емян не едет сам в Кашлык?
     -- Не знаю...-- Пожал плечами Дусай.-- Может, приедет еще...
     --  Надо  отправить ему отрезанный  мизинец его  сына,-- опять встрял в
разговор Шигали-хан,-- тогда никакие дела не задержат его.
     -- С  Немяном  разговаривал  один  на  один  Мухамед-Кул,  ведь он  был
башлыком в походе, -- подал свой голос Айдар.
     -- Возьмешь  полсотни  воинов,--  кивнул ему Кучум,  -- поедешь  к хану
Немяну  и скажешь,  чтоб сам привез  дань,  которую  должен платить  каждый,
проживающий на сибирской земле. Иначе не палец, а всю руку от сына получит.
     -- Слушаюсь, мой хан, -- ответил Айдар, польщенный поручением.
     --  А  ты, Шигали-хан, поедешь в степь к  тестю моему,  хану  Ангишу, и
попросишь прислать  две  сотни  воинов  для службы  у нас.  Увезешь  дары  и
угощение для воинов.
     -- Все сделаю, все выполню, великий хан может не сомневаться. Где взять
подарки и угощения?
     -- Сам подумаешь, где их взять. Потому и поручаю тебе важное дело. Тебе
решать как выполнить его.
     Шигали-хан заметно опечалился свалившейся вдруг на него  заботой, никак
не ожидая подобного поворота. Но не показал  смятения и, сообразив, что  хан
не  будет сердиться, если  он  заедет  в  несколько селений  и от  его имени
потребует у местных беков дать все, что ему требуется.
     --   Твоего   сына,--   продолжил   Кучум,--   отправляю    вместе   со
сборщиками-даругами следить, как собирают дань по улусам. С вами поедет один
из шейхов и обратится с праведными словами ко всем, кто еще не признает веру
в Аллаха. Таких наказывать плетьми нещадно. Будут сопротивляться -- везти  в
Кашлык.  Сожжем  на  костре для  острастки.  Пусть все  знают и помнят,  что
праведная вера пришла сюда навсегда.
     Кучум замолчал, сосредоточенно думая о  чем-то  своем. Было  не понятно
закончил хан свою речь и не пора ли расходиться. Все, кто находился в шатре,
не сводили с него глаз, не решаясь уйти. Лишь Карача-бек, подождав,  встал и
направился из шатра, но был остановлен окриком:
     -- Кингаш не закончен! Сядь! С каких пор визирь уходит  от своего хана,
не спросив позволения?
     -- Я думал...-- начал Карача-бек.
     -- Меня не касается, что ты там думал. Думал! Поглядите на него, каков!
Ты думал хан не помнит, зачем позвал вас сюда? Скажи! Ведь ты так думал?! --
брызгал  слюной  неожиданно  пришедший в ярость Кучум,  не давая возможности
Караче-беку ответить.-- Почему  ты не сказал мне о  своей встрече в Казани с
посланцами Девлет-Гирея? Почему?! Я тебя спрашиваю!
     -- У нас речь о том не заходила, -- Карача-бек, наконец, выбрал паузу и
спешил  оправдаться, -- к тому же я встретил  их случайно,  и  они ничего не
просили передать хану.
     -- Замолчи! Слушать не желаю! За моей спиной сговариваться?!
     -- Хан не так понял...
     -- Я  все давно  понял! О чем вы говорили? Карача-бек  впервые за время
своей  службы ханским визирем был по-настоящему растерян. Откуда  Кучум  мог
узнать,  что  он  познакомился  на  постоялом  дворе с торговцами  лошадьми,
прибывшими из Крыма?  Они и побеседовали лишь о ценах  на скот  и Карача-бек
обмолвился, что у них,  в  Сибири,  очень  ценят  добрых  лошадей и  хан  не
пожалеет  дорогих  соболиных  шкурок,  чтоб  пополнить свои  табуны  добрыми
молодыми кобылами  и породистыми  скакунами.  Но  как Кучум прознал об этом?
Неужели Соуз-хан проболтался?  А может,  даже  не проболтался,  а донес  обо
всем.  Тогда хан знает и об оружейном мастере  и о  его мастерской... Что же
делать?
     --  Ладно,--  неожиданно  рассмеялся  Кучум,--  скажу, как  я  узнал  о
посланцах Девлет-Гирея. Только  не думай, будто ты умнее всех. Не ставь себя
выше,  хотя хитрость твоя мне  хорошо известна.  По весне они пригнали табун
коней степью к моему тестю, хану Ангишу. Там они  и  рассказали о  встрече с
тобой.
