сотни шапок взметнулись в воздух.
     Едигир  оказался на струге,  где  разместились  еще около двух десятков
казаков.
     Гребли по очереди,  не  приставая к берегу даже ночью.  На третий  день
увидели  дым  над турецким лагерем. Черкашенин приказал  причалить к берегу,
затаиться  и выслал вперед  лазутчиков. Они  вернулись и  сообщили,  что  не
посмели  подойти близко  к  лагерю, что  турок  видимо-невидимо.  Черкашенин
собрал  есаулов  на  совет.  Опять долго спорили и  решили  напасть на турок
ночью, тихо  подплыв на стругах  к самому  лагерю. Другого выхода  никто  не
видел.
     Но  уже  поздно вечером,  когда  над  противоположным  берегом  блеснул
краешек заходящего в камыши солнца, с верховьев реки послышался мерный плеск
весел и казаки увидели  целую флотилию  большегрузных судов,  на переднем из
которых развивалась хоругвь с образом Георгия Победоносца. Выслали навстречу
им легкий челнок и вскоре  узнали, что на подмогу  астраханцам воевода князь
Петр Серебряный ведет стрелецкую рать. Их суда  причалили  рядом с казачьими
стругами.  Узнав, что  казаки собираются  напасть на  турков ночью,  воевода
Серебряный наотрез отказался поддержать их.
     -- Может вы шуму и наделаете, но  турки быстро поймут,  что вас горстка
всего, навалятся и... куда бежать будете?
     -- Обратно в струги. На воде им нас не достать.
     -- Так  толк,  какой  в  том? -- убеждал атаманов  воевода.  --  А коль
выставят они на ночь заграждение со стороны реки. Тогда что?
     Сам же Петр Серебряный предлагал воспользоваться ночной темнотой не для
нападения,  а чтоб незаметно пробраться мимо  турок к городу, где их  помощь
гораздо нужнее. Михаил Черкашенин подумал  и согласился с доводами  воеводы,
отменив нападение на турецкий лагерь.
     Дождавшись полной темноты,  смазали уключины  салом,  обернули  длинные
весла  старым тряпьем  и тихо  отплыли от  берега. Течение само несло их  по
могучей  реке  и  оставалось  лишь подгребать, направляя суда  вдоль берега.
Проплывая  мимо  турецкого  лагеря,  Едигир  поразился  количеству  костров,
горящих на берегу. Казалось,  края им нет. Турки не ожидали судов с верховий
и никто не заметил, как они тенью проскользнули к астраханской пристани.
     Поражен  был  и  астраханский воевода, когда  ему доложили  о появлении
стрельцов и казаков под стенами города. Сам спустился вниз к реке, обнялся с
Петром Серебряным.
     Наутро  турки  по  многочисленными судам,  оказавшимся  у  стен города,
поняли, что проворонили подкрепление, прибывшее к астраханцам. Ропот начался
среди  простых  воинов,  которые  видели в  том  ошибку  своих  начальников,
вольготно  живущих  и  ни  в  чем  себе   не  отказывающих.  Высказали  свое
недовольство  и янычары,  которым  тоже надоело  попусту проводить время под
