ролевой Елизаветой. Она  передала  московскому  царю
письмо, но в письме всего не напишешь, не обскажешь.  Царь Иван в предыдущем
послании  намекнул  королеве,  что  не прочь  видеть  ее  своей  женой.  Это
английскую-то  королеву!  Так  дальше пойдет, то  скоро от турецкого султана
сваты  явятся,  чего  доброго,  и  предложат  ей  стать наложницей в  гареме
мусульманском. У царя Ивана уже четыре или пять жен было и говорят, будто бы
последнюю собирается в монастырь  сослать. Хорош  женишок!  При  живой  жене
предлагать королеве ехать в Москву и лечь в постель к этому старику!
     Иван Васильевич, словно  прочел мысли посла, неожиданно свел  брови, от
чего и  без  того суровое лицо приобрело  хищное  выражение, а нос  сделался
похожим на  клюв. Но  это продолжалось  недолго,  лицо царя вновь  размякло,
морщины на лбу разошлись, взгляд потеплел.
     Если с женитьбой еще можно  отговориться, сославшись на плохое здоровье
королевы  Елизаветы,  то  хуже  обстояло дело с торговлей. Иван то разрешает
английским  купцам  беспошлинную  торговлю в  Московии,  то отменяет,  велит
описать все товары, самих купцов сажает в крепость без всяческих объяснений,
то  отпускает  их,  возвращает   товары,   одаривает  подарками.  Предыдущий
английский посланник, Антоний Дженкинс,  объездил всю страну вдоль и поперек
и  добрался  до  далекой  Бухары,  хотел  побывать и  в Китае,  но не  сумел
пробраться  туда из-за  какой-то азиатской войны. Он говорил Сильверсту, что
все  азиатские  владыки  одинаково   капризны,  как  лондонская  погода,  их
поведение невозможно предугадать, и сегодня не знаешь,  как они поведут себя
завтра.  Дженкинсу  повезло:  он нажил  себе громадный  капитал  и  навсегда
покинул  эту   варварскую  страну,  передав  ему,  Сильверсту  Даниилу,  все
полномочия.
     --  Как  здоровье  друга  моего,  Антония?  -- неожиданно спросил  Иван
Васильевич  и,  пока толмач переводил, Сильверст уже догадался,  о чем речь,
ему опять стало не по себе,  подумалось, что царь действительно читает мысли
находящихся рядом с ним.
     Посол  почтительно  ответил,  глядя  в  серые, водянистые,  с  красными
прожилками на белках царские глаза.
     -- Чего  от нас убежал вдруг? Будто волки за ним гнались, -- захохотал,
покашливая,  Иван  Васильевич, --  или  наворовал полные карманы  и  боялся,
отберу? Тьфу на него! Хитрый  вы народишко, англичане. Говорите одно,  а  на
уме другое. Думаешь не  вижу? Насквозь я вас, бестий, вижу! Так и знай. Вы к
нам зачем едете? Хапнуть хорошо и  деру дать. Как татарва крымская. А везете
чего взамен? Барахло, которого и у нас завались...
     -- Государь не справедлив, -- попытался вставить  слово  посол, но царь
только отмахнулся, делая знак толмачу, чтоб не переводил.
     -- Хочу,  чтоб  в  следующий  раз  купцы ваши  привезли селитры, пороха
доброго, свинцу, меди для литья  пушек. Иначе, скажи, пусть  и не суются, --
дождался пока Савин, тщательно подбирая слова и поджимая губы, переведет все
сказанное,  а посол  закивал головой, выражая согласие, ткнул длинным, худым
пальцем на лекаря Елисея Бомеля. -- Кто таков хитрец этот. По глазам вижу --
проныра. Чего заявился? Лекарь, ты говорил?
     --  Очень искусный лекарь, -- подтвердил посол, -- а  еще предсказывает
по звездам судьбу. Может излечить всякого...
     -- Пущай он моих бояр излечит,  чтоб измены не  мыслили,  черных дум не
держали, -- и опять махнул Савину, -- не переводи, незачем.
     -- Могу сказать, что великого государя ждут великие дела, --  заговорил
Елисей  Бомель, поняв,  что речь  идет о  нем,  -- я  могу приготовить такие
лекарства, что царь станет молод и силен. Могу...
     --  Ты, кабан  английский, говори,  да не заговаривайся,  -- неожиданно
вспылил  Иван Васильевич, -- ты  не Господь  Бог, чтоб меня молодым сделать.
Чародейство это  все, а  за чародейство  знаешь,  что положено?  --  и  Иван
Васильевич показал, как затягивается на шее воображаемая петля.
