готовя посольства и военные  походы. Годунов знал о
всех  царских  слабостях и  умел  подсластить любую самую,  горькую  пилюлю,
смягчили,  печальные  известия из  Ливонии,  ободрить  царя.  Он  же  как бы
ненароком, указывал ему то на одну,  то на другую глазастую красавицу, когда
им  случалось вместе ездить  по столице  или  посещать дома  именитых людей.
Потом,  как бы невзначай, девица оказывалась в царских покоях а что делать с
ней дальше, царя не нужно было учить. Одно  плохо -- пил Борис мало,  а Иван
Васильевич опасался трезвенников,  памятуя изречение  древних:  непьющий  за
общим  столом -- или  обманщик,  или предатель.  Борис же ссылался на плохое
действие  на  него  хмельного  пития,  если  и случилось ему  принять чарку,
другую, то на  следующий день появлялся опухший,  угрюмый, и царь махнул  на
этот его  едва ли не  единственный недостаток.  Может,  и лучше, когда среди
подгулявших гостей кто-то будет с чистой головой.
     Борис  Федорович  вошел,  мягко  ступая, и поклонился низко, до  самого
пола.  От  дальнего  предка  своего,  мурзы  татарского  Чета,  сохранил  он
смуглость  лица, выдвинутые скулы и зауженные  к вискам  глаза. Взяв  в жены
дочь Малюты Скуратова, Марию Григорьевну, сумел избежать сам и родственников
уберег в опричные времена от расправы и подозрений  в  измене. За  Малютиной
широкой спиной легко было укрыться. Порой Иван Васильевич думал, что не будь
Бориса Годунова, он не знал бы, с  кем посоветоваться, кому поручить сложное
дело.  Вот и сейчас Годунов должен  был  обсказать  ему  о  своей  встрече с
лазутчиками, прибывшими из Польши.
     -- Что болтают про дела польские,  -- начал Иван Васильевич, не отвечая
на приветствие и не предлагая сесть.
     -- Болтают,  что войне  быть  большой,  --  со  вздохом произнес  Борис
Федорович, -- король их новый, Баторий, обещал Москву взять.
     -- Ха! Он пусть  лучше о  своих землях печется. Москву  захотел! Это мы
еще поглядим...
     -- Войско набирает. Сейм  деньги  немалые выделил,  --  коротко сообщал
Годунов, стоя у стола.
     -- Били мы панов, били, а все им  мало. Уж ихнюю  панскую спесь нипочем
не выбьешь, пока башку с него не сымешь. Сам как думаешь?
     -- Думаю, не шутит король Баторий. Им без Ливонии никак нельзя. Кинутся
отвоевывать.
     -- Да... -- Иван Васильевич поскреб поредевшую за последний год бороду.
-- Кинутся, говоришь? А мы  на что? Надо  тоже войско  готовить.  Где только
людей набрать. Казна у нас нынче совсем пустая.
     --  А  почему  нам  казаков воровских  с  Дону,  с Волги  на  службу не
пригласить? Сила  там немалая скопилась,  народишко лихой. Крымчакам проходу
не дают, ногайцев в узде держат. Глядишь, и панам чубину укоротят.
     -- Пошли  к  ним  кого-нибудь,  --  согласился  Иван  Васильевич,  чуть
подумав, -- отпиши, мол царь приглашает в поход и жалование пообещай доброе.
Понял? Есть такой человек, кто бы добрался до них без промедления?
     -- Есть, государь Князь Федор Барятинский.
     -- Знаю молодца. Его и пошли.
     В  это  время  в  светелку,  где  обычно уединялись царь  с  Годуновым,
пошатываясь, вошел царевич Федор. Глаза его блуждали и было не понять, видит
ли  кого  перед собой  или не различает совсем. Иван Васильевич, не  скрывая
удивления, повернулся к младшему сыну, спросив тихо:
     -- Феденька, что с тобой? Не заболел ли?
     -- Мне хорошо, батюшка, -- засмеялся тот, -- очень хорошо. Я с матушкой
виделся, и она  просила  передать, что  любит тебя,  и просила не забывать о
ней.
     -- Да что с ним? -- царь вскочил, взял сына за руку.
     --  Тебе батюшка тоже надобно порошок попробовать, что мне  лекарь дал.
Велю сказать, пусть принесет. Ты сразу добрым станешь.
