровь на лице? Кто?!
     -- Уведи его отсюда, -- шепнул Иван Васильевич Годунову.
     -- Пошли,  царевич, а то только мешать станем больному. Ничем мы тут не
поможем. Идем, -- и, обхватив того за пояс, повел к двери.
     -- Всегда так,  -- горестно произнес он.  -- Не нужен ... Все без меня,
да без меня.  А вдруг он умрет?  -- ухватился  царевич за косяк и уперся, не
давая увести себя. -- Тогда как?  Кто  государством править  будет?  А  коль
батюшка стар станет и не сможет? Меня  не зовите. Я не стану... -- последние
слова он выкрикнул уже за дверью, через силу выведенный Годуновым.
     В  царские покои прошмыгнул бочком Богдан Бельский  и,  озираясь, подал
знак царю:
     --  Там  жена  Иванова  сюда  зайти  хочет.  На  ногах  едва  стоит, но
приковыляла, -- как бы оправдываясь, доложил он.
     -- Не пускать? Глаза бы мои ее не видели. Из-за нее все и случилось.
     -- Слушаюсь, государь, -- и Бельский бесшумно выскользнул за дверь.
     Четыре  дня лежал  без  памяти Иван  Иванович и  не помогал ни  лед, ни
отвары,  которые с ложечки вливал ему в рот немец. Перестала сочиться кровь,
но  левая часть лица вздулась, посинела, набрякла. Иван  Васильевич почти не
спал, не отходил от сына. Монахи, сменяя один другого, непрерывно читали под
образами молитвы,  бросая испуганные взгляды на царя. Лекарь, находившийся в
той же комнате, на пятый день попросился выйти и исчез. Но Иван Васильевич и
не заметил его отсутствия, поскольку сын вдруг открыл глаза и попросил пить.
     -- На, Ванюшка,  попей, -- трясущимися  руками Иван  Васильевич  поднес
отвар. -- Может, поешь чего?
     -- Елену... -- посиневшими губами прошептал тот.
     -- Не надо ее сейчас, ни к чему. Вот поправишься, тогда...
     --  Прощай, отец,  -- собрав  силы, выдохнул  царевич,  и  глаза  вновь
закрылись, по телу пробежала едва заметная судорога.
     -- Иван! Ванечка! -- бросился на  грудь сыну Иван Васильевич, продолжая
что-то кричать, биться головой о стену, рвать на себе волосы, пока вбежавшие
на крик  Годунов и Бельский  не оттащили его  и долго удерживали бьющегося в
припадке царя.
     Комнаты  наполнились  людьми.  Пришли  монахи, слуги, непрерывно льющий
слезы по умершему брату Федор  с женой. Не было лишь Елены, которую  все это
время  держали взаперти, и  никто не  решался  ей  сообщить  о  смерти мужа,
опасаясь за ее жизнь.
     Иван Васильевич  к  ночи  затих, сжался,  как-то скукожился, у него  не
держалась нижняя челюсть  и  он постоянно  икал, пил  воду, мутными  глазами
смотрел вокруг  и  даже  забыл про  свой  посох,  который  Годунов  поспешил
затолкать подальше в кладовую.  Царь,  словно  глухонемой, ходил меж людьми,
никого  не  узнавая,  и  лишь   повторял:   "Ваня...  Ванюшка...   Ванюша...
Сыночек..."
     Хоронить Ивана Ивановича повезли в Москву без  гроба, положив на мягкую
солому на простой  телеге, по  уже  замерзшей  дороге, а  отец  шел  следом,
придерживая руками его подрагивающие на выбоинах ноги.



        "ПОЗНАНИЕ СОГЛАСИЯ"

     После  сражения к  казакам попали  в плен шесть человек из числа воинов
царевича Алея. Их подобрали под стенами городка, где они лежали, мучаясь  от
ран, и ждали  наступления ночи, чтобы уползти в лес, а может, надеялись, что
свои не забудут  о  них  и  подберут.  Когда же казаки с  бранью  и  пинками
поволокли их в крепость,  то сибирцы лишь зло таращили  на них глаза и глухо
выли, предвидя долгий плен, а то и скорую расправу.
     Всех шестерых  стащили в  подвал возле  воеводской  избы, где обычно  и
держали аманатов-заложников  или беглых работников. Сейчас подвал  был пуст:
аманаты давно не попадались, а из русских мужиков  бежать никто не рисковал,
зная о снующих вокруг вогульцах и татарах.
     Ермак, узнав  о  пленных, захватил с собой  Гришку Ясыря и направился к
ним,  недовольно  хмурясь,   что  возможно  кто-то  из  соплеменников  может
оказаться перед ним. Но  едва он осветил фонарем настороженные лица пленных,
как сомнения  его развеялись. То  были  степняки. И он  облегченно вздохнул,
поставил на землю принесенный фонарь со свечой,  а сам уселся на  деревянную
колоду возле дверей. Григорий пристроился сзади  и  с интересом рассматривал
находящихся перед ним сибирцев.
