--  За пятку  тяни,  дура,--  сипло  проговорил  он. Девушка  торопливо
схватилась на пятку  сапога и, упираясь коленями в  землю,  стянула  его. Со
вторым пошло легче. Затем она принесла  медный таз и из кунгана  обмыла  ему
ноги, вытерла мягкой тряпицей.
     -- Подай вина,-- потребовал он.
     Руки  Кабиры  мелко  дрожали,  когда она  лила вино в  пиалу  из узкого
горлышка глиняного кувшина.
     Едигир жадно выпил вино, не отрывая глаз от девичьей талии. Она боялась
встретиться с ним взглядом, и он потребовал:
     -- Посмотри на меня!
     Кабира глянула и тут же опустила глаза.
     -- Петь умеешь? Тогда пой. Можешь налить и себе вина.
     Она сделала несколько глотков и закашлялась.  От смущения краска залила
ее смуглые щеки и глаза увлажнились. Потом она запела тонким чистым голосом.
Едигиру песня не понравилась, слишком грустная.
     -- Меня другим не учили,-- он наконец услышал ее голос.
     Тогда  он еще налил  себе вина уже сам.  Полную  пиалу.  Жадно выпил и,
схватив  Кабиру  за руку,  потянул к  себе.  Она  почти  не  сопротивлялась.
Трясущимися пальцами  распахнул халатик и  обнажил  маленькую упругую грудь,
провел пальцами по соску, сжал, как спелую ягоду. Будто ожидал,  что из него
брызнет сок.
     --  Больно,--  произнесла  она  и  попробовала убрать его  руку.  Но он
отбросил  в сторону тонкую слабую  кисть и впился зубами в коричневый сосок,
побуждаемый к тому  извечным инстинктом самца, привлекаемого к самке терпким
запахом  ее тела. Она вскрикнула, оттолкнула большую  лобастую голову юноши.
Это  движение только  распалило его, разожгло  и  без того  рвущуюся  наружу
страсть и, уже ничего не помня, не соображая, повалил девушку на кошму, рвал
зубами, руками  одежду,  отбрасывал  тонкие  пальцы со  своего  лица.  Потом
придавил  ее сверху и,  глухо  рыча,  начал  искать  выход  своим  чувствам,
сотрясаясь  всем  телом, И лишь когда  теплое  блаженство разлилось  по низу
живота, дошло  до висков, сжало челюсти, он  впился губами  в девичью шею  и
замер не слыша ее крика.
     Кабира, вытерев слезы, покорно принесла кунган, обмыла  его, освободила
от одежды и легла рядом, надвинув мягкие шкуры.
     -- Глупый,-- прошептала в самое ухо,-- зачем так  спешил? Я же не убегу
никуда...
     --  Замолчи, дура,--  вскинулся он и, торопливо  натянув на себя халат,
выскочил из шатра.
     Три  дня пробыла Кабира в его  шатре,  а  потом Едигир куда-то уехал. А
вернувшись, уже не нашел ее в ханском городке. Отец, смеясь, что-то ответил,
и вечером появилась другая девушка. Все они потом приходили сами, по приказу
отца, не смея ослушаться. И Едигира бесила эта покорность, выводила из себя.
Он   специально  мучал   их,  пинал   ногами,  заставлял   выполнять   самое
унизительное, но никто из  них не сказал и слова, а  лишь  плакали украдкой,
пряча лицо в платок.
     Может,  потому  и  не хотел он брать  себе жену из числа  девушек,  для
которых его желание было  превыше  всего. А ведь многие беки  зазывали его в
свои улусы, намекая на красоту их дочерей.
     Нет, ему нравилось гнаться  на лыжах за  сохатым,  в котором  не было и
намека  на  покорность  судьбе. Зверь  сопротивлялся до  последнего,  норовя
поднять  человека  на большие  кустистые рога. Утробно  ревел, бил  копытом,
метался меж охотниками и умирал, гордо подняв к небу голову.