     -- Сыскать мерзавца! -- топнул ногой  Иван Васильевич. Годунов выскочил
стремглав, не прикрыв за собой дверь.  Когда он вернулся, то  был совершенно
спокоен и сказал царю как о чем-то постороннем:
     --  Мои люди займутся  им. -- Царь недоверчиво глянул  на  кравчего, но
промолчал.



        "БЛАЖЕНСТВО НАСЛЕДУЮЩИХ"

     Жарким было  лето,  когда  гордые поляки избрали, наконец, короля  Речи
Посполиты. После смерти Сизигмунда-Августа множество  претендентов явилось в
державу  польскую.  Был среди  них  и  брат французского  короля  -- Генрих,
занявший  было  престол, но  не  знавший  ни языка  польского,  ни  обычаев,
бежавший  обратно  в  Париж  после смерти  брата  своего и трон  французский
принявший. Был и Максимилиан -- император австрийский. Был и царь московский
Иван Васильевич,  пожелавший отправить младшего  сына Федора воздеть на себя
корону польскую и объединить затем  две великие славянские державы. Но долги
были  сборы  московские,  долги хлопоты,  а всех  опередил венгерский  князь
Стефан  Баторий,  что  по  первому  зову  явился  в  Краков  и  быстрехонько
короновался,   оставив   с  носом  и  государя  московского,  и   императора
германского, и многим другим желающим кукиш показал.
     Король польский  Стефан  Баторий ехал в  сопровождении малой  охраны из
мадьяр к своему замку под Краковым. Он любил ездить верхом, поскольку не так
в глаза бросался и рост малый его, и хромота не очень заметна. Еще в детстве
пытались украсть  его разбойники и продать туркам, приковав на цепь за левую
ногу, держали в лесной сторожке. Но сумел Стефан освободиться, сбить цепь, а
рана осталась и не заживала до  конца дней его. Да  еще в юности  начались и
припадки, после чего впадал он  в безумие и не помнил  всего, им в те минуты
содеянного.  Женщины  припадочного  Стефана не любили, да и он их  не  особо
жаловал. Придворные и то пугались дикого взгляда короля Батория и маленьких,
глубоко посаженных глаз  на  скуластом  лице Верно,  правду  говорили, будто
предки  его пришли с  далеких северных  земель, где едят сырое мясо, запивая
кровью звериной. И может, в силу этих древних традиций новый польский король
велел всех бродяг и разбойников на дорогах  ловить и в котлы с кипящей водой
бросать, а мясо охотничьим собакам скармливать.
     Изначально поляки хотели женить  французского принца  Генриха на дочери
покойного короля Сизигмунда, да тот, глянув  на невесту,  которой в ту  пору
уже полсотни лет накатило, в смущение великое пришел, отнекивался как мог от
брака,  а  потом и вовсе  бежал, оставив Анну Яголлонку и дальше проживать в
девичестве. Стефан Баторий  и глазом не моргнул, пойдя  под венец с невестой
на десять  лет его старше.  Она тут же  уехала в  Варшаву,  а он  остался  в
Кракове, где,  впрочем,  редко  бывал,  занятый  приготовлениями к  войне  с
московским царем.
     Баторий, погруженный в свои думы, не отвечал  на приветствия  крестьян,
снимавших шапки за полсотни шагов и стоявших так, пока он не проедет. Сейчас
он  думал  о  том,  как избавиться  от назойливого Самуила Зборовского,  что
отчасти  помог  ему  на  выборах,  но  теперь  вместе  с братом  Христофором
требовали  слишком  больших  льгот  для  своего  дома.  Баторий  считал себя
солдатом  и  жизнь вел  простую,  неустроенную.  Разбалованные и разнеженные
поляки  чуть  ли  не смеялись ему  в  лицо,  видя незатейливую одежду своего
короля,  и  шутили,  что  надобно  выделить из  казны  кое-какие средства  и
приодеть  его, а то трудно пастуха отличить от  государя великой державы. Но
он все терпел до поры до времени,  хорошо, впрочем, помня и обиды, и усмешки
ясновельможных панов.
     Единственным человеком, которого он отличил сразу и выделил  из прочих,
был шляхтич Ян  Замойский. Они изъяснялись  на латыни, поскольку  король еще
плохо  знал  язык своих  подданных.  Такие, как  Замойский, не  обремененные
отцовским  наследством  и высокими  титулами,  сразу  почувствовали в  новом
короле  близкого  человека, потянулись  к нему, предложили свои шпаги. И  он
принял с  благодарностью  молодых  шляхтичей,  поставив тех на самые  важные
посты.