стенами стойко державшегося города. А предстояла еще долгая зима, если осада
затянется.  Умирать под  русскими  ядрами  никто не  желал. Когда паша велел
повесить недовольных для острастки другим, вспыхнул бунт. Янычары перерезали
охрану паши и ему  едва удалось уйти с легкой  крымской  конницей. В  спешке
похоронив  убитых  и  умерших  от  болезней,   турки  под  радостные   крики
астраханцев,  нестройными толпами  покидали  волжские берега,  направляясь в
Азов, чтобы оттуда вернуться на родину.
     Выждав время  и убедившись, что неприятель действительно отошел от стен
Астрахани, казаки, выпив  за здоровье царя  и  всей русской земли  несколько
бочек вина,  выставленных благодарным за помощь воеводой, сели в свои струги
и, поплевав на крепкие ладони, налегли на весла. Едигир проводил их до самой
воды, помог столкнуть струги в реку и попрощался.
     --  Аида с нами, Ермак! --  кричали они ему.--  У нас жизнь вольная  --
куда хотим, туда и плывем.
     -- Увидимся еще!  Мимо Волги  не проплывешь, мимо  Дона не проедешь, --
ответил он им с берега. -- Прощайте, пока!
     Обратно  он поплыл на судах воеводы Петра  Серебряного  и уже, когда на
Волге появились  первые ледяные забереги, вдали  показались башни казанского
кремля. На Покров  он появился на подворье Строгановых. Что-то подсказывало,
что непременно должен зайти туда.  Но навстречу  вышел сторож, не признавший
его и даже в дом не пустил.
     -- Жди хозяина, когда приедет, с ним и толкуй. А мое  дело маленькое --
караул нести и не пущать без надобности.
     -- Когда Аникий Федорович будет?
     -- Так он мне  о том не  докладывался.  Как  надумает, так и приедет,--
отвечал словоохотливый сторож.
     Едигир побрел по  московским улочкам в надежде отыскать  имение боярина
Алексея Даниловича Басманова.  Но и там ему  ответили через наглухо закрытые
ворота,  мол,  боярин  вместе  с  сыном  и  семьей  безвыездно  проживают  в
Александровской слободе при государевом дворе.
     Народа  на улицах становилось все меньше, и  Едигира  уже несколько раз
останавливали караульные, дежурившие с  фонарями на  перекрестках.  Он долго
объяснял, что  только  что прибыл в город  и  теперь  разыскивает  знакомых,
которые как на беду, все оказались в отлучке.
     Наконец, возле одного из домов задержавшие его караульные решили свести
позднего путника,  вызвавшего у них подозрение, в  участок. Едигир разбросал
их  и взялся за саблю.  Те направили на  него копья  и  не  известно, чем бы
закончилось дело, если бы из-за ворот не раздался громкий голос сторожа:
     -- Князь Барятинский велел узнать, что за шум. Подмога не нужна?
     -- Князь Барятинский,-- рука с саблей опустилась, и Едигир переспросил,
-- а Федор Барятинский тут?
     -- А где же ему быть. Дома и есть.
     -- Зови его,-- тихо проговорил Едигир, садясь прямо в снег.