     И  вечером  после охоты Едигир устало лежал на пахучих шкурах и смотрел
через  отверстие  полога,  куда  уходили,  клубясь,  тонкие  языки  дыма, на
искрящиеся в зимнем  небе звезды и думал,  что настоящий мужчина должен жить
один, как один живет лесной зверь.
     ...Но  когда на  берегу  реки  он  нагнал убегающую  от преследователей
девушку,  с  закрытым наполовину лицом,  и получил  от нее  удар плеткой, то
увидел  в ее  глазах ту непокорность и страсть, не встреченную  до  сих пор.
Может, потому  и  полез  в  реку,  погнался  за ней,  чтоб  еще раз  увидеть
непокорные глаза,  их  злость, ярость. Впервые в жизни захотелось узнать  ее
имя и услышать свое, произнесенное чужими губами.
     На той стороне  практически сразу нашел  следы коня  Юнус-бая  и поехал
рядом  с ними,  вглядываясь  в  густые кусты тальника,  подступающие к самой
реке.  Вскоре берег начал  понижаться, и он  выехал к старому  руслу Тобола,
заросшему  осокой с высокими  кочками  и сплетенными меж  собой тальниковыми
кустами. Лошадь  начала увязать по самые бабки, и он вынужден был  спрыгнуть
на землю и пошел, аккуратно ступая на кочки, перепрыгивая с одной на другую.
Для безопасности подобрал с земли длинный шест и проверял им наиболее топкие
места.
     Вскоре  он  услышал  гортанный  голос  беглянки,  громко  кричавшей  на
кого-то. Раздвинув кусты, он невольно улыбнулся; конь, на котором она ехала,
лежал  брюхом на земле, выкинув передние ноги перед собой; а девушка, громко
крича, хлестала  его  тонким прутиком. Но тот лишь стриг ушами  и вздрагивал
под ударами,  не желая вставать.  Судя  по всему, он не хотел лезть дальше в
топь,  но девушке было невдомек,  что  дальше и она может увязнуть  вместе с
конем.
     Услышав  его  шаги, девушка отскочила в сторону, выставив  перед  собой
руку с небольшим кинжальчиком.
     -- Не подходи! -- закричала она, коверкая слова.
     -- Нужна ты мне,-- отмахнулся Едигир,-- коня вот жалко.
     Проваливаясь по колено  в  тягучую жижу,  добрался  до  повода и дернул
несколько  раз.  Конь  жалобно   глядел   на  него,  но  даже  не  попытался
пошевелиться. Тогда он взял шест, подсунул его под конское брюхо и позвал:
     -- Ну, давай...
     Из  кустов  тихо  заржала  кобылка Умара, и конь  вырвал задние ноги из
трясины, повернув голову на ее голос, потихоньку пополз обратно. Наконец, он
зацепился  передними  копытами  за  твердую  почву  и  тяжело  встал,   весь
заляпанный зеленой тиной, в клочьях ряски, дрожа всем телом и вытянув вперед
голову, побрел к кобылке.
     Едигир шел следом, понимая,  что девушка не убежит через болото  и рано
или поздно подойдет к нему. Так оно и вышло, когда он, ополоснувшись в реке,
разжигал  небольшой  костерок  из сушняка,  обильно  разбросанного водой  по
берегу.
     Уже  окончательно  стемнело,  и  где-то  в  кустах  раздавались  голоса
перекликающихся птиц и зверей.  Верно, эти звуки и выгнали девушку к костру,
Она протянула к огню обе руки, ни слова не говоря, долго стояла, вглядываясь
в  пляшущий огонь. Едигир  протянул ей  позаимствованные из  седельной торбы
Умара кусочки копченого мяса,  но она шарахнулась в сторону, словно в руке у
него была ядовитая гадюка.