     -- Ноу,  ноу, -- запротестовал лекарь,  --  я лечил великих владык мира
сего, и никто не сказал мне зато худого слова...
     "То-то ты в Лондоне в тюремном подвале темном сидел, -- чуть усмехнулся
Сильверст, -- за добрые дела, верно, посажен был".
     Но его  усмешка  не укрылась  от глаз  Ивана Васильевича  -- и он, живо
повернувшись к послу, спросил, упершись в него взглядом горящих, как уголья,
глаз:
     -- Многих людей лекарь сей на тот свет отправил? Отвечай!
     -- Совсем нет. Государь не так меня понял, -- засмущался посол, но Иван
Васильевич, не слушая перевода, уже отвернулся от него и опять  без смущения
стал разглядывать лекаря.
     -- Как зовут-то? -- и когда тот повторил свое имя, как бы подвел черту,
сказав, -- Бомелиус, значит,  по-нашенскому будет. Проверю  тебя завтра же в
деле. Готовь свои порошки и зелья. И про звезды, про предсказания  потолкуем
еще...
     Дверь неслышно раскрылась -- и в царские покои вошли, осторожно ступая,
Иван и Федор. Также осторожно  приблизились  к  отцу  и  поцеловали  его  по
очереди в щеку. Глаза царя  увлажнились,  когда он  посмотрел на отошедших к
окну сыновей. Иван был статен и красив, с тонкими  бровями, таким  же  как у
него  самого орлиным носом, широк в кости, и  лишь что-то неуловимо знакомое
от  покойницы Анастасии  проглядывалось в  его облике.  Федор же  был больше
похож на мать: и кротким характером, и белизной кожи, манерой говорить, чуть
нажимая на "а", и даже походку ее унаследовал. Иван и по части женского пола
пошел  в отца,  сослав в  монастырь  уже двух своих жен, и также любил пиры,
охоту, бывал в пыточных застенках, сам не раз брал  в руки клещи, развязывал
языки изменникам. Федор же дрожал всем телом при одном упоминании о пытках и
лишь раз  попытался  присутствовать на площади  при  казни, но  его  вынесли
оттуда на руках,  едва живого, с закатившимися под лоб глазами, и недели две
после этого младший сын царя не мог подняться с постели.
     Иван Васильевич  твердо зная, что при  слабом здоровье Федора  нечего и
думать о  наследовании  трона, нимало не беспокоился о  том. Старший,  Иван,
должен стать  достойным  преемником  и будет  на  кого оставить  неспокойное
государство, когда придет смертный час.
     При  мысли  о   смерти  Иван  Васильевич  зябко   передернул   плечами,
перекрестился  и  вновь  уперся  взглядом  в заморского  лекаря. Было что-то
притягательное в его черных  глазах, расчесанных на  прямой  пробор волосах,
спадающих на плечи, смоляных, без единой седой волосинки, хотя лекарь прожил
уже верных пять десятков. Его мягкие, неторопливые движения, кошачья поступь
и вкрадчивая манера говорить завораживали собеседника. Такому скажи отравить
хоть отца родного,  он лишь  ценой поинтересуется и с  благодушной улыбочкой
подаст  яд. В том-то и отличие русского  человека  от немца или англичанина,
что русский мужик или добр  и предан до  беззаветности,  или как тать  черен
душой  до  самого  бездонного  зла людского.  Середка встречается  редко.  А
иноземцы всегда на вид добренькие, ласковые, податливые, особенно когда дело
о их выгодах заходит. Но  помани  кто другой, более  сильный,  богатый, и не
вспомнят о прежнем благодетеле, переметнутся безоговорочно. И этот таков же.
Но  Иван Васильевич уже знал, какое применение лекарю он найдет, и, при всей
неприязни к нему, решил оставить до поры при дворе.
     -- С чем пришли? -- перевел цепкий взгляд на сыновей.
     -- Вот Федор порошок какой-то ищет,  -- насмешливо ответил  Иван и чуть
подтолкнул брата в спину, заставляя того выйти на середину.
     -- Про порошок мне говорили... -- застенчиво начал Федор.
     --  Какой еще порошок, -- тут же  насторожился Иван Васильевич, --  кто
тебе про порошки наговорил?
     -- Человек  один говорил, -- уклончиво ответил Федор, -- будто у  посла
английского есть такие порошки, что всех людей счастливыми могут сделать, --
по всему было  видно, Федор боялся отца и уже не рад был, начав разговор, да
еще  в  присутствии  посторонних, терялся, бледные  щеки  окрасились  легким
румянцем.