        "Бог богат!"

        "Вольный человек Кочюм Царь великий князь Белый царь!"
     Слыхали есмя, что еси и справедлив, мы и весь народ земли воюются, а не
учнут воевать, и не мирятся.
     С нашим отцом  твой  отец, гораздо  помирився  и  гости на  обе стороны
ходили, потому что твоя земля ближе. Люди наши в упокое были, а межи их лиха
не было,  а люди  в добре жили,  и ныне при  нашей и  при  твоей времен люди
черные не в упокое. А по  ся места грамоты к тебе не посылали,  есми потому,
что нескоторыми нами война была, и мы того недруга своего взяли.
        "И ныне похошь миру, и мы помиримся, а похошь воевали, и мы воюемся..."

        "Грамота Царя Кучума к"
        "Царю Ивану-IV Васильевичу"



        "ТЭМАМ*"

     Карача-бек пробыл в Бухаре до конца лета. Еще в дороге занемог Соуз-хан
и  долго лежал  в  полутемной  комнате караван-сарая,  худея  день  ото дня.
Сибирское  посольство,  а тем более  здоровье самих послов мало интересовало
визирей.  Карача-бек с трудом  добился, чтоб его  принял один из престарелых
советников, который, казалось, сидит тут со дня сотворения мира и помнит еще
славные дела  Багадур-хана. Старик тряс плешивой головой,  постоянно вытирая
рукавом  халата  слюну,  много  раз  переспрашивал  Карачу-бека,  не  совсем
понимая, с чем  он приехал.  Правда, его  слезящиеся  глазки приобрели давно
утраченный блеск, когда  Карача-бек достал из  мешка две великолепных шкурки
огненно-рыжей  лисы, и старик запустил в мех дряблые пальцы, нежно  лаская и
поглаживая  его. Но  как только засунул шкуры в  огромный окованный  медными
пластинами сундук, тут же утратил  всякий интерес к просителю,  прикинувшись
глухим.
     Карача-бек разыскал родственников Соуз-Хана, сообщил им о его болезни и
вечером к караван-сараю  подъехала  арба,  запряженная маленьким осликом,  с
нее,  кряхтя,  слез  угрюмый возница  и сообщил,  что  его прислали  забрать
больного. Вдвоем  они погрузили Соуз-Хана в арбу и  он,  непрестанно охая  и
вздыхая, с  трудом махнул ханскому визирю  рукой. Больше  Карача-бек его  не
видел, да, впрочем, не особо и страдал от этого.
     Почти  неделю  он потратил на  розыски  Мухамед-Кула с  помощью слуг  и
всезнающих нищих. Они  указали ему небольшой домик возле старого кладбища  и
ранним утром  Карача-бек  отправился  к ханскому племяннику.  В  дом его  не
пустили.  Вскоре Мухамед-Кул сам вышел  к нему во двор  и, даже не предложив
присесть, сообщил, что здоровье его, слава Аллаху, восстановилось и он готов
хоть завтра выехать обратно. Караче-беку бросились в глаза несколько детских
игрушек, лежащих на лавке возле дома, но он не стал интересоваться, кому они
могут принадлежать. Его просили узнать,  как обстоит со здоровьем у ханского
племянника и он это сделал. Так что же еще? Ему  и своих забот хватает. Мало
ли чьи игрушки могут тут лежать...
     Теперь оставалось последнее  -- разузнать, где скрывается князь Сейдяк,
и можно было отправляться обратно. Судьбе было угодно распорядиться, чтоб он
узнал  об  этом  без  особых  усилий.  Вечером  его отыскал в  караван-сарае
оборванный  нищий и  спросил,  не  он  ли интересовался  мальчиком,  который
является законным  наследником Сибирского ханства. Карача-бек с  подозрением
оглядел  нищего, но потом решил, что тот верно  прознал о его  расспросах на
базарах и, решив подзаработать, сам пришел к нему, боясь как бы не опередили
другие. Он полез  в кошелек и достал  оттуда монету,  подбросил на  руке, но
нищий отрицательно покачал  головой и показал  десять растопыренных  грязных
пальцев. Карача-бек подумал, что каждый день задержки в Бухаре крадет у него
из  кошеля  гораздо  больше  денег на всяческие расходы, и  с  вздохом вынул
монеты, сложив  их  стопкой. Нищий молча смахнул  увесистый  столбик  в свою
заскорузлую ладонь, а затем шепотом поведал, будто бы мальчика  взял  к себе
во дворец сам хан Абдулла и содержит достойно, ни в чем ему не отказывая.
     -- Откуда тебе это известно? -- не поверил своим ушам Карача-бек.
     -- Кто не  верит, может проверить,-- ответил нищий и, легко выскользнув
во двор караван-сарая, скрылся в темноте.
     Карача-бек выскочил за ним следом. Но пока ждал,  когда глаза привыкнут
к  темноте,  услышал стук копыт за  оградой и  понял,  что  ему  не  догнать
странного  посетителя.  "Неужели  у  местных  нищих  есть  свои  собственные
лошади?" --  подумал он  и побрел обратно в свою  комнату. В любом случае он
знает, что доложить Кучуму. А остальное его не касается.
     На  подъезде  к  Кашлыку  кони  шли  уже  по  неглубокому  снегу и  сам
Карача-бек кутался в тяжелый бараний тулуп. Кучум  принял его на другой день
и  обо  всем  спокойно выслушал.  Рядом  с  ним  сидел  на  мягких  подушках
Мухамед-Кул, который не понятно каким образом оказался здесь раньше ханского
визиря. Дав Караче-беку передохнуть несколько дней, побыть с женой и детьми,
Кучум сообщил ему о своем решении отправить дань русскому царю в Московию  и
сопровождать ее поручил Караче-беку. Тот покорно  выслушал  ханский приказ и
вышел из шатра, не проронив ни слова.

        "* * *"