     -- Не хочешь,  так  и  не  ешь,-- хмыкнул он  презрительно, но  все  же
положил  мясо на  бревно,  на  котором сидел  сам. Потом,  немного помолчав,
спросил:-- Может скажешь, как тебя зовут? Меня -- Едигир. Поняла? А тебя?
     Но  та молчала, по-прежнему прикрывая черным платком нижнюю часть лица,
и лишь большие черные глаза светились в отблесках костра, как два уголька.
     Едигир поймал и стреножил свою кобылку, надеясь, что  жеребчик и так не
уйдет один,  и  вернулся  к  костру.  Девушка  торопливо проглатывала  мясо,
оставленное им на бревне. Он хмыкнул и сел рядом.
     -- Что? Проголодалась  видать, так ешь, пока  дают. А вот верну обратно
твоему хозяину, он так тебя накормит... Долго вспоминать будешь.
     Глаза  девушки  вспыхнули  огнем,  и  она,  выхватив из-за  пояса  свой
кинжальчик, взмахнула им, показывая, что убьет себя.
     -- Он мэнэ бил...-- проговорила с сильным акцентом.
     -- Видать, плохо бил, коль в бега подалась. Так как тебя зовут? Гюзель,
Салиха? -- Он назвал еще несколько пришедших на ум имен, но девушка молчала.
Наконец, чуть слышно произнесла:
     -- Зайла мое имя...
     -- Имя как имя,-- ответил он,-- красивое вроде. А сама откуда?
     Девушка неопределенно махнула рукой в сторону, и Едигир понял лишь, что
привезли ее издалека. Она слишком  плохо  говорила на  его языке, и половина
сказанного ею была ему  непонятна. Из ее  слов  выходило, что ее отец важный
человек  в  Бухарском  ханстве,--  она  несколько  раз  повторила:  "Бухара,
Бухара..." А ее похитили враги, чтоб продать.
     -- Ладно, Зайла-бике, что  дальше делать будем? Теперь  ты  рабыня... К
хозяину не хочешь идти, меня боишься. Что  делать? -- втолковывал он ей, как
ребенку.
     -- Пусть  ты мой  господин будешь,-- проговорила она  тихонько,--  если
меня нехороший люди поймают, то убить могут. Ты -- хороший...
     -- Это я-то хороший? Ну, спасибо. Удивила.  Но раз я  твой господин, то
имею  право  дать  тебе  новое имя.  Такой  у нас закон. Знаешь, как я  тебя
назову? Сузге. Это значит стройная и воду любишь. Любишь ведь воду?
     -- Да, да -- закивала она головой,
     -- Вот  и отлично, Зайла-Сузге. Пусть у тебя два имени будет. Согласна?
А теперь иди ко мне. Ну, кому говорят!
     Но  девушка  и не думала подчиняться, Соскочив  с  бревна,  она  кошкой
отпрыгнула в сторону с зажатым в руке кинжалом.
     Нэ подходи! Зарэжу!
     -- Да куда  ты  денешься, сама придешь.--  Едигир в  сердцах  плюнул и,
бросив на землю попону, улегся у костра.

     ...И  тогда  звезды на  небе были  такие  же крупные и  сочные,  словно
клюковки,  выкатанные  в  снегу. Казалось,  что они  пели  и смеялись, глядя
сверху на молодого сибирского хана  и его невольницу,  вымененную  за  коня.
Теперь она со своим мужем  Бек-Булатом, его сводным братом, в Кашлыке. И это
у нее на одежде он видел точно  такие же узоры, как на пиале у пришедшего из
Бухары сарта  Кучума. Так кто  же она, Зайла-Сузге? Ведь и ее купцы привезли
несколько весен назад из Бухары...
     В то далекое утро он проснулся от мягких прикосновений лошадиных губ и,
приподняв голову,  увидел две лошадиные  головы, склоненные к нему. А  рядом
спала  его Зайла-Сузге,  положив на попону узенький кинжальчик  в сафьяновых
ножнах. Он переложил кинжальчик на землю и притянул девушку к себе. Повязка,
которой  она  и  во  сне прикрывала лицо,  сползла в сторону,  и нежный  рот
полуоткрылся, губы тихо прошептали:
     -- Да простит меня Аллах, но я теперь твоя...Твоя наложница...
