ойско и выгоним из
Кашлыка русских. Тогда ты и будешь ханом Сибири.
     И хотя Соуз-хан не поверил  и  половине  того, что наговорил ему бывший
ханский визирь, но отказать ему он просто  не мог. С покорностью обреченного
на  казнь он собрался,  простился со всеми и сел в  повозку,  взяв лишь двух
нукеров для охраны. Возле Кашлыка они расстались с Карачой-беком.
     -- Скажи русским, что я буду ждать их возле устья Вагая. Слышишь?
     -- А они меня отпустят обратно? -- недоверчиво спросил Соуз-хан.
     -- Конечно. Не сомневайся. Ведь твои сыновья служат у них.
     Ермак сразу  узнал Соуз-хана,  хотя тот и  сильно постарел, стал  вдвое
толще,  чем раньше.  Зато тот,  переживая  за свою жизнь, постоянно озирался
кругом и не признал в атамане своего старого знакомого.
     --  Так что предлагает Карача-бек? Зачем ему  понадобилась наша помощь?
-- пытливо выспрашивал Ермак прибывшего. Тут же сидели Матвей  Мещеряк, Иван
Кольцо и князь Волховской.
     -- Не верю я этим  басурманам, -- выслушав ответ часто хлюпающего носом
Соуз-хана, вздохнул князь Болховской.
     -- Почему он сам не явился? -- спросил Матвей Мещеряк.
     -- Верно, караулит хана Кучума. И ждет вас.
     -- Не мешало бы изловить хана сибирского, -- как бы между прочим озорно
блеснул  синими  глазами  Иван Кольцо.  -- Много  ли заплатить  твой  Карача
обещался?
     -- Много, много, -- закивал головой Соуз-хан. -- Tабун коней обещал.
     --  Коньков  заиметь это хорошо,  --  мечтательно  произнес  Кольцо. --
Отправь  меня с моей  сотней,  атаман. И хана  за бороду притащим, и коньков
пригоним. Как скажешь?
     Ермак  недоверчиво  глянул  на прибывшего  гонца и  обратился  к  князю
Волховскому:
     -- Что князь скажет? Может, твоих людей направить?
     -- У меня помороженных много, -- не  согласился тот,  -- да и места они
эти плохо знают. Пусть  ваши казаки отправляются, коль ты, атаман, басурману
этому веришь.
     --  Сотню  я  с  тобой не пущу, -- не глядя  в глаз а  есаулу, вздохнул
атаман, --  а то могут они сговорившись и  по Кашлыку ударить, пока мы их по
лесам ловим. Коль согласен, то бери полсотни. Сколько у Карачи-бека воинов?
     -- Две сотни будет, -- с готовностью отозвался Соу-хан.
     -- Хватит, чтоб Кучума словить. А что не так, то мигом обратно.
     -- А куда же нам еще деваться? -- засмеялся Кольцо.
     -- Только чур, конька сам себе выберу. По вкусу.
     -- Выберешь, выберешь, -- заулыбался Ермак ему вслед.
     Соуз-хан тоже направился к двери, но был остановлен властным окриком.
     -- Куда собрался, уважаемый?
     -- Так, однако, обратно надо...
     --  Вернутся казаки, и ты  домой отправишься. Подави пока с нами. Места
на  всех  хватит.  -- Понурившись Соуз-хан  пошел разыскивать своих сыновей,
проклиная коварство Карачи-бека.

        "* * *"

     Две  недели не  было  известий  от казаков,  что  ушли вместе с  Иваном
Кольцо,  а  как-то ночью караульный на башне услышал  легкий шорох внизу,  а
потом что-то твердое упало на замерзшую землю. Караульный поспешно спустился
по лестнице с факелом в руке, без особого труда нашел обычный рогожный мешок
и, развязав его, в ужасе вскрикнул, не помня себя, побежал к избе атамана.