     Первое,  что  Баторий  сделал  после  коронации,  --  отправил  грамоты
соседним государям, заверяя  их в  своей  любви  и дружбе. Те  не  замедлили
прислать ответные послания,  поздравив  его  с  коронацией  и восшествием на
польский престол. Не было только грамоты от московского царя Ивана. А вскоре
верные люди передали Баторию, что тот перед  послами иностранными насмехался
над ним и даже слова бранные говорил о  его предках,  не  признавая  Батория
равным себе, а сравнивая со своими дворянами, служившими при русском царе на
посылках. Нет, Баторий ничем не выдал гнева, но запомнил те слова надолго  и
поклялся отомстить московитам за неслыханную  дерзость, за бесчестие свое, с
тех пор и  начал подумывать, как проучить тех, отобрав и землю Ливонскую,  и
те города, что они успели у короля Сизигмунда отвоевать. Он не любил  долгих
сборов, но к войне готовился тщательно, стараясь предусмотреть любую мелочь,
от одежды  для своих гусар  и  до запаса подков для  их лошадей. И, заняв  в
сейме солидную  сумму золотых,  нанял несколько полков  из  немцев, шведов и
своих  земляков мадьяр.  Они-то  и объяснят  московскому зазнайке Ивану, чье
происхождение  выше. Может,  тогда  он  поймет,  что острая шпага  и хороший
мушкет  уравнивают и короля,  и простого  солдата.  Бог дарует победу не  за
звание, а за доблесть.
     Приехав в замок,  он тут же велел  позвать своего любимца Замойского, и
когда  тот вошел, Баторий, не  отвечая на приветствие, знаком  указал ему на
громадную карту, придавленную к столу двумя пистолетами.
     -- Как  считает, пан,  с  чего  мы  начнем наши военные действия против
московитов?
     Замойский  чуть  наморщил  лоб,  отчего  его  красивое  лицо  приобрело
грустное выражение, и, подумав, ответил:
     -- Их  армии готовы  вновь  вторгнуться  в  Ливонию, а  заняв ее, будут
угрожать и нашей безопасности.
     -- Согласен с паном. Я  думаю так же, -- коротко, как всегда согласился
Баторий, -- но я вижу, пана что-то смущает.
     --  Да, -- на этот раз без раздумий ответил тот,  -- черкасские казаки.
Они  обнаглели до  того, что держат  в страхе  целые  воеводства, заставляют
наших шляхтичей  отдавать  им задаром  скот,  оружие. Тех, кто отказывается,
увозят  к себе и берут потом баснословный выкуп  с родственников. На них нет
никакой управы.
     -- Повесим  каждого  второго.  Четвертуем. Посадим на кол,  но заставим
вести себя, как должно подданным, и не  возмущать спокойствия. Кого мы можем
отправить на их обуздание?
     -- Ходкевича или Сапегу, - поскреб чисто выбритый подбородок Замойский,
-- они храбрые воины и... мои добрые знакомые.
     --  Пусть будет так. Напиши им от моего имени и вели прибыть в Краков в
ближайшее время.
     -- Слушаюсь, мой государь. Но у меня есть сомнения...
     --  Говори. Мне нужно знать все.  Я не хочу, чтоб потом  выяснилось то,
что можно было предвидеть сегодня.
     -- Казаки сдерживают крымского хана и турок. Если мы уничтожим половину
из них, то кто станет защищать наши границы от иноверцев?
     --   И  это   легко  решить.  Тех  казаков,  что  пожелают   встать  на
государственную  службу, мы  поставим  на  казенное  довольствие, оставив их
жить, где и жили ранее. И к тому же я собираюсь отправить большое посольство
к турецкому султану, чтобы заключить с ним перемирие на десять лет. Тогда  у
нас будут развязаны руки для войны с Москвой, и мы не будем  бояться удара в
спину. Насколько мне известно, турецкий султан будет весьма нам признателен,
если мы укоротим жадные руки  царя  Ивана.  Судя по  тому, сколько людей  он
казнил в Московии, там скоро некому будет взять в руки саблю...
     -- И казни продолжаются, -- поспешил вставить слово Замойский.
     -- Еще  я  думаю,  -- согласно  кивнул головой  король, -- московиты не
любят воевать в  чистом поле. Обычно они залазят на стены крепостей, наглухо
закрывают ворота и лишь тогда обретают храбрость.
     -- Это так.
     --  Мы воспользуемся их  слабостью и заставим драться в  открытом поле.
Многие  крепости в Ливонии уже разрушены.  К  тому же мной  приказано отлить
побольше осадных орудий. Думаю,  через два, самое большее через три года мои
солдаты войдут в Москву.