     У Карачи-бека  отлегло от сердца. Значит, пронесло на этот раз. Но надо
быть осторожней и не болтать  где попало с незнакомыми людьми. Кто знал, чем
это все обернется.
     --  Я готовил  хану подарок, но  чтоб он не заподозрил в  очередной раз
измены, то скажу сейчас.  Я привез из Казани  оружейного мастера.  Теперь он
помещен  подальше от  посторонних глаз и кует оружие. Скоро  привезу  его  в
Кашлык и то оружие, которое он изготовил.
     --  Да?  --  Кучум или, действительно был удивлен откровенности визиря,
или лишь выказывал удивление, понять было трудно. Карача-бек в очередной раз
подумал,  что доверять нельзя никому,  когда  каждый  стремится  выслужиться
перед ханом. Повинуясь непонятному чувству, заговорил про мастера и, видимо,
правильно  сделал,  потому  что   Кучум  сказал  негромко,   но   пристально
вглядываясь  в него.-- Слышал я что-то, только  не припомню за делами, будто
есть  у тебя  мастерская, где  оружие  куешь.  Молодец, коль сам  признался.
Хвалю. А если оружие хорошее окажется, то награжу.
     -- Спасибо, мой хан. Рад твоим словам и заслужу прощения своему глупому
поступку. Хотел уйти незаметно. Устал что-то. Прости...
     -- Чего там...--  Видно и  Кучуму  было  неловко за свою  вспышку  и он
пытался как-то сгладить происшедшее.-- Не зли меня больше. Не люблю тех, кто
ум свой показывают не там, где надо. Но и к тебе у меня дело есть. Помнится,
ты нашел общий язык с послами бухарскими. Пришла пора и нам посольство слать
к ним. Коль казанские купцы к  нам ехать не желают, то с  Бухары сюда дорога
давно протоптана.  Надо  только пообещать им  барыши хорошие  и  поторопить.
Сказать,  будто бы казанцы  по осени собираются быть здесь. Но это не все...
-- Хан  остановился и начал говорить  о том,  что больше всего не давало ему
покоя. -- Племянник мой отбыл, не спросив разрешения нашего, в Бухару, будто
бы  подлечиться. Может и впрямь  занемог. Кто знает.  Всякое бывает. Но мы о
его здоровье  печемся,  а потому  разыщи  его там,  проведай, поинтересуйся.
Осторожно поинтересуйся.  Понял, визирь? Но и  это не все. Там же  в  Бухаре
выкормыш бекбулатов должен быть. Посылал я уже верных людей взять его и сюда
доставить. Но нет вестей от них. Не знаю, что и думать. Дорога трудная...
     -- Ох, трудная! Одни разбойники шастают по ней,-- не удержался от того,
чтоб  опять не  вставить слово Шигали-хан. Но  Кучум  бросил на него мрачный
взгляд и тот так и застыл с открытым ртом.
     -- Да.  Дорога  трудная. Могли и  сгинуть где. Все  возможно.  Так  что
поручаем тебе, визирь, разыскать  того Сейдяка и постараться привезти  его в
Кашлык. Так-то оно спокойней будет. Всем нам.-- Кучум первым поднялся, давая
понять, что совет окончен.
     Низко кланяясь и пятясь спиной, удалился  Шигали-хан. За  ним, смущаясь
от  собственной  неуклюжести,  вышел  Дусай, легко  прошмыгнул Айдар, кивнув
чернявой головой. Один Карача-бек стоял неподвижно.
     --  Что  еще   хочешь  сказать?  --  голос  Кучума  казался  усталым  и
бесцветным.
     -- Разрешения спросить хочу у хана...
     -- Говори.
     --  Жену хочу забрать из Кашлыка  в свой улус. Родила она.  Хан, верно,
знает. Тяжело ей здесь. Дома спокойней будет.
     Казалось, Кучум колебался какое-то время и сейчас ответит согласием. Но
он, по-бычьи наклонив голову, тряхнув ею и выдохнул:
     -- Нет! О том не проси. Не знаю, как  ей,  а мне спокойнее будет, когда
жена моего умного визиря рядом живет. И не спорь зря.
     Горестно  вздохнув, Карача-бек повернулся,  пошел  к выходу, но услышал
уже на пороге.
     -- Совсем забыл. Возьми-ка с собой Соуз-хана. Пусть жир свой растрясет.
Вместе вам веселей будет. Не потеряетесь.  Жду обратно  до первого снега.  С
купцами и Сейдяком. А жена... Ничего, привыкнет...
