ли поднести  им вина. Через какое-то время нукер вернулся и сказал,
что стражники благодарили доброго хана и уже поют песни.
     Соуз-хан   нетвердой  походкой  направился  в  сопровождении  нукера  к
таинственной  палатке и, обойдя пьяных охранников, вошел внутрь  ее. Там при
свете  бронзового светильника  он разглядел лежащую  на  постели  прекрасную
женщину. Она  вскочила при виде незнакомого пьяного  мужчины  и закрылась от
него руками.
     --  Не  бойся  меня,  голубка  сизокрылая,--  ласково  запричитал  хан,
приближаясь к ней,-- я озолочу тебя. Ты не знаешь, как я богат...
     -- Пошел вон отсюда,-- резко крикнула  девушка,-- я сестра вашего хана,
и ты не смеешь ко мне прикасаться.
     -- Это какого же хана?  -- пробормотал  плохо  соображающий Соуз-хан.--
Того или этого? Их теперь много развелось.  И  я сам хан!  Я  хочу, чтобы ты
стала моей! Слышишь? -- и, растопырив руки, он схватил Зайлу за грудь.
     -- Уйди прочь! -- закричала она.
     Но Соуз-хан закрыл ей рот рукой и повалил на постель. От его потных рук
Зайле стало плохо, и она, ничего не видя, выхватила из-под подушки маленький
кинжальчик в  сафьяновых зеленых ножнах  и сбоку ткнула  им в жирный ханский
живот.
     Тот взвыл  и  отпустил  Зайлу. Она вывернулась  наверх, торопливо одела
халат, накинула платок и выскочила из палатки.
     Над  ночным  лагерем   слышались  крики   и  песни  празднующих  победу
степняков. Зайла сжалась, кутаясь от холодного после дождя воздуха. Ее мысли
весь день были заняты сыном, мужем, которого она покинула и... Едигиром. Все
трое были дороги ей.
     А ведь Бек-Булат и Едигир наверняка участвовали в  сегодняшнем сражении
и  могли погибнуть. Спросить о том  у брата она опасалась,  чтобы не вызвать
вновь его гнев.  А охранникам было  запрещено с ней говорить. Сейчас оба они
спали возле палатки рядом с пустым кувшином.
     Изнутри  послышался  жалобный стон  раненого,  и Зайла содрогнулась  от
мысли, что ей предстоит войти обратно. Но  ее  никто не охранял, и она могла
бежать.  И  Зайла-Сузге  пошла тихонько  в темную сумрачную  ночь,  никем не
задерживаемая.
     Выйдя за лагерь,  она наткнулась на нескольких бродивших нерасседланных
лошадей, потерявших всадников во  время сражения. Обойдя их, она пошла вдоль
тихо шумящей в ночи реки.
     Вдруг она  услышала ржание лошади и, оглянувшись, увидела,  что  за ней
идет лошадь, хромая на переднюю ногу.
     "Бедная,--  подумала Зайла,-- и тебе досталось". Тут она пригляделась к
ней и  увидела, что на  спине  у нее  кто-то лежит в седле, плотно  обхватив
лошадиную шею двумя руками.
     Зайла-Сузге  подошла ближе и разглядела воина, в панцире, без шлема  на
голове,  покрытой коркой  запекшейся крови. Косичка его  показалась  девушке
знакомой, и, осторожно повернув лицо раненого к себе, она вскрикнула...
     --  Едигир!  --  заплакала Зайла,--  Неужели  живой?  Миленький...--  И
поцеловала его  в мокрую от крови  косицу.  Затем  взяла лошадь под уздцы  и
повела ее за собой из лагеря.
     Небо   было   покрыто  умытыми   дождем   звездами...  Где-то   кричали
потревоженные  сражением  утки, собирающие свои выводки обратно в гнездовья.
Прошелестел  крыльями ночной  хищник. А Зайла все шла и шла,  ведя за  собой
хромую  лошадь,  несущую  любимого  ею человека.  Она  поглядывала время  от
времени на звездное небо, вглядывалась  в Путь  диких  гусей, ловила глазами
Темир-казы -- железный  кол -- и  шла прямо туда, где горела звезда, никогда
не  покидающая своего места  на небе.  Слева вспыхивал  кровавый  глаз  бога
войны, насытившийся за сегодняшний день кровью, а может, просто набрякший от
сырого воздуха.