     Замойский  с  интересом  посмотрел  на своего короля,  которого  увидел
совершенно  по-новому. Даже его  малый рост  стал  не  столь  заметен, глаза
блестели, мысли,  высказываемые  им,  были  верны и  четки.  Перед ним стоял
решительный, полный сил  человек, и  так ли важно, какого он  происхождения.
Ведь  и сам  Замойский  вышел  из  незнатного  шляхетского  рода  и  все его
состояние  вполне умещалось  в обычном  походном сундуке.  Он  так же как  и
Баторий не любил бородатых московитов,  неопрятных в одежде,  превозносивших
свою веру превыше других. Оставаясь  католиком, Баторий  водил  дружбу  и  с
гугенотами-протестантами,  охотно принимая их на службу.  В  то  же время он
привлек на свою  сторону отцов-иезуитов,  которые  открывали по  всей стране
школы и выдворяли из храмов православных священников. Нет, с  таким  королем
Польша воистину станет великой державой!
     -- Итак, панове, готовь большое посольство к турецкому султану и воевод
для усмирения казаков.
     -- Давно нет известий от наших послов, что выехали к шведскому королю.
     -- От них я жду хороших известий.
     -- Объявлять ли о войне с Московией?
     --  Немного  подождем,  когда войска будут  полностью  готовы.  Об этом
сообщить всегда успеем.
     В дверь  постучали  --  и в  комнату вошел  запыленный  гонец,  держа в
вытянутой  руке  грамоту  с  большой  красной  печатью  на  шнурке.  Баторий
торопливо принял ее, вскрыл, прочел вслух:
     --  Император  Максимилиан находится  при  смерти,  --  и  со  вздохом,
перекрестившись, добавил, -- и тут Господь за нас.

        "* * *"

     Престарелый Девлет-Гирей все  лето провел в  Бахчисарае,  не предприняв
даже  слабых  попыток  пойти в  очередной  набег на  Русь.  Тяжелая  болезнь
изнуряла  его одряхлевшее  тело и не позволяла подолгу оставаться  в  седле.
Теперь он заходил в свой гарем,  по праву считавшийся одним из  лучших среди
многих владык, лишь для того, чтоб полюбоваться юными созданиями, все с  тем
же постоянством  привозимых к нему со всех концов света. Он подходил к новой
девушке, трепетавшей уже при  одном его приближении,  гладил  ее шелковистую
кожу,  проводил   рукой   по  выпуклостям   груди,   безошибочно   определяя
девственницу  ли ему  привезли, и...  с тяжким вздохом  шел дальше.  Девушки
томились  в  безделье  и  ожидании,  когда же  их  поведут  в  покои  своего
господина.  Но  проходил  день за днем, на  их  половине появлялись  мрачные
евнухи, придирчиво  оглядывая  наложниц, тонкими  бабьими голосами  отдавали
распоряжения и вновь исчезали.  Хан Крыма не желал  тратить силы на любовные
забавы, проводя все время в саду с сыновьями и визирями.
     Он знал,  дни его сочтены,  и  понимал, что не сделал всего того, о чем
мечтал  в молодости. А как велики были те мечты! Царь Иван трепетал в  своем
дворце, когда  сотни нукеров  Девлет-Гирея пересекали  границы его владений.
Сколько городов и малых селений он покорил,  разрушил. Сама  Москва лежала у
его ног, застланная  дымом пожарищ. Тогда он  написал царю  гневное  письмо,
обвинив его в трусости, потребовал посадить своего сына Адыл-Гирея в Казани,
увести  стрельцов из Астрахани.  Иначе... клинки его нукеров  обратят в прах
полки московитов.
     Царь  Иван  откупился богатыми дарами, но  Казань  не уступил. И король
литовский, и хан ногайский просили помощи у  Девлет-Гирея, присылали гонцов,
богатые поминки, надеясь с его  помощью  разбить  полки  московитов.  Но что
могут дать  нищие литовцы? Присылаемые  раз в десять  лет дары  не прокормят
доблестных ханских воинов, которым совсем не хочется подставлять свои головы
под тяжелые московские топоры.  А  разве  можно верить ногайскому  хану, что
сегодня обещает дружбу навек, а  завтра нападает  на  его  улусы, грабит его
людей? Нет,  друзья даются один  раз  и  на  всю жизнь,  и лишь когда казаки
поприжали ногаев, те сразу вспомнили о дружбе с Крымом.