     Поздним  вечером  Кучум,  не  замеченный  охраной,  вышел из  городка и
спустился по деревянным ступеням к реке, нашел лодку,  сел  и оттолкнулся от
берега. Вода  обняла легкую лодочку, понесла по быстрому течению, увлекая  в
сторону от крутизны. Он, встав на одно колено, быстро  выправил ее и мощными
взмахами  весел  направил к  противоположному  берегу,  где паслись  конские
табуны и доносился звук одинокого  бубенчика. Там бродил его  единственный и
верный друг Тай, на которого не  садился он с тех самых пор, как коня ранили
в последнем бою.  Пастухи давно предлагали пустить  его на махан,  но  Кучум
даже  слышать  не  хотел об этом. Теперь Тай пасся  в общем стаде и  он лишь
иногда навещал его, проведывал. Он ездил к коню, как ездят в гости к близким
людям, чтобы справиться о здоровье.
     Лодка  ткнулась  в  илистый  берег,  и Кучум  ухватился рукой  за ветки
тальника,  подтянув  ее  к  берегу,  спрыгнул  в   воду  и  вытащил  наверх,
перевернул,  дал стечь  воде и,  проваливаясь по щиколотку  в жидкую  грязь,
побрел  на  высокий  косогор,  откуда  слышались  негромкие голоса пастухов.
Увидев  хана, они привстали, поклонились, но  он лишь  махнул  рукой и молча
пошел  к  едва различимому в  вечерних сумерках табуну. Пройдя  около  сотни
шагов, остановился и  призывно свистнул несколько раз.  Прислушался. В ответ
через  какое-то время раздалось  громкое ржание, и от  общей массы отделился
белый красавец жеребец, который  ходкой рысью помчался  к нему.  Он  ткнулся
мокрыми губами ему в лицо и, тяжело дыша, повернулся  боком, подставляя свое
большое тело под седло.
     -- Успокойся, красавец мой, не сяду я на тебя, теперь ты вольный конь и
ни шпоры, ни плеть не коснуться твоих боков.
     Кучум  говорил Таю такие слова, которые, может быть, никогда в жизни не
сказал  ни  одному  человеку,  а  конь   слушал,  слизывал  с  руки  хозяина
принесенные  кусочки лепешки и неторопливо кивал  головою, словно соглашаясь
со всем сказанным. Он не понимал, за что хозяин прогнал его от себя и уже не
садится верхом. Давно зажила передняя нога, куда угодило копье, и лишь тупая
боль  изредка  заставляла  поднимать ее  и останавливаться на полном  скаку,
отставать от несущегося по лугу табуна. Но уже не другой день боль уходила и
он опять был свеж и  силен, готовый  скакать  без устали. Тай  каждый день с
надеждой  поглядывал  в сторону городка,  ожидая,  когда  появится  хозяин и
позовет к себе. И не  было большей  радости, чем  бежать на призывный свист,
слушать  тихие,  грустные  слова,  понимая,  что он устал  и  пришел  к нему
поделиться своими  печалями. Как хотелось помочь ему, но  хозяин  каждый раз
уходил, оставляя его одного и, не известно, когда появится в следующий раз.
     Тай  отбежал на несколько  шагов в сторону и начал рыть  копытом землю,
показывая, что больная нога послушна  ему и  не  подведет.  Он бросал  комья
земли себе на  спину, стряхивал  их,  взмахивал длинным, достающим до земли,
хвостом, опять  подходил к хозяину  и проводил  языком по его ладони, ожидая
найти новое угощение. А Кучум касался его  глаз, ушей, шелковистой  гривы  и
невольные  воспоминания  приходили  и,  как  сладкий  сок  весенней   травы,
просились наружу, выходили словами, обращенными к любимому коню.
     -- Пошли, Тай, погуляем.  Не скоро теперь приду к тебе. Ты уж не грусти
тут один.
     И  они  шли, как два старых друга, по упругому ковру  жестких сибирских
трав,  увядших  в жаркие  летние дни, побитых  конскими  копытами,  подрытых
подземными кротами.  Они шли  по полю --  человек и конь,  и гигантская чаша
темнеющего неба, накрывая их сверху, отделяла от остального мира.



        "О совершенстве основ государства"

     Идеал  государя  является следующим: он должен  быть  высокого рода, со
счастливой судьбой, обладающий  умом и положительными качествами, обращающий
внимание на  советы старых  и  опытных  людей;  справедливым,  правдивым, не
изменяющим  своему слову; благодарным и щедрым; В высшей степени энергичным,
не  имеющим обыкновения медлить, господином своих вассалов, с сильной волей,
не  имеющий в своем окружении лиц, негодных и охотно принимающий наставления
- качества, которыми он привлекает к себе людей.