     -- Счастливыми делает... -- переспросил  царь,  силясь  понять,  о  чем
толкует  царевич.  Меж  тем  Савин  успел перевести слова  Федора,  и лекарь
Бомелиус торопливо замахал руками, что-то залепетал по-своему.
     -- О чем он? -- повернул голову царь к Савину.
     -- Говорит, есть у него такой порошок, -- пожал плечами Савин.
     -- Так уж  и  есть? -- не поверил Иван Васильевич и, спохватившись, тут
же  добавил. -- Знаем  мы их  порошки-снадобья: до смертушки доведут, а  там
счастья полные штаны, радоваться успевай, святых выноси.
     --  Опием  называется  его  порошок,  --  переводил  дальше  Савин,  --
предлагает всем отведать.
     --  Ладно,  пущай  готовит,  а там поглядим, -- отмахнулся царь, быстро
утратив интерес к  лекарю и собственным  сыновьям, -- завтра большое дело  у
нас готовится -- изменников на площади казнить будем. Скажи послу  и лекарю,
мол царь велит быть им поутру на площади.
     -- Отец, -- вскрикнул Федор, услыхав о казни, -- ты же обещал мне...
     -- Что обещал?! -- взвился тот. -- Ну  обещал, что безвинных казнить не
буду, а ежели  он  враг мне, то что прикажешь? Ждать, когда он  меня на  тот
свет  отправит, с  трона царского спихнет?!  И так  я  уже  передал  царство
Симеону Бекбулатовичу, он всем  заведует, а я по  малости своей, по убогости
лишь с послами беседы веду, о здоровье государей их справляюсь.
     -- Не  слушай ты его, -- вышел вперед царевич Иван, --  по  недоумию он
говорит. Казнить надо ворогов, чтоб другим неповадно было.  Моя бы воля,  --
начал он, но царь привычно сдвинул брови, и Иван Иванович вмиг умолк, замер.
     -- Навоюешься  еще. Аника-воин. Идите  все. Мне с послом  потолковать о
тайных делах надо. -- Все торопливо  вышли, царь встал с кресла, взял в руки
посох, с которым не расставался и, обращаясь к Савину, приказал:
     -- Гляди, чтобы все, о чем говорить будем, с собой в могилу унес.
     -- Государь... -- соскочил тот с лавки.
     -- Сиди, -- приказал Иван Васильевич, --  верю  тебе,  -- и глянул так,
что у толмача мороз  по  коже прошел.  --  Спроси-ка посла, отчего  королева
ничего не написала о предложении, которое я к ней делал.
     Даниил Сильверст догадался, о чем пойдет  речь,  еще  когда  царь велел
всем  выйти  вон.  Наслышанный об  упрямстве Ивана Васильевича  он с  самого
начала ждал этого вопроса.
     --  Королева  Елизавета  плохо  себя  чувствует,  --  не поднимая глаз,
проговорил, --  врачи не советуют ей ехать за  море. У нее  слабое здоровье.
Она ждет московского царя к себе в Англию.
     --  Где  это  видано,  чтоб  жених  к  невесте  ехал!  -- вспылил  Иван
Васильевич.  --  Да кто она такая,  чтоб от моего предложения отказываться?!
Под моей властью  столько земель, что на пять королевен хватит. Знаем мы эти
уловки!  --  и  повторил,  скривив  губы, -- "плохо  чувствует!"  К  нам  бы
приехала, и мы бы ее тут мигом в чувства привели.
     -- Королева предлагает  царю свою дружбу, --  послу совсем  не хотелось
выслушивать  оскорбительные нападки  насчет  своей королевы,  которую сам же
тайно обожал, хоть и не желал признаваться в том, но сейчас испытывал что-то
вроде  ревности к  этому  дряхлому московскому царю, от которого к  тому  же
дурно пахло, и в уголках глаз виднелись капельки  желтого гноя. Он бы научив
его вежливости, не будь послом.
     --  Да  куда  мне ее  дружбу  засунуть?  -- продолжал  кипятиться  Иван
Васильевич. --  Дружбу со мной все государи,  окромя польского, водят.  Папа
римский и то  легатов своих шлет, тоже в дружбе уверяет. Так что, мне теперь
жениться на нем, что ли?
     -- Королеве  сообщили,  что у  царя уже есть жена, -- попытался сделать
свой выпад Сильверст.