     Она  не  верила больше людям, их лживым  речам,  убивающим  друг друга,
проливающим свою и чужую кровь,
     --  Кровь,  кругом кровь,-- шептали ее  губы,-- мы найдем нашего сына и
уйдем туда, где  совсем нет ни людей, ни ханов, ни войн,  ни  оружия. Там ты
выздоровеешь, и  мы  будем странствовать  по свету, будем всю жизнь идти  по
Пути диких гусей...




















     Книга вторая


        "ГОД ЧЕРНОГО"
        "БАРАНА"

        "СТУПНЯ БОГА ВОЙНЫ"

     Дождь, окропивший  накануне  землю и  место боя, смыл с  мертвых кровь,
смочил одежду, волосы, бороды. Убитые лежали, не выпуская оружия из холодных
мертвых  рук,  ощерив зубы  в  страшном предсмертном  оскале. И  на  оружии:
саблях,  кинжалах, наконечниках копий -- блестели капельки воды,  слегка уже
подернутые ржавчиной...
     Легкий  утренний  ветерок клонил траву, трепал  волосы и мокрую  одежду
убитых, будто хотел поднять их с  влажной земли, но не хватало у него  на то
сил, и он лишь  нежно гладил их по лицу, по рукам,  шептал что-то  неслышное
для живых, нежное и ласковое.
     И  над  всем полем с разбросанными в беспорядке  вчерашними врагами,  а
сегодня  уже вечными обитателями иного  царства, ушедшими  навсегда из этого
мира, над всем этим кружил  торжественно  неутомимый Карга,  вечный  спутник
людей, прародитель сибирских племен, их предок и покровитель,
     Карга исполнял танец смерти,  то набирая  высоту,  то снижаясь к  самой
земле и  касаясь длинными,  острыми  на  концах,  крыльями  лиц  убитых.  Он
осматривал  каждого  из  них,  как  придирчивый  хозяин  оглядывает  всходы,
определяя урожай.
     На темных елях, что  росли по  холмам, окружающих  место  битвы, сидели
родичи Карги и с нетерпением ждали,  когда им  будет подан сигнал для начала
пиршества, когда Карга  закончит свой  танец-полет  и  позовет  их  всех  на
трапезу. Время от времени кто-то из молодых и нетерпеливых  срывался с ели и
устремлялся вниз,  но дружные  и  негодующие крики собратьев не давали  тому
начать долгожданный пир. И, устыженный, отлетал молодой ворон на свою ветку,
где кто-то из старых птиц больно бил его клювом, отталкивал прочь и, наказав
нетерпеливца, громко  извещал о том Каргу и  остальных  соплеменников. Внизу
под  деревьями  притаились, привлеченные запахом крови, волки и лисы,  боясь
выйти из  сумрака  зарослей на  чистый  и  прозрачный  луг. Они  должны были
дождаться вечера,  ночи, когда  им  никто  не мог  помешать  и отпугнуть  от
долгожданной  добычи.  На  лесных  полянах  уже белели останки  коней,  что,
обезумев от ран и грохота сражения, неосторожно унеслись в глубь  сумрачного
леса, Многие волчицы привели своих первогодков к речному берегу, Волки-самцы
начинали  охоту  за  неосторожным  конем, загоняя его  в чащобу,  в урман, и
показывая  молодежи  пример,  как   молниеносно  кинуться  к  шее  скачущего
животного,  перекусить, перегрызть  глотку, пустить алую  кровь, а уж  потом
всем  сообща навалиться на упавшего  и  грызть, рвать,  свирепея  от выпитой
свежей крови, и, глухо урча,  отойти  в сторону,  уступив  место молодежи  и
самкам.
     Вся  сибирская земля  была взбудоражена  произошедшим сражением, и  дух
войны, что мирно  спал  до  того в  кручах желто-коричневой земли  иртышских
берегов, торжествуя победу над духом мира, вышел  наружу и поплыл от селения
к селению, извещая людей о начале новой эры, нового времени войн...