     ...  В  разгар самых трескучих морозов обоз с сибирскими мехами проехал
заставу  на  Москве реке  и остановился на  постоялом дворе  подле  Немецкой
слободы.
     Когда Ивану Васильевичу доложили о прибытии дани от сибирского хана, он
велел позвать дьяка сына  боярского Третьяка  Чебукова  и присутствовать при
приеме сибирских послов, а  потом составить ответную грамоту  их хану. Велел
сыскать и  содержащихся в Москве  уже несколько  лет  прежних послов Баяны и
Сабанака. Их привели в царские покои, выдали новую одежду и велели ждать.
     Прибывший  вместе  с  Карачой-беком один  их  молодых сибирских  князей
Таймас при  появлении  царя  упал на  колени, пораженный его  одеянием. Иван
Васильевич, облаченный в тканый золотом наряд, в руке держал  тяжелый посох,
оправленный драгоценными  каменьями.  Когда  царь  ступил на  красный ковер,
освещенный  падающим  из окон  ярким  солнечным  лучом,  то  сама  одежда  и
самоцветы на посохе заиграли, заискрились,  рассылаясь тысячами разноцветных
брызг. Твердо  ступая, он  приблизился к послам и  Карача-бек, не  выдержав,
тоже опустился на колени, держа на вытянутых руках ханскую грамоту.
     Иван  Васильевич коснулся ее лишь кончиками  пальцев и кивнул  толмачу,
чтоб прочел вслух. Когда чтение закончилось, спросил:
     -- Как здоровье подданного нашего сибирского князя Кучума?
     --  Здоровье  его  хорошее, да  продлит  Аллах  дни  его...,--  ответил
Карача-бек.
     Ему неловко  было,  что  он, как юнец какой-то, рухнул на  колени перед
русским царем  и  теперь,  неприязненно  поглядывал  на Таймаса,  который  с
раскрытым  ртом  смотрел  на  царский  трон.  Увидел он Сабанака  и  Баянды,
стоявших поодаль.
     -- Что хан еще велел передать?  --  последовали  слова  толмача, быстро
переводившего царскую речь.
     -- Наш хан прислал дань в тысячу соболей...
     --  Коль  хан  Кучум  признал себя  нашим  младшим  братом,  то  должен
присягнуть  нам.  А  посему  посылаю  с тобой человека  моего именем Третьяк
Чубуков. Пусть он учинит перепись всех подданных  наших и к шерти их всех до
одного приведет. Таково  наше  слово царское,-- закончил недолгую  свою речь
Иван Васильевич.
     Карача-бек  с  Таймасом вышли, пятясь,  из  царских покоев, а следом за
ними Сабанак  и Баянды. Обменявшись взглядами, молча вышли из кремля, сели в
сани, ожидающие их, и поехали на постоялый двор.
     -- Не ожидал вас здесь встретить, -- первым заговорил Карача-бек.
     -- Признаться,  и мы не  ожидали,-- ответил Сабанак,  --  думали, так и
помрем здесь на чужбине.
     -- Но теперь все позади. Хан Кучум ждет тебя. Скоро выезжаем.
     -- Когда это еще  будет, -- вздохнул Сабанак.  -- Это на  словах быстро
выходит, а на деле...
     --  Ничего,  немного  осталось.  Главное было московского царя в  нашей
вечной дружбе заверить. Кажись, он поверил этому.
     В  Москве  прожили  неделю, бродя без цели  по  длинным кривым улочкам,
вслушиваясь  в разговоры.  Москвичи и приезжие  только  и  говорили,  как об
изгнании турок  и крымцев  с русской  земли, а  еще  обсуждали новую царскую
жену, Марию Собакину, на  которой государь женился после  смерти черкешенки.
"Слава Богу, эта хоть нашей веры и крови. Может, и наставит государя на путь
праведный..." -- Толковали  меж  собой москвичи. Однажды,  разгуливая просто
так, они  попали  к  месту  казни.  На огромном  помосте стоял  полураздетый
бородатый  красивый  мужик и держал  в  руках большой  медный  крест.  Палач
потянул его  к чурбану, пригнул голову и одним взмахом  топора отделил ее от
туловища.
     -- За что его? -- поинтересовались.
     --  Сбежать хотел к польскому королю, ан нет,  споймали. Неча бегать от
царя, который Божий помазанник. Спаси,  душу его  многогрешную,-- разъяснила
им старуха, стоявшая рядом и с интересом следившая за казнью.
     Наконец им сообщили, что Третьяк Чубуков готов к отъезду и ранним утром
под  звон московских звонниц  они проехали через первую заставу.  На два дня
остановились  дать роздых  коням.  Добрались  до строгановских  вотчин,  где
узнали о смерти Аникия  Федоровича, ушедшего незадолго  до того в монастырь,
построенный им. Земли  его и  вотчины  предварительно были розданы сыновьям.
Карача-бек внимательно оглядывая  крепкие рубленые дома,  стоявшие рядами  в
городке,  и  подумал, что  если русские будут  с таким размахом  строиться и
дальше, то через несколько лет пожалуют и на иртышские берега.
     Кучум встретил царского дьяка на въезде в Кашлык и приказал поместить в
отдельный, богато убранный  шатер.  Но Третьяк Чебуков лишь два дня пробыл в
городке и, не взяв  с собой даже  охраны, отбыл в отдаленные улусы, спеша до
распутицы  закончить перепись  всего  сибирского населения,  порученную  ему
царем.  Кучум с  хрустом  сжал пальцы, глядя, как  удаляется возок  русского
посланника,  подумал  со злостью,  что не такой дружбы  ждал  от московского
царя.
     К  нему  подошел Мухамед-Кул, а следом  и Сабанак,  которого невозможно
было узнать после пребывания в московских подвалах.
     -- Что будем делать? -- поинтересовался ханский племянник осторожно.
     -- Пока ждать будем... Пусть наших людей сочтет. Пригодится...