     --  Кто есть?  Кто у меня  есть? -- Иван  Васильевич низко наклонился к
лицу посла  и запах лука, чеснока  и еще чего-то отвратительного  становился
невыносим. -- Померли они... -- царь попытался сделать скорбное выражение --
Так и передай королеве -- померли! Отравлены  были  врагами-недругами. А те,
кого за жен считают, то девки  мои  спальничные. Девки, и все  тут, --  лицо
его, так  и  не приняв соответствующего  выражения скорби,  теперь  выражало
похотливую  усмешку.  -- Ты  коль мужик,  то понимать должен Мало ли кто при
дворе моем живет. Всех их женами что ль называть?
     --  Я  не  знаю,  --  Сильверст  развел  руками,  --   но  королева  не
уполномочила меня говорить о женитьбе.
     -- Ну и не говори,  коль сказать нечего,  -- царь  вдруг  резко оборвал
разговор и по всему было видно, как он устал. Верно, какая-то давняя болезнь
давно подтачивала его, и лишь недюжинное здоровье противилось ей, выдерживая
и крутой царский нрав, и многочисленные неумеренности.
     Даниил Сильверст  поспешил  подняться,  поняв,  что  прием  окончен,  и
прошептал про себя молитву,  благодаря Бога  за  мирное окончание  встречи с
московским царем.
     -- Завтра чтоб на площади был, -- напомнил царь ему уже в спину.
     Тяжело ступая и не выпуская посох из рук, Иван Васильевич направился по
внутреннему переходу в свои покои. Он не переставал размышлять о притворстве
английской королевы,  которая, с одной стороны, добивалась его расположения,
заискивала, посылая ласковые  письма, ища выгоды для своих купцов, скупавших
русские товары  по самым низким ценам и вывозивших их  в Англию  без  всякой
пошлины, но когда зашла речь о том, чтоб объединить  два могучих государства
и установить владычество на море и на суше,  то тут она делала вид, будто не
понимает, о чем речь.
     "Вот  славно  было бы, если  бы  мы хвост  поприжали разным  там свеям,
немцам и прочим замухрыжистым государям, что  носы наружу повысовывали.  Тут
бы, глядишь, и султан  турецкий присмирел, не то что паны польские..." После
смерти   давнего  своего  врага  --  польского  короля  Сизигмунда  --  Иван
Васильевич очень  надеялся, что  сумеет окончательно закрепиться в  Ливонии,
получив долгожданный выход к морю,  и  сможет  сам вести торговлю  со  всеми
странами, не особо  дожидаясь,  пока английские или датские  купцы приплывут
для закупки товара по дешевым ценам, предлагая собственные втридорога.
     Погруженный в раздумье, он не заметил, как из боковых покоев вышла Анна
Васильчикова,  что  уже долгое время жила  при  дворе. Она была  взята царем
после  ссылки в монастырь ее предшественницы, тоже Анны, из рода Колтовских.
Царю намекнули, будто родственники  ее задумали извести царя чародейством, и
Анна дала на то согласие. Не раздумывая, Иван Васильевич  приказал отправить
ее в дальний монастырь, а всех близких родичей лишить жизни, забрав в  казну
их имущество.  Нынешняя  сожительница его, поскольку обвенчаться с ней, если
бы даже  захотел, царь не мог из-за несогласия церкви, которая признала лишь
первых трех его жен, ныне покойных. И все  же с оговорками  дала согласие на
четвертый  брак. Но жениться  на  сей раз  не желал  и  сам Иван Васильевич.
Увидев раз  Анну Васильчикову,  которая  и жила сейчас при дворе, он повелел
слугам доставить ее к нему и  легко сломил сопротивление  неопытной девушки.
Его  даже  забавляла  ее  стыдливость и  неопытность, делая привлекательной,
желанной.  Стройное молодое тело возбуждало  желание, а слезы делали страсть
еще более сильной. Но слишком юна была Анна  Васильчикова и даже красота ее:
волосы цвета спелой  ржи, голубые глаза, щеки с детской припухлостью, умение
петь -- ничто не могло завлечь, удержать царя на долгий срок.
     Вначале он  не хотел сознаваться даже сам себе, что она прискучила ему.
Все реже  и реже  заходил он в ее  покои,  не  приглашал  на пиры,  а  найдя
заплаканной,  закипал  гневом,  кричал, топал  ногами.  Потом,  овладев  ею,
смирялся, утихал, но  это  длилось весьма недолго. Так  человек,  напившись,
утолив жажду, быстро забывает, у какого ручья совершил то, и движется далее,
пока не наткнется на очередной источник. И во дворце появилась новая царская
сожительница,  Василиса Мелентьева,  знавшая  про Анну,  да  и  та  знала  о
Василисе.   Но  царя  мало  интересовало  внутреннее  состояние  женщин,  их
ревности, муки.  Теперь  он знал цену и слезам, и  страданиям  искусительниц
рода человеческого. Мысли его были заняты более важными делами, а когда тело
напоминало о себе, то он легко  находил  утешение, и на следующее утро мысли
уносились далеко, к  той  единственной женщине, жившей  на туманных берегах,
отказавшей  ему во взаимности,  и  тем  самым не  только  нанесшей  позорное
оскорбление,  но  ставшей  источником злобы,  вымещаемой  на  близких к царю
людях.