     Потом  он увез ее на дальнюю заимку и сделал своей постоянной спутницей
на охотах.  Она перестала прятать лицо под повязкой и мало чем  отличалась в
коротком тулупчике и круглой бараньей шапке  от остальной  свиты  сибирского
хана.
     Так прошла первая зима после  их знакомства, а по весне он ушел в набег
на  соседние  взбунтовавшиеся  улусы  и  вернулся  лишь  по  первому  снегу.
Несколько раз вспоминал о  Зайле-Сузге, но  то были воспоминания о преданной
собаке, которую лишь кликни, и она тут, рядом.
     Прибыв в  Кашлык, увидел светящегося  радостью  Бек-Булата и, обнявшись
после  рассказов  о  походе, поинтересовался  у сводного брата о причине его
радостного настроения.
     -- Так ведь  я  женился! Или тебе не передавали о том? Едигир смутился,
забыл  в  погонях  и схватках об  этой радости  брата своего,  что сделаешь,
вылетело из памяти... Поздравил как мог. Поинтересовался, из чьего рода взял
жену.
     -- Она приехала сюда издалека, и нет у нее родных,-- ответил тот.
     У Едигира железной иглой кольнуло возле сердца... Спросил имя...
     -- Зайла-Сузге у нее имя...
     Дальнейших слов  не слышал. Под благовидным предлогом исчез из Кашлыка,
умчался  вместе  с  полусотней  таких же  бездомных  и  неуемных  нукеров  в
охотничьи  места за  большие болота. Всю зиму  провел там. Тосковал?  Нет...
Что-то как  бы надломилось в нем. Словно  сухожилие  какое перерезали внутри
него и  стал хуже двигаться,  вялым сделался,  как  зверь  со  сна. Старался
появляться  в ханском  городке, когда  точно знал, что  Бек-Булат  со  своим
семейством  отсутствует, чтоб  не  видеть  сияющего,  как начищенный  казан,
своего брата.
     В ту же зиму  Зайла-Сузге родила мальчика, названного Сейдяком.  Едигир
съездил  к Юнус-баю и  купил  у  того бывшего  своего  коня, что выменял  за
невольницу. Накрыл  жеребца  богатым ковром, привесил  дедовскую саблю,  что
передавалась первенцу из рода Тайбуги,  и отправил брату в подарок. А сам...
сам опять  пошел в набег, как только просохла сибирская земля и копыта коней
не проваливались, не увязали в болотистой почве.
     А  потом вроде  и забыл про  Зайлу-Сузге. Но ее черные глаза вспыхивали
вдруг  над речной водой, смотрели из ночного костра, тихий  голос слышался в
порывах южного теплого ветра, Забыл ли? Да, забыл, приказал сам себе. Или он
не воин?! Не сын своего отца, который держал до сотни наложниц и десяток жен
в гареме. Он  сын  своего отца, но  отвратили  от женщин  глаза Зайлы-Сузге,
выжгли внутри частицу  души и ничего с собой сделать уже не мог. Так  и жил,
как подсеченная весной  береза, отдавшая сок земле и  зеленеющая лишь частью
листьев своих, с засыхающей кроной, чернеющая ветвями.

     ...Совсем  черным  сделалось небо, а  звезды  росли,  пухли  блестящими
гроздьями, весело перемигиваясь,  Прямо над ним наклонил голову с ветвистыми
рогами главный  хозяин неба -- Великий Лось. Низко пригнулась его голова,  а
значит, небесный хозяин воду ищет, пить хочет, жди скоро больших дождей.
     Небесный  шов  разделил небо на две  половины. Его  зовут -- Путь диких
гусей. По нему вслед за  дикими птицами пришел в страну болот народ Едигира.