     И  заголосили  враз  младенцы в  сибирских  селениях  и улусах,  матери
успокаивали их, подсовывая игрушки, прижимая к груди, но дружный крик  малых
детей, чьи души были пока еще открыты и чувствовали приближение духа войны и
смерти, не смолкал, вызывая беспокойство.
     Осенний  сибирский  воздух  пахнул   на  всех  мужчин  сибирской  земли
нестерпимым и щемящим запахом крови и пожарищ...

     Хан Кучум, почти  неспавший  в  ночь после своей победы, объезжал  поле
битвы,  сопровождаемый  Алтанаем и юзбашами.  В  узких  черных  глазах  хана
полыхал  огонь радости, но губы  были крепко сдвинуты, и ни одного  слова не
проронил он, лишь руки  непроизвольно чаще обычного вздрагивали и дергали за
повод верного  Тая,  который  храпел и  раздувал  ноздри,  воротя  голову от
убитых, чуя притаившихся в зарослях волков.
     По  луговине бродили  небольшие группы  людей, что были отправлены  для
обнаружения земляков, родственников и сбора оружия.
     На  вершине  холма  Кучум   различил  немногочисленных   всадников,  не
решавшихся спуститься вниз и забрать убитых сибирцев. Заметил их и Алтанай и
заговорил  первым  с ханом, дыхнув  в лицо тяжелым перегаром, оставшимся  от
буйного ночного пьянства:
     -- Что  скажет  хан  о мертвых сибирцах? Разрешить  тем,--  он кивнул в
сторону холма,-- забрать их или пусть хоронят с нашими вместе?
     Но  Кучум промолчал,  будто  и не слышал  вопроса, лишь плотнее стиснул
челюсти и, подхлестнув  Тая, вырвался вперед. Доскакав  до небольшой  речки,
перерезающей луг пополам, он хотел  уже было повернуть обратно,  но заметил,
что с холма  к нему медленно  начали спускаться два всадника, и остановился,
ослабив повод, чтобы  конь мог  свободно щипать траву, сочную и мягкую после
дождя.
     Спутники хана, также увидевшие всадников, окружили его плотным кольцом,
некоторые из них вложили в луки стрелы, готовясь к встрече.
     Конники,  спустившись с  холма, погнали  лошадей  вскачь и  вскоре  уже
подъехали  к  противоположному  берегу  речушки, остановились  на безопасном
расстоянии.
     --  Эй,-- крикнул один,  закованный в боевые  доспехи  и  с перьями  на
шлеме,--  наши  боги  велят нам  хоронить убитых  с почестями после боя.  Мы
хотели бы забрать их и выполнить, что нам положено.
     Все повернули головы к Кучуму, ожидая его слова.
     -- А мне плевать, что велят ваши поганые боги.  Отныне я тут хозяин и к
полудню жду у своего шатра всех без оружия.  Тогда и поговорим о похоронах и
всем остальном.
     Один из всадников-сибирцев что-то тихо сказал второму. Тот отрицательно
тряхнул головой и зычным голосом крикнул:
     -- Ты нам не хозяин, а пес своего бухарского хозяина! Лишь трусы придут
к твоему шатру, а мы еще посмотрим, кому жить на этой земле.
     --  Взять  их!  -- коротко  приказал Кучум  через  плечо.  Его спутники
бросились к берегу речки,  но сибирцы,  вздыбив  коней,  круто  повернули  и
поскакали обратно к холму. Догонять их было бессмысленно.
     Выругавшись,  Кучум  направился в сторону лагеря, где начали выбираться
из  шатров его воины, потягиваясь и  позевывая  после тяжелого пьяного  сна.
Проснулись и раненые, забывшиеся на короткое время,  начали стонать, просить
пить, проклинать свою участь.
     Не  въезжая  в основной  лагерь, Кучум подъехал  к одинокому шатру, где
содержалась под стражей  его сестра. У самого  входа  он наткнулся  на  двух
спящих стражников и  пустой кувшин,  лежащий рядом.  Почуяв недоброе, вбежал
внутрь  и увидел  пятна  крови на полу,  смятые подушки,  валяющийся тут  же
кинжал, на котором сохранились следы крови.