     Наткнувшись  на Анну  Васильчикову,  протянувшую  к  царю тонкие руки в
дорогих перстнях, подаренных ей еще в первые  незабываемые дни  пребывания в
царских покоях, он оторопело отшатнулся, выставив вперед посох.
     -- Чего тебе? -- спросил настороженно.
     -- Я ждала тебя, -- просто ответила она.
     -- Зачем?
     --  Мне  плохо без тебя.  Я скучаю и...  -- чуть замялась,  испугавшись
чего-то, -- и я боюсь.
     -- Чего боишься, дура? -- спросил нарочито грубо, с нажимом.
     -- Боюсь, что забудешь меня. Боюсь умереть...
     --  Молись  лучше,  --  Иван Васильевич  отстранил девушку, намереваясь
пройти дальше. Но она прильнула к нему, припав щекой к плечу.
     -- Отпусти тогда меня домой. Страшно мне. Тебя по сколько дней не вижу.
     --  Вот  еще. Чего тебе не  живется,  -- в  царе уже назревала  вспышка
гнева, но он сдержался, попытался подыскать  нужные слова, -- питье, кушанья
тебе с моего стола несут, наряды выбирай любые.  Чего не  живется?  Любая бы
только мечтала о жизни такой.
     -- Немужняя жена... Грех-то какой.
     -- Ладно о грехах-то. Еще ты мне говорить будешь.  Жди, сегодня  приду,
--  и, уже  не  сдерживая  раздражения,  с  силой  оттолкнул  Анну к  стене,
торопливо зашагал дальше, не оборачиваясь.
     В это время в одном из покоев дворца аптекарь Елисей Бомелиус уединился
с царевичем Федором и пытался знаками что-то объяснить ему. Федор смотрел на
него и согласно кивал головой.
     -- Если царевич примет вот этот порошок, то он будет очень счастлив, --
говорил  Бомелиус,  протягивая  царевичу  небольшую  серебряную  ложечку, на
кончике  которой виднелась щепоть какого-то белого вещества. Федор, наконец,
понял, что ему предлагается, и отстранил руку аптекаря.
     --  Нет, то не мне надо, а  батюшке моему, боярам. Бомелиус, не понимая
причины отказа, настойчиво  продолжал протягивать  к нему ложечку,  указывая
пальцем на свой рот. Наконец царевич сдался и со вздохом взял ложечку.
     --  Что ж, доставлю тебе  приятное, -- и облизал ее. Аптекарь кинулся в
поисках воды и принес неполный ковш.
     -- Пить, -- указал знаками. Царевич сделал и это.
     Сидеть, -- Елисей подвел того к лавке, -- в голове  ого-го, -- покрутил
правой рукой в  воздухе и закатил глаза. Но царевич и без того  стал ощущать
действие принятого и лекарства и залепетал, раскрывая губы.
     --   О,   Господи,  хорошо  как...  Ангелов  небесных  вижу...   Дворцы
сказочные...  Вон батюшка мой идет... Вон  братец... Катушку вижу,  она меня
зовет к себе, -- и заплакал, преклонив голову к стене.
     Бомелиус с интересом  разглядывал Федора,  прикидывая, какую  выгоду он
сможет извлечь из завязавшейся дружбы с ним. Впрочем, он тоже понимал, как и
многие, при дворе, что Федор слаб здоровьем и особых привилегий или наград у
него не выхлопотать. Но лекарь привык наклоняться и подбирать за свою долгую
жизнь  даже  не нужные на  первый  взгляд вещи. А  царевич  --  это тебе  ни
какой-нибудь  купец  с  улицы.  Кто  его  знает,  как дело  обернется.  А он
осторожно вышел из покоев, оставив Федора в сладком забытье.
     Иван Васильевич велел кликнуть кравчего  Бориса Годунова, который после
гибели своего тестя Малюты Скуратова незаметно стал едва ли не самым близким
царевым  человеком.  С  рассудительным   Борисом  царь  просиживал  подолгу,
обсуждая  многие  дела,