Немного их было, ослабли  они за  долгий путь свой. А тут встретило их племя
злых карликов, что живуг под  землей. Взяли они  в  плен его народ, потащили
под  землю,  в свои  темные пещеры.  Но сжалился над людьми небесный хозяин,
Великий  Лось,  и  отправил ворона Каргу с железным клювом,  чтоб  освободил
людей,  прогнал  карликов обратно  под  землю. Выполнил ворон  Карга  приказ
Великого Лося, освободил  людей. Но с  тех  самых  пор мстят  карлики людям,
выходя по  ночам  на  землю, утаскивают  женщин  и  молодых  парней  в  свои
подземелья,  где у них подземные кузницы,  откуда слышны гулкие удары молота
по наковальне и нет выхода людям на землю.
     Но зорко смотрят  за людьми сверху  Великий Лось  и  ворон  Карга, даже
ночью,  чтоб  не  дать их  в  обиду.  А  утром  распахиваются  обе половинки
небесного свода и уходят в свои жилища небесные хозяева.
     В центре небо  прибито крепко-накрепко железным  колом  --  Темир-казы,
вокруг которого и крутится всю ночь.
     Пониже от  него  копошатся  цыплята с  наседкой, которая несет алмазные
небесные яички, падающие на землю. Счастлив тот, кто найдет такое яйцо.
     Над самой землей светится Чолпан  -- Пастушья  звезда, по которой  ищут
дорогу домой все путники, ее имя славят певцы в своих песнях, самым красивым
девушкам дают ее имя...
     И  кровавым  светом  светится  Медная  Стрела  бога войны. Капли  крови
свисают с  ее острия. Перед войной она всегда  светит ярко и кроваво. Как  и
сегодня...
     До Едигира  долетели голоса охранников, что  сторожили его у небольшого
костерка,  Их было  двое. Едигир прислушался к словам, пытаясь уловить о чем
они рассказывают друг другу.
     -- Моего отца  звали  Кулбаш, рассказывал один с мягким, как у девушки,
голосом.-- Долго у него не было сыновей, все девки рождались...
     Вот раз пошли люди его рода в набег и принесли с собой оттуда  ребенка,
назвали его Ишбудлы. То был мой старший брат.
     На другое лето  опять пошли они в набег и  принесли  другого ребенка, И
опять отдали его Кулбашу. Он  назвал его Ишкельды. Этим ребенком был я. Вот.
Так мы и выросли с моим братом у своего отца, не зная настоящих родителей. А
когда пошли в свой первый набег, то  отец рассказал, как  мы появились в его
юрте. Он  умер, не  оставив  нам ничего в наследство.  Потому мы  с братом и
нанимаемся к тем, кто приглашает и хорошо платит.
     -- Да, хорошее у  тебя  имя,-- отозвался второй,--  и  не важно, где ты
родился. Главное, что хорошие люди тебя воспитали и вырастили.
     А  когда  я родился,  то мой  отец  пригласил  старого  Коргуза из рода
огузов, чтоб он выбрал  мне хорошее имя. Коргуз подумал и  сказал; "Пусть он
зовется Томасы..."
     Мой отец удивился: "Почему Томасы?"
     -- Странное  имя,--  хмыкнул  второй  охранник,--  Туман, Томасы  можно
сказать, да?
     -- Да, так меня и зовут теперь -- Томасы.  А тогда старый Коргуз сказал
отцу: "Пусть ему имя будет туман, потому что родился он в тумане. Ему  легко
будет спрятаться во время  тумана, враг  не найдет его в тумане.  А вслед за
туманом всегда приходит солнце". Так сказал старый Коргуз...
     -- Вернусь  из набега  -- женюсь,-- сообщил тот, кого звали Ишкельды.--
Привезу  из  этого набега хороший  калым  и возьму себе  хорошую  девушку из
знатной семьи.