     Но  труднее  всего  давалась Девлет-Гирею  дружба с турецким  султаном,
который видел в  нем  не столько  друга,  сколько своего подданного.  Султан
требовал  отбить у  русских  Астрахань, отогнать  казаков  с  его  владений,
регулярно  присылать рабов  и  наложниц. Какая  же  это  дружба, когда  один
приказывает, а другой и возразить не смеет.
     По-настоящему  испугался  крымский хан, когда  султан Селим  решил  сам
взять  Астрахань, чтоб по морю с  персами  воевать. Войско, им отправленное,
могло  поглотить  все запасы его  ханской казны.  Янычары требовали  свежего
мяса, вина,  женщин, лошадей,  повозки. И отказать он не  смел. Выполнял все
требования ненасытных своих друзей. Но  больше  всего он боялся, что янычары
возьмут  Астрахань и обоснуются  там. Русские, те хоть  в  Крым  не лезут, а
турки  чего  доброго  и  его, хана,  в море спихнут и сами  править  начнут,
переустраивать все  по-своему.  Хвала  Аллаху,  испугались  они долгой зимы,
вернулись обратно и больше в его владения не совались. Надолго ли...
     Девлет-Гирей сидел на мраморной скамье в тенистом саду, перед ним нежно
журчал фонтанчик, отдавая влажную  прохладу струй, навевая  грустные мысли и
воспоминания. Хану  доложили  о прибытии московского  посла Афанасия Нагого,
который почти ежедневно навещал его, ведя  длительные переговоры  и  привозя
каждый  раз  с собой  поминки от  московского государя.  Хан хотел  пойти во
дворец, но  решил, что и здесь, в саду, тоже его покои, и какая разница, где
вести  беседу  с послом,  лишь  бы  она завершилась удачно, велел пригласить
Нагого в сад.
     Афанасий Нагой  уже с  начала  весны  жил  в  Бахчисарае,  неоднократно
встречался с ханом, склоняя того на подписание  длительного мира с царем, но
тот  в последний  момент  уперся из-за  пустяка,  требовал  увеличить размер
поминок-даров,  обещаемых ему  Иваном  Васильевичем. Было смешно и  противно
слушать,  как  хан торгуется из-за каждого халата, серебряного  блюда, мешка
зерна. С одной  стороны, Нагой понимал, что затягивание  переговоров выгодно
для Руси, значит, нынешним летом татары уже не нападут,  не выйдут из Крыма.
С  другой стороны,  осточертело  жить  в чужой  стране, вести торг,  как  на
базаре, хорошо  помня при том, скольких несговорчивых русских послов до него
татары бросили  в  темницу,  лишили жизни,  надругались,  обобрав до  нитки,
выгоняли  обратно ни с чем. Но царь наказал без мира не возвращаться и вести
торг хоть год, хоть десять лет, но мир заключить.
     --  Как   здоровье  достопочтенного  хана?  --  спросил  Нагой,  слегка
поклонившись. Даже  кланяться ханские визири требовали  от  него  по  своему
разумению -- доставать рукой до  земли. Едва  отбился от них, объясняя, мол,
так только  в церкви русский  человек кланяется Господу Богу. А хан, хоть  и
называет себя наместником  Аллаха на  земле, но  не Бог еще. Вскоре и совсем
забыли про поклоны, лишь о подарках и напоминали.
     --   Благодарю,  --   сведя  морщины   вокруг   узких  глаз,  улыбнулся
Девлет-Гирей, -- здоровье наше в руках Аллаха. Садись вон туда, -- указал на
маленькую скамеечку, стоявшую под  деревом. Афанасий глянул на  нее и понял,
что хан хочет хотя бы таким  способом унизить его, и,  гордо вскинув голову,
ответил с достоинством:
     --  Не  пристало  мне,  посланцу  царя  московского,  сидеть на детской
скамеечке. Вышел я из того возраста.
     -- Да ты, Афанасий, никак обиделся? -- притворно всплеснул руками хан и
хлопнул в ладоши, велев  выросшему как из-под земли рабу принести кресло для
гостя.
     --  Вот это  другое дело, --  проговорил Нагой, надежно  усаживаясь,  и
приказал  толмачу,  исполнявшему роль писца, подать  из  походного  сундучка
бумаги.
     -- Согласен ли ты, Афанасий,  обещать  мне,  что  поминки, братом  моим
Иваном  посылаемые,  будут  теми  же,  что  и отец  его посылал  хану нашему
Махмет-Гирею?
     -- Как  я могу за царя  отвечать, --