     Он   должен    обладать   любознательностью,   способностью    учиться,
воспринимать,  удерживать   в  памяти,   познавать,  размышлять   по  поводу
познанного, отвергать  негодное и проникать  в  истину  -  вот качества ума,
которые должны быть свойственны ему.

        "Из древнего восточного манускрипта"



        "ОБРЕТЕНИЕ"
        "ВЛАСТИ"

     Иван Васильевич сидел на высоком крыльце  своих палат в Александровской
слободе  и слушал неторопливый доклад князя  Бельского  о  битве рязанцев  с
крымским ханом Девлет-Гиреем.
     -- И  обошел  он наши  заставы ночью тайно,  оставил в неведенье воевод
наших Шеина  и Шереметьева и вышел  к Переяславлю-Рязанскому  и обложил его.
Бились рязанцы  с ним три дня кряду, пока  не  подошли полки воеводы Михаила
Ивановича  Воротынского  и  не прогнали.  Бежали крымцы,  не  приняв боя,  и
оставили город не пограбленным...
     --  Как же так  воеводы наши не прознали  о набеге? -- Иван  Васильевич
рассматривал как  по  лавке пробирается  черный  муравей, удерживая в  своих
цепких лапках  небольшую  травинку.  Он преградил  ему  путь пальцем и  тот,
ткнувшись  в  него,  побежал в  другую  сторону,  добравшись  до края лавки,
остановился,  глянул вниз  и  развернулся, не выпуская травинку.  Но  вскоре
понял,  что  сбился  с  пути  и  вновь, уткнувшись  в царский  палец,  начал
взбираться по  нему, беспрестанно поводя своей продолговатой головкой.  Иван
Васильевич приподнял руку и стряхнул муравья на пол.
     -- Ишь, чего захотел! Через меня перебраться! Не выйдет...
     -- Чего? -- не понял Богдан Бельский
     -- Да это я не тебе.  Почему, спрашиваю, воеводы наши Гирея пропустили?
Перепились, что ли?
     -- Послали за ними, ведено прибыть.
     -- А кто у нас на Рязани воевода?
     -- Князь Пронский, второй год поставлен как.
     -- Молодец князь, что удержал город. Отправьте за ним тоже.
     Бельский приподнялся, обдумывая, сказать ли ему о главном и, решившись,
зная, что царю так или иначе станет известно, добавил:
     -- Донесли мне, что заслуги Пронского мало в рязанской обороне. Алексей
Данилович  Басманов с сыном  Федором да со своими людьми с вотчины в  Рязань
прискакали, узнав о крымцах. И не дали им город взять.
     Царь  посмотрел на  него внимательными серыми  глазами, думая о  чем-то
своем, потом щелкнул пальцами и одобрительно кивнул:
     --  Ай да Басманов! Воин, что скажешь?  Будет  кому полки водить, когда
Воротынский на покой уйдет. Ну, раз они там оказались, то  супротив Гирея до
конца стоять  будут. С Гиреем у  князя давние счеты. Зол он на него. Ох, как
зол... Как появится, вели вместе с сыном ко мне звать.
     Царь заметил, как неугомонный муравей, забравшись по ножке лавки, вновь
очутился в том самом месте, где был прерван его  путь царской рукой. -- Ишь,
какой  ты  прыткий,  не  хочешь  царя  слушаться!  Норовишь  по-своему  дело
повернуть. Не выйдет! -- и он сбросил щелчком муравья на пол.
     Богдан Бельский наблюдал, как царский палец, украшенный кроваво-красным
рубином,  вступил в  борьбу  с непослушным  муравьем,  выиграл  ее  и  вновь
опустился на расшитый золотыми с серебром нитями кафтан.
     Бельский  выжидал, сообщать ли  царю  о том, что на Волге взбунтовались
черемисы,  а   на  границе   с  Литвой  перехвачена   грамота,  направленная
новгородцами к польскому  королю. Он  не мог угадать сегодняшнего настроения
царя  и потому медлил, не решаясь  рассказать  обо всем. Но царь, уловив его
нерешительность, поторопил:
     -- Чего там у тебя еще? Не тяни.
     Бельский  вздрогнул  и скороговоркой  рассказал  я  про  грамоту, и про
черемисов.  Царь  нахмурил  густые  сросшиеся  у  переносья  брови,  желваки
заходили  на  скулах  и  глаза  недобро  сверкнули,  остановившись  на  лице
Бельского.
     -- Кем та грамота подписана?