     --  Зачем так  долго ждать,  можно и тут себе  невесту найти,-- смеясь,
проговорил второй,-- видел, какие в сибирских селениях пухлые девушки? А как
они смотрели на нас? Чего долго ждать?
     --  Как же... Башлык обещал каждого,  кто  из лагеря отлучится,  на кол
посадить. Нет, мне моя жизнь пока дорога.
     -- Да чего ты боишься? --  наседал второй.-- Их главного хана схватили,
вон он лежит. Чего бояться, он никуда не денется. До селения рукой подать, а
к  утру  обратно вернемся. Я, честно  говоря, уже  договорился с одной, чтоб
вышла к речке и подружку для тебя прихватила. А?
     Они  долго  препирались  друг  с другом,  потом  подошли  к  Едигиру  и
внимательно осмотрели ремни, стягивающие его руки.
     -- Эй...-- Едигир  закрыл  глаза, сделав  вид, что спит.-- Ты живой тут
еще? Может, ткнуть его кинжалом для верности? Тогда никуда не денется.
     -- Ладно, такие ремни и  быка  выдержат, а уж его подавно. Пошли, а  то
девки могут и не дождаться. Чего нам, с ним обниматься потом?
     Оба тихонько засмеялись и пошли в сторону  реки. Едигир открыл глаза  и
попробовал  сесть.  После  нескольких  попыток  ему  это удалось.  Тогда  он
потянулся к ногам, чтоб разгрызть ремни. Но... даже до лодыжек не дотянулся.
     "Неужели  нет никакого выхода?  Ведь это  боги пришли  мне на  помощь и
спровадили охранников отсюда. Что же дальше? Что делать? Как бежать?"
     Он осмотрелся  кругом, пытаясь разглядеть  нож  или  саблю,  но ушедшие
воины  все прихватили с собой.  Тут взгляд  его упал на затухающий костер. И
вспомнился рассказ одного старика, которому удалось бежать из плена, засунув
связанные руки в костер. Ремни обгорели, но руки... Руки старика с  тех  пор
висели плетьми. Он не мог удержать даже тонкий прутик в пальцах.
     Едигира  передернуло  от  мысли,  что  и он станет немощным  стариком с
высохшими руками. Не быть ему тогда уже ханом. Что за хан, если он и сабли в
руках не удержит, с конем не справится. Стоит ли жить тогда?
     И  все  же  он  пополз  к костру.  Переворачиваясь со  спины  на живот,
медленно подкатился к кострищу и осторожно поднес ладони к горячим углям. От
дикой боли Едигир  изогнулся дугой, и тело само без его участия отскочило от
костра. Он закусил нижнюю  губу,  чтоб криком не разбудить весь лагерь, Тело
покрылось  потом,  напряглась  и  трепетала  каждая  мышца. От  собственного
бессилия  ему  хотелось  кричать,  проклинать  весь  мир  и  подло  напавших
сартов-степняков.
     -- О  боги,  почему вы  отвернулись  от меня? Великий Лось, неужели  ты
оставишь меня в лапах у них? Или ты не покровитель моего народа?
     И тут со стороны леса громко прокричал филин. Через короткий промежуток
крик вновь повторился.
     -- И  ты предрекаешь  мне смерть? --  прошептал Едигир.--  Ты  вышел на
ночную охоту и извещаешь об этом собратьев. Как мне известить своих?
     Едигир крикнул,  подражая ночной птице, и  в ответ филин ответил глухим
тяжелым  уханьем. Но  на этот раз ему послышалось в крике  нечто, отличающее
его от птичьего крика. Не было той  частоты, да и  не мог даже молодой филин
отозваться на крик человека, отличил бы от настоящего, родного.
     Сердце Едигира  начало стучать  столь гулко,  что его мог  бы  услышать
кто-то  находящийся  рядом. Ведь крик  филина --  обычный  сигнал  сибирских
охотников! Может, ищут его,  Едигира?