     "Ее  кинжал,--  подумал  он,  подняв  небольшой,  с  ладонь  величиной,
кинжальчик, изготовленный мастерами  Дамаска,-- но кто же  посмел напасть на
Зайлу? Враги? Но они не решились бы пробраться в лагерь. Или кто-то из своих
пьяных нукеров?"
     Не  найдя  объяснений, выскочил наружу,  где  Алтанай  с  помощью плети
приводил в чувство спящих охранников.
     --  Куда делась женщина  из  шатра? -- налетел на  них  Кучум, не слыша
собственного голоса.
     Но катавшиеся  по земле нукеры лишь испуганно закрывали  лица от ударов
плетки и мычали что-то невразумительное.
     -- На кол обоих,-- бросил Кучум, не обращаясь ни к кому,-- может, тогда
вспомнят что-то,-- вскочил на Тая, огрел того плеткой, вымещая злобу.
     Дождавшись  у  своего  шатра  Алтаная,  велел отправить на разведку две
сотни охотников, чтоб проверить дорогу,  ведущую на Кашлык.  Потом, вплотную
подойдя к башлыку, тихо проговорил:
     -- И выдели  с  десяток человек  охотников, чтоб разыскали Зайлу где бы
она ни была. Далеко увезти  ее не  могли... Если ее  нет в  лагере, то  надо
искать  в  ближайших  селениях.  Обещай охотникам хорошую  плату,--  и  чуть
помедлив, добавил;-- От меня лично. Все понял?
     --  Понял, хан,-- закивал в  ответ башлык, соображая, за что  же вперед
браться: за  разведку  дороги на Кашлык  или поиски ханской сестры. И решил,
что сестра важнее, а Кашлык никуда от них не денется.
     День  прошел в  сборах  и  отдыхе для  воинов. Купали в прохладной  уже
иртышской воде коней, мылись сами, нагрев в  больших чанах воду. Мазали раны
медвежьим салом, которое нашли в одном из сибирских селений.
     Вечером на  ближайшем  холме  хоронили  мертвых  в  вырытых  неглубоких
могилах. Каждого  из погибших завернули в  чистую материю, мулла  прочел над
ними молитву, все бросили в яму по пригоршне земли.  Тяжело вздыхая, степное
воинство отправилось обратно в лагерь, тихое и необычно  молчаливое.  То был
первый бой, и все надеялись, что последний.
     -- Как ты думаешь,--  спрашивал молодой  рыжеволосый  кипчак у пожилого
ногайца,  шагавшего  с  ним  рядом после похорон,-- теперь хан заплатит  нам
обещанное и можно возвращаться обратно домой?
     -- Можно подумать, что тебя там очень ждут,-- усмехаясь в седую бороду,
отвечал тот,-- мне  возвращаться туда незачем.  А деньги... деньги  можно  и
здесь  потратить. Я  не  какой-нибудь  купец, чтоб  хранить их.  Куплю  себе
молодую жену и останусь с ханом.
     -- А у меня  есть невеста под Бухарой, и я  внес  ее отцу залог  в счет
будущего калыма. Она ждет меня.
     -- Тогда поезжай, коль ждет,--  все с той же недоброй усмешкой  отвечал
ногаец,-- доедешь ли. Сибирцы рады будут содрать с тебя шкуру и забрать себе
деньги и коня.
     --  Так что  мне, навсегда оставаться  среди этих комаров  и болот?  --
красноречиво хлопнул себя по шее рыжеволосый.
     -- Как знаешь,-- безразлично проговорил ногаец и ускорил  шаг,--  все в
руках Аллаха...
     Уже  по темноте  вернулись  две сотни, разведывавшие  дорогу к Кашлыку.
Юзбаши сообщили Кучуму, что засады ими не обнаружено и лишь небольшие отряды
несколько раз встречались возле сибирских селений.
     -- Велика ли оборона у Кашлыка? -- поинтересовался хан.
     -- Ворота закрыты, и на стенах видны воины, но сколько их...-- Юзбаша с
поклоном опустил к ногам хана короткую стрелу, к