     -- Кто  привел  сюда  сотни? --  резко спросил Ермак и  ткнул пальцем в
сторону  невысокого воина,  прижимавшего  руку  к  халату,  из-под  которого
сочилась кровь.
     -- Царевич Алей,  -- едва слышно выдавил тот  из себя  -- Сколько всего
сотен пришло с ним? -- на этот раз Ермак  указал на широкоплечего, сидевшего
на земле нукера с перевязанной головой.
     -- Не считал, -- нехотя отозвался тот  и глянул на Ермака презрительно,
словно и не он вовсе находился в плену.
     -- Хорошо,  не считал, -- согласился атаман, -- ты, верно, не помнишь и
как твою родную мать зовут и откуда сам здесь  появился. Скажи ты, -- указал
на совсем молодого паренька с перебинтованной грязной тряпкой ногой.
     -- Сотен пять будет, -- писклявым голоском сообщил паренек.
     -- Пять, говоришь... Похоже на то. Как ты, Григорий, думаешь?
     -- Откуда мне знать, атаман. Они когда  к стенам кинулись,  то думал их
не меньше двадцати сотен.
     -- Да у тебя,  верно,  в глазах от страха двоилось. Да? А  их  всего-то
пять  сотен. Слушай, -- атаман сел  на корточки  перед молодым  парнем, -- а
тебя как зовут?
     -- Селим.
     -- А отца как звали?
     -- Етим-бай. Он служит у важного человека, и если ты меня не отпустишь,
то тот человек может рассердиться и наказать тебя,  -- по всему было  видно,
что  мальчишка  перетрусил, к  тому же  потерял много  крови  и держался  из
последних сил. Лишь присутствие других воинов мешало ему расплакаться.
     -- И как же зовут того человека? Скажи, не бойся. Если он действительно
уважаемый человек, то вылечим тебя и отпустим домой к отцу.
     --  Правда?  --  глаза  паренька  загорелись, он  чуть  надул губы  и с
расстановкой  произнес:  -- Того  человека зовут Соуз-хан.  Он  очень, очень
важный человек. Даже сам хан Кучум приезжает к нему в гости.
     -- Что ты сказал? Как, как его зовут?
     -- Соуз-хан. Он очень богатый человек.
     --  Да-а-а...  Тут  я  с  тобой согласен.  Соуз-хан  человек богатый  и
уважаемый. А что, он еще жив?
     -- Конечно, -- удивился паренек  и схватил атамана за  руку, -- значит,
вы меня и вправду отпустите? Ведь я не соврал? Да?
     -- Всему свое время. Давай не будем спешить, -- и Ермак мягко убрал его
руку. -- Скажи-ка еще вот что, Селим... Коль столько воинов ушло с царевичем
Алеем, то кто же остался с ханом Кучумом?
     -- Его охрана, -- отвечал он, не замечая подвоха.
     -- А большая ли у него охрана?
     --  Две, может,  три сотни. Откуда  мне знать. Но  там есть еще  другие
воины в разных улусах, -- спохватился он, поняв, что сказал слишком многое.
     --  Понятно,  понятно, -- Ермак  поднялся,  шагнул  к фонарю.  --  А вы
случайно не  знаете, куда царевич Алей собирался вести сотни? Не на Чердынь,
случаем? Или на Пермь?
     -- Вроде туда... Я  так слышал... -- отвечал  все  тот же  простодушный
Селим.
     -- Да замолчишь ты или нет? -- бросил в его сторону широкоплечий нукер.
--  Сам не понимаешь, чего несешь. Они же из тебя выпытали все, что  хотели.
Дерьмо собачье! Придушу ночью!
     -- Эй, -- шагнул к нему Ермак, -- если с парнем что случится, то своими
руками вытешу кол и посажу тебя на него жирной задницей. Ты понял?
     -- Пошли, атаман, -- потянул его за рукав Григорий Ясырь, -- ничего они
с ним на сделают.
     Когда  они  поднялись из подвала во  двор, Ермак, щуря глаза на солнце,
спросил задумчиво:
     -- Ты понял, сколько людей осталось у Кучума?
     -- Немного, -- отозвался он. -- И что с того?
     -- То-то и оно, что немного. Когда еще такой случай подвернется. А?
     -- Какой случай? -- переспросил Ясырь.
     -- Чтоб хана Kyчума в собственной постели тепленьким взять.
     -- Ну ты и хватил, атаман. Он вона где. Да туда ходу столько же, как на
Дон будет. А то и поболе.
     -- Перетрухал? Видать,  кишка  тонка у тебя,  Григорий,  --  отмахнулся
атаман  и  широкими  шагами  направился  со  двора,  оставив  Ясыря в тяжком
раздумье.
     Уже  возле ворот Ермак заметил широкую спину чуть сутулившегося мужика,
стаскивающего с  телеги какие-то мешки,  кули. Он  остановился и внимательно
пригляделся  к  нему.   Что-то   неуловимо   знакомое   было  в  неторопливо
занимающемся своим делом мужике. Ермак дождался, когда тот полуобернулся, и,
увидев лицо, громко закричал:
     -- Федор! Живой?!
     Федор  удивленно  повернулся  и вг