        "* * *"

     Едигир  несказанно  удивился, найдя  в доме князей Барятинских  Алену и
Евдокию. Он решил, будто Федор каким-то образом разыскал их и привел к себе.
Но и тот был потрясен, узнав, что у них живет невеста его друга.
     --  Вот  видишь,  с  выкупом  не  успели,   не  нашел  отец  денег,  --
оправдывался он, -- так хоть близких тебе людей приютили.
     --  Да я не в обиде... Кто я  такой, чтоб за меня еще и выкуп  платить,
сам выкрутился,--  ответил Едигир,--  сочтемся еще.  Жизнь длинная... Всякое
случается.
     Так они прожили до весны в просторном имении Барятинских. Алена, увидев
как  Дуся  ее преобразилась: щеки зарумянились, глаза заблестели,  и  думать
забыла про отъезд  в Великий Устюг, боясь в очередной раз расстроить счастье
дочери. Несколько раз она заводила с ней разговор,  что хорошо бы с батюшкой
поговорить, да  обвенчаться в  храме с Василием. Но Дуся лишь махала руками,
стесняясь даже говорить об этом. А весной Федор и Едигир ушли с ратниками на
охрану  московских границ.  Опять  ждали  набега  Девлет-Гирея,  обозленного
неудачами прошлых лет.
     Русские полки вышли к Серпухову и разбили  лагерь, ожидая  известий  от
дозорных, что промышляли по степи, следя за приближением крымцев.
     -- Теперь мы в бою за все  и посчитаемся, -- закручивая тоненький, едва
заметный ус, подмигнул Федор Барятинский Едигиру. Но тот  молчал, ничего  не
отвечая. Что-то беспокоило  его  в излишней самоуверенности воевод, вставших
лагерем, ожидая, когда враг сам наткнется на них.
     Вскоре стало известно, что к войскам прибыл сам царь с опричным полком.
Они направились туда и повстречались с Алексеем Репниным и Петром Колычевым.
Друзья бросились обниматься, повели к шатру,  доставая  привезенное с  собой
вино. Долго  рассказывали, как им едва удалось  уйти от  крымцев,  как потом
воевали с Ливонией, и в Москве почти не  бывали. Правда, узнали от знакомых,
что Федора из  плена  выкупили.  Выпили  за  старую  дружбу, за  победу  над
татарами.
     -- Болтают, будто с  Гиреем идут двенадцать его сыновей и у каждого под
началом по десять сотен всадников,-- сообщил возбужденно Петр Колычев,-- вот
сеча будет знатная!
     --  Болтают...--  Снисходительно  бросил  рассудительный Репнин,  --  у
страха глаза велики. Где ему столько войска набрать? Сам подумай.
     Разошлись под утро, а днем по полкам прошел слух, что татары обошли их.
Опричный полк вместе с царем  снялся с лагеря и на рысях ушел  в  сторону от
Оки.  Остальные  ратники,  прождав приказа о  выступлении до  самого вечера,
изготовились к бою,  если  крымцы  двинутся на них.  Но прискакали верховые,
едва не загнав лошадей, с сообщением, что татары двинулись на Москву. Бросив
обоз,  вышли  в сумерках и ехали всю ночь, переправляясь в  безлюдных местах
через реки, и лишь к концу другого дня успели на измученных  конях без пушек
подойти к Москве, опередив всего на  несколько часов Девлет-Гирея. Утром  он
был уже в Коломенском.
     Едигир  и Федор  прискакали  к усадьбе  князей  Барятинских и  с порога
кинулись каждый к своим. Едигир предупредил Алену  и Евдокию, чтоб никуда не
отлучались  и были готовы уходить из города.  В середине следующего  дня над
Москвой  поползли  клубы  удушливого  дыма  и  тысячи  испуганных  москвичей
кинулись искать  спасения, кто в Кремле, а  кто  в ближайших  лесах.  Едигир
выпросил у князя  Барятинского коня  и телегу, посадил на нее обеих женщин и
направился  к  мосту через  Яузу, надеясь  успеть  до  пожара,  который  все
разгорался и  ширился от слободы к слободе,  выехать из  города.  Улицы были
запружены народом, лошадьми,  мычащими  коровами.  Через  заборы  перелетела
брошенная хозяевами птица, слышались женские причитания, ругань мужиков.
     Расталкивая толпу, Едигир гнал коня, стоя  на телеге, и громко  кричал.
Ему неохотно уступали дорогу и уже через сизый стелющийся дым они выехали за
городскую заставу, свернули с дороги, и Едигир