     -- Нет ни имени, ни прозвания. Только и сказано, что народ новгородский
просит не забывать о добрых отношениях их с  купцами иноземными, -- Бельский
ждал  царского  гнева, криков,  но  тот  весь  как-то  сжался,  насупился  и
проговорил уставшим голосом:
     -- Чем же я им так не люб, коль готовы меня на ихнего короля променять?
Или  плохо живется  им? Или  пошлины задавили?  И так выпросили себе выгоды,
коих другие купцы не имеют. Чего же им еще надобно?!
     Бельский переминался с ноги на ногу, не зная, к нему ли обращен  вопрос
или  царь  разговаривает сам  с собой, не  ожидая  ответа, но счел за лучшее
высказать свое мнение:
     --  Больше любить,  больше  портить.  Так народ  говорит.  Разреши бабе
потачку, а она тебя уже и хозяином считать перестает и место свое забывает.
     -- Верно говоришь, верно,-- царь поднялся с лавки и направился к двери,
за  которой  раздавались  голоса  прислуги,--  дождутся  они  у  меня  порки
кровавой. Ох, дождутся! Вот с Литвой да немцами разделаемся и займусь я ими!
Да так, что и тараканы из домов поразбегутся, а не только хозяева.
     -- А с черемисами как быть? -- уже вслед ему спросил Бельский, но царь,
не останавливаясь, скрылся  за дверью, шумно хлопнув  ею и не позвав боярина
за  собой. Тот вздохнул, перекрестился, вытер  струившийся по бледному  лицу
пот,  и затопал по  широким  ступеням вниз, посчитав за лучшее не напоминать
больше  царю о новгородцах,  о  которых  царь всегда слушал  нехотя,  как  о
нелюбимом дитя, озорном и проказливом.
     Иван Васильевич прошел в покои  Марии Темгрюковны, застав ее лежащей на
широкой  кровати  и  перебирающей  золотые браслеты,  цепочки,  которые  она
доставала   из   небольшого  ларца  и  раскладывала  перед   собой.   Царице
нездоровилось, а  похоронив сына  Василия, она совсем  пала духом и  боялась
лишний  раз показаться на  глаза царственному  мужу.  Словно какая-то  стена
возникла  между  ними,  и  она  была не  в  силах  преодолеть  ее,  чувствуя
отчуждение  не  только самого Ивана  Васильевича, но бояр  и даже слуг.  Она
плохо понимала  русскую речь и совсем не понимала, почему  должна целый день
находится в  своей комнате,  куда не  имели  права войти никто, кроме девок,
прислуживающих ей.  Раньше царь брал ее с собой на  охоту, где она  носилась
верхом наряду с ловчими и охотниками, выгоняющими дичь, и все восхищались ее
умением держаться  в  седле, а  родив сына,  а  вскоре  и потеряв  его,  она
осталась совершенно одна. Царь теперь лишь изредка приходил проведать ее, да
и то ненадолго. Он всегда спешил, и темная ревность рвала ее  гордое сердце,
не привыкшее  к соперничеству.  Она  догадывалась, что  есть  у него  другие
женщины, с которыми он встречался где-то на охотничьих заимках, а то и прямо
здесь же во дворце в задних комнатах, куда ее не допускали.
     Вчера ей долго не  спалось и  она, выйдя  из  своей  спальни, пошла  на
царскую  половину, но была остановлена могучим стрельцом,  стоявшим у плотно
закрытых дверей. И сколько не билась, не кричала, чтобы ее пропустили,  ведь
царица она,  а  не  девка  какая-нибудь в  услужение  взятая, но  тот  стоял
молчаливо  усмехаясь,  подставляя огромную  грудь  под  удары  ее  маленьких
кулачков. Она  не  сдержалась,  и плюнула в  ухмыляющиеся  глаза  стражника,
прочтя в  них  похоть.  Слыша, как  за дверью раздается неприличный  женский
визг, хотела во что бы то ни стало попасть туда, желая не только слышать, но
и видеть измену. Так ничего и не  добившись, убежала к себе и проплакала всю
ночь, проклиная мужа страшными словами, призывая своих богов покарать его за
неверность.  Утром,  не  выспавшаяся, раздраженная  она  отказалась  от еды.
Достав свои украшения, привезенные братьями из отцовских сокровищниц далекой
Кабарды, разглядывала камни,  пытаясь вызвать злых духов, которые скрывались
в них. Она знала, что камень может принести человеку  как добро, так и  зло,
если попросить его об этом.
     Вот топаз  оранжевый,  как плод алычи, он привезен из далекой страны  и
таит в себе невиданную силу, которая может быть использована против человека
и даже  убить  его.  Надо  только  уметь вызвать  духов  и направить  их  на
исполнение своего желания. А вот камень сапфир,