     Ермак долго  смотрел на  лежащую перед ним окровавленную голову есаула,
казалось бы и сейчас  беззаботно улыбающегося, с голубыми глазами, а потом с
трудом произнес:
     --  Выбрал  ты  себе,  Иван,  конька...  Только  голову  не  сберег. --
Скрежетнув зубами, велел будить есаулов и привести Соуз-хана.
     Тот  вошел заспанный, подрагивая  от  холода, и  обвел  избу, озаренную
чадящим светом факелов, ничего не понимающими глазами.
     -- За этим ты казаков  звал?  -- угрожающе шагнул к нему атаман, указав
на отрубленную голову есаула.
     --  Зачем так говоришь?  -- испугался тот  и  еще сильнее задрожал.  --
Карача-бек правду говорил, что Кучума прогнать хочет. Он ушел от него. Затем
и нукеров просил.
     -- Врешь  ты  все! Сговорился  с ханским визирем,  чтоб заманить  наших
казаков. Готовься к смерти!
     -- Моя русским служить будет, -- залепетал, путая свой и русский языки,
Соуз-хан. -- Моя не виновата... Карача-бек нехороший человек...
     -- Что с его сыновьями делать? --  спросил Матвей Мещеряк. -- Может, на
осине вздернем?
     -- Так его сыновья здесь?
     -- А где же им быть. Туточки. Просились с Иваном в поход, да он не взял
их.
     Ермак  задумался на  какое-то  время.  Было  не похоже, чтоб  трусливый
Соуз-хан пошел  на такой  шаг и пожертвовал бы не  только своей  собственной
шкурой, но и жизнью сыновей. Не такой он человек.
     -- Вышлите  утром дозор, --  приказал он  Мещеряку, --  а  с  ним  пока
погодим. Разузнать надо, чего с казаками нашими  случилось. Может, и жив кто
остался, расскажут.  Не  сбежит,  не бойся, -- ответил он  на  выразительный
взгляд есаула в сторону Соуз-хана.
     Но  высланная утром разведка  быстро  вернулась  обратно, доложив,  что
узкая тропа перекрыта и они чуть не угодили в засаду.
     --  Попробуйте  спуститься  по реке и пробиться  на  другую сторону, --
указал Ермак на крутой спуск Якову Михайлову.
     --  Поздно,  атаман,  --  кивнул тот на  замерзшее  русло реки,  где  в
нескольких  местах  можно  было  разглядеть чернеющие группы  всадников.  --
Обложили они нас. А по снегу через лес не пробиться.
     Ждали еще неделю, не предпринимая особых попыток  выбраться из Кашлыка.
Вместе со всеми ждал своей участи и Соуз-хан.
     В один из хмурых  зимних дней к  Ермаку подошел  есаул Савва  Волдырь и
попросился на вылазку.
     -- Сиди не сиди, а припасы кончаются, -- пояснил он.
     -- Может, доберемся до какого селения, возьмем рыбы, мяса.
     -- Хлебца бы... -- сказал мечтательно Гришка Ясырь.
     -- Да, хлебца бы не  помешало, да где его взять. Ермак видел, как отряд
Волдыря беспрепятственно прошел по реке, тяжело утопая  в наметенных за зиму
сугробах, и взобрался на противоположный берег. Никто их не тронул. Их ждали
неделю. Не вернулись. Ждали еще одну. А потом батюшка Зосима сказал Ермаку:
     -- Кажется мне, что заупокойную службу служить надо по ним...
     -- Не  будем  торопиться. Служба не  уйдет. Шла третья неделя  Великого
поста  и в городке не осталось ни крошки еды.  Отец  Зосима объявил казакам,
что берет грех  на себя и разрешает употреблять  в пищу скоромное, если кому
удастся добыть какую живность. Казаки переглянулись меж собой и промолчали.
     Еще через неделю не  смог встать утром князь Болховской. Осенью уехал в
Москву вместе с Иваном Грозой  сопровождать пленного Мухамед-Кула  княжеский
помощник  Киреев, и стрельцами командовал Иван Глухов. Он и сообщил  Ермаку,
что воевода совсем плох.
     -- Что же раньше молчал? Язык проглотил?
     --  Да так есть хочется, что хоть язык собственный на похлебку вари, --
слабым голосом отшутился тот.
     Атаман  откинул  тяжелую  меховую  полость, укрывавшую  Волховского,  и
увидел раздувшиеся ноги того, посиневшие ступни.
     -- Батюшку  мне позовите, -- попросил князь негромко. -- Исповедоваться
перед смертью хочу.
     --  Да  подожди, князь, умирать.  Скоро лето  придет. Пробьемся к реке,
рыбы наловим, ушицы сварим. Погоди...
     --  Кто  на  Москве  окажется,  пусть  саблю  мою  и  доспехи  сыновьям
передадут, -- не слушая Ермака, наказывал Волховской.
     Позвали  отца  Зосиму,  оставили  их  одних. Батюшка  долгое  время  не
выходил, а  потом, приоткрыв  дверь,  велел  позвать  Ермака.  Тот  появился
быстро, наклонился над воеводой, который с трудом прошептал:
     --  Извини, атаман,  что подвел тебя... Лишних  едоков привел  на  ваши
головы... Прости...
     Ермак  вышел  из  избы, держа  шапку  в  руках. Собравшиеся  у  крыльца
стрельцы  и казаки  все  поняли и  стянули шапки с голов.  Умершего  воеводу
положили  до  весны  в погреб, чтоб  не  долбить  мерзлую  землю, не тратить
понапрасну силы.
     И почти каждый  день кто-то в городке не мог встать утром и, пролежав в
забытьи  полдня, тихо умирал. Сыновья Соуз-хана не отходили от отца, который
лежал в полузабытьи уже неделю. Они варили ему похлебку  из сосновых иголок,
насобирали под снегом обглоданных рыбьих костей и с  ложечки кормили муторно
пахнущим  варевом.  Но он даже  не желал открывать рот. Кожа на нем обвисла,
выпирали острые кости. Шарип и Набут тихонько плакали, глядя на отца. В один
из  дней ему кажется стало лучше и он открыл  глаза,  увидел лица  сыновей и
тихо одними губами залепетал:
     -- Похороните меня на родовом кладбище рядом отцом и дедом...
     -- О чем ты, отец, -- запротестовали сыновья.
     -- Тише,  не мешайте мне, -- остановил он  их. -- Если  останетесь сами
живы, то уходите из этих краев...
     -- Куда идти? Ведь здесь наш дом...
     -- Не знаю куда, но уходите отсюда. Это моя последняя просьба... --  Он
закрыл глаза и вскоре перестал дышать.
     Тогда  Сабанак,  сам  едва передвигая  ноги,  пришел к Ермаку и,  долго
отдуваясь, попросил:
     -- Отпусти меня,  атаман.  Если  не  вернусь, то знай,  не предал  вас.
Отпусти...
     -- Иди куда знаешь, -- махнул тот рукой.
     Сабанак  выбрался из городка через небольшую калитку и его  не было  до
вечера. Уже в сумерках он вернулся обратно, опираясь одной рукой на копье, а
в другой руке  держа зайца-беляка. Его  добычу  варили  в  огромном  казане,
оставленном  еще воинами  Кучума. Собрались все, кто  мог сам передвигаться.
Чуть  похлебали  и  понесли в мисках еду  обессиленным  казакам и стрельцам.
Теперь каждый день под  началом Сабанака  осторожно  пробирались  в  лес  по
нескольку  человек  охотников, ставили  петли  на  зайцев, иногда  удавалось
поймать глухаря или тетерева.
     Как  только вскрылась  река, Ермак выбрал  полсотни казаков,  что могли
держаться на  ногах, и велел  им сделать вылазку,  назначив главными  Матвея
Мещеряка.  Ночью  они  прокрались  вдоль  русла маленькой  речушки  Сибирки,
впадающей  в  Иртыш,  ударили по  обложившим их татарам.  Те  навалились  на
казаков, рассчитывая  взять  их,  полуживых, голыми руками. Тогда  открылись
ворота Кашлыка. Из них шли, поддерживая друг друга,  во главе с Ермаком все,
кто  пережил голодную  зиму. Их глаза  полыхали неукротимым  огнем,  в руках
сабли наголо. Даже сраженные татарской стрелой они продолжали ползти вперед,
пытаясь схватить  врага за горло, сдавить, умереть  вместе  с ним. Татарские
воины дрогнули, начали отступать, а  потом побежали, не обращая  внимания на
злобные выкрики сотников.  Последним  отходил  Карача-бек.  Он  не  думал  о
потерях. Гораздо важнее было то, что силы казаков  были  на пределе.  Это он
видел  своими глазами.  "Долго  они  теперь  не  продержатся,  --  думал  он
злорадно, -- то чего нельзя добиться силой оружия, сделает голод..."
     Ермак, собрав  оставшееся воинство, оглядел каждого с грустной улыбкой,
спросил:
     -- Выдюжили зиму? Отогнали врага? Как дальше жить станем?
     -- А как  скажешь, атаман. Коль такую зиму пережили, то и другие не так
страшны будут, -- отозвался неунывающий Гришка Ясырь.
     --  Спасибо  ему,  --  указал Яков  Михайлов  глазами на  Сабанака,  --
выкормил нас. Не он бы, так и до весны не дотянули.
     -- Это точно, -- Ермак неожиданно стал  снимать с себя панцирь, что был
когда-то подарен ему царем, -- получи от меня на добрую память.
     Сабанак растерянно заулыбался, хотел было отказаться, но подбадриваемый
выкриками казаков принял дар из рук атамана и, поклонившись всем, ответил:
     -- И  вам спасибо. Спасибо, что  приняли, поверили... Своим признали...
Почти что русским с вами стал.
     -- Кто с нами из одного котла хлебает, зла за пазухой не держит, тот  и
русский, наш значит, -- хлопнул его по спине Гришка Ясырь.
     Позже  хватились сыновей Соуз-хана, но их  не было  ни среди живых,  ни
среди убитых.
     -- Оно, может, и к лучшему, -- отозвался Ермак, когда  услышал об этом.
-- Силой держать -- себе накладной будет.



        "ПОЗНАНИЕ СОМНЕНИЯ"

     Ивану  Васильевичу в эту  зиму нездоровилось. Не помогали ни лекари, ни
знахари, долгие  часы проводящие возле него. По растерянности в их глазах он
отчетливо читал, они не  могут  определить причину болезни. А может и могут,
да скрывают, боясь признаться, назвать ее.
     -- Чего  отмалчиваешься? -- тянул  он к  себе слабою  рукой приехавшего
недавно лекаря по  имени Жакоб, только что подавшего  ему  чарку  с каким-то
горьким  снадобьем.  --  Почему не скажешь,  что  гнетет меня?  Какая  хворь
приключилась? Ну, говори!
     -- Государь, то не дано  мне знать. Тело человеческое заключает в  себе
многие  недуги,  но нельзя  сразу  определить,  какой из них побеждает. Если
взять чуму, то...
     --  Так  я  чумной,  по-твоему? --  с  силой дернул  его  за рукав Иван
Васильевич, тяжело  дыша  в лицо гнилостным  запахом, исходящим изо рта.  --
Чумной, да?
     -- Я этого не говорил, государь Я хотел лишь пояснить как бывает...
     -- Не желаю слушать как бывает! Ты про мою болезнь сказывай. Слышишь? А
то кликну палача, он мигом тебе язычок развяжет. Так скажешь или нет?
     --  Скажу, скажу, -- захлюпал длинным носом лекарь, вырвавшись  наконец
из ослабевших царских рук, отскочил подальше от больного, --  только не надо
сердиться на меня.
     -- Хорошо, говори. Слушаю, -- Иван Васильевич полуприкрыл  глаза и стал
слушать, как Жакоб  длинно  и  путано объяснял про устройство  человеческого
организма, и о  влиянии на него различных  веществ. Причины болезни он так и
не  назвал,   но  слова  отвлекали,   успокаивали.  Иван  Васильевич  и  сам
догадывался, о  чем боялся сказать  лекарь. Близок его смертный час. Господь
карает муками  и страданиями  за  все прошлые прегрешения и деяния. Он всего
лишь человек, хоть  и царь. Хоть и княжеская кровь  течет в его жилах. Пожил
свое.  Поцарствовал...  Но  не верилось  ему в столь  скорый конец.  Чего-то
главного не сделано. Начато, но не  доведено до конца. Рано, рано умирать...
Еще год нужен, а  то и  два и... Тогда можно и умереть. Ведь библейские цари
жили по триста  лет. Чем он  отличается от них? Разве  не  соблюдал заповеди
Господни? Не ходил в  храм? Не держал посты? Не раздавал милостыню? Пусть он
не  праведник,  не святой, но страдал и  мучился не  меньше иных. Враг  рода
человеческого не дал прожить так, как хотелось бы. В нем вся причина.
     --  Эй, позови  лучше Богдана Бельского ко  мне, -- прервал он излияния
лекаря. -- А сам прочь поди. Толку с тебя, как с козла молока...
     Бельский появился тут же, словно ждал  за дверью. А  может,  так оно  и
есть. Все  они только  и дожидаются, когда  он не  сможет  подняться.  Тогда
кинутся  делить царство,  оттеснят  бедного Федора, потянет  каждый на  себя
одеяло. Разорвут государство  на  части. Нет, он  должен знать, сколько  ему
отпущено  лет, дней. Знать,  чтоб успеть  завершить начатое, разогнать  всех
снующих вокруг жадных людишек, назначить нового честного преемника.
     -- Звал, государь? -- напомнил робко о себе Бельский.
     -- Плохо мне,-- выдохнул Иван Васильевич, -- мутит всего.
     -- Может, подать дать кваску?
     -- Пил уже.  Ты  вот что, Богдаша, -- царь  на минуту  опять задумался,
словно забыл,  зачем он позвал ближайшего к нему  человека, знающего  о всех
царских прихотях  и желаниях, умеющего  читать по глазам и оказаться рядом в
нужную минуту,  --  собери  гадалок и  предсказателей, каких  сыщешь.  Пусть
придут ко мне. Все понял?
     -- Понял, государь. Кому гадать надо?
     -- Не твое дело. Не суйся куда не просят. К вечеру чтоб были.
     -- Исполню, государь, -- озадаченно поскреб в затылке Бельский.
     Вечером два  десятка  старых  и  еще  молодых  женщин  вошли в  царскую
горницу. Был среди них и седой костлявый старик с бельмами  вместо глаз. Его
вел под  руку  белоголовый мальчик  в чистых лапотках, подпоясанный  красным
кушаком.  Слепой  старик почему-то  больше  всего  вызвал  доверие  у  Ивана
Васильевича, и он пригласил его подойти поближе.
     --  Можете мне  всю  правду  сказать,  коль  попрошу? --  спросил  царь
гадалок.
     --  Коль  государь повелит,  то отчего не  сказать, -- ответила за всех
бойкая толстуха с лукавыми глазами.
     -- А ты, старый, тоже гадать можешь? -- обратился к слепцу.
     -- Да он среди нас наипервейший. Его и кличут Прозором, хоть и  незряч,
а все наперед знает, -- затараторила все та же толстуха.
     -- Пусть сам скажет, -- остановил ее Иван Васильевич.
     -- Могу,  государь,  --  чистым, неожиданно  звонким  голосом отозвался
старик. -- Дал Господь  мне дар такой,  зрения  лишив. Порой и сам не рад, а
вижу все наперед.
     -- Как же, без глаз, а видишь?
     -- Не могу сказать как, но вижу.
     -- Будь по-твоему.  А собрал  я вас по  делу важному. Такое  дело,  что
никто окромя  вас больше и знать  не должен.  Коль прознает кто,  семь  шкур
спущу, языков лишу. Смотрите у меня!
     --  Забудем  обо  всем  как есть, -- запричитали гадалки,  --  понимаем
поди...
     --  Так что  молчите как рыбы, а  то худо будет,  --  постращал их  еще
немного  царь, а потом смущаясь спросил, чуть покашливая. -- Знать же от вас
хочу, сколько годов мне Бог дарует жить на этом свете.
     --  Ой!!!  -- пронеслось  по  палате.  --  Можно  ли такое самому  царю
говорить!
     --  Обещаю, не трону никого, а  еще  и награжу. Сейчас станете говорить
или время вам дать для ворожбы?
     Гадалки попросили пару часов и их отвели в пустую комнату, где бы никто
не мешал им. Лишь Прозор  отказался  идти с  ними и произнес медленно, когда
остались одни:
     -- Вели мальчонку домой отпустить, Государь.
     -- А как же ты без него?
     -- Ничего, справлюсь.
     Иван Васильевич  отпустил мальчика, который, втягивая маленькую головку
в плечи, поспешил бесшумно исчезнуть из царских покоев.
     -- Садись что ли, -- предложил он слепцу.
     -- Постою... Только сядешь, а уже и вставать надобно.
     -- Твое дело. Хочешь так стой. Ну, чего тебе там видится? Говори.
     -- Не торопи, государь, то дело  непростое. Не  всем по нутру слова мои
приходятся. Бывает и гневаются, приказывают взашей выгнать.
     --  Да ты, видать, труслив, старик. Не бойся меня. Говори все как есть.
Я правду люблю более всего на свете.
     --  Ой ли. Все поначалу так говорят, а как услышат, то уже другие  речи
ведут.  А  правда  моя  такова: вижу ангела смерти,  что  руки к тебе тянет,
государь. Чуть-чуть и дотянется. Совсем малость осталось.
     -- Когда это будет, -- осипшим голосом выдавил из себя Иван Васильевич,
не слыша собственных слов.
     -- Скоро. Очень скоро
     -- Когда?! День можешь назвать?
     --  Трудно  день  назвать,  -- старик  поднял  голову  вверх и  глубоко
вздохнул,  набрав в грудь побольше воздуха, -- бесы мешают,  хвостами машут.
Вижу! -- вскрикнул вдруг он.  -- Алексия преподобного человека Божьего вижу.
Как его день наступит, то значит и тебе, государь, в дорогу собираться пора.
     Иван  Васильевич  мгновенно взмок и пот мелким бисером высыпал на  лбу,
заструился по щекам.
     -- Как же ты видеть можешь, коль  слеп? --  спросил  он наконец слепца,
покорно стоявшего перед ним.
     -- А и сам не ведаю того. Господь знает.
     -- Чем подтвердить можешь слова свои?
     -- Прости меня грешного. Может, не то мне  причудилось. Не верь ты мне,
-- слепец, верно, по голосу  догадался о перемене в настроении царя. Но было
поздно.   Иван  Васильевич   наливался  яростью,  голова  его  начала  мелко
подрагивать, руки сжали посох и он нацелил его в грудь старца.
     -- Иуда! -- прохрипел он. -- Кто научил? Кто велел сказать такое?! Да я
тебя переживу!  Тебе ли, смертному, знать о провидении Господнем?! Как  смел
ты... -- задохнулся он.
     Бельский  вбежал в  царскую горницу  как раз в  тот момент,  когда Иван
Васильевич  пытался  достать  острием посоха до груди  беззащитного старика,
пятившегося назад. Он подхватил царя, усадил обратно в кресло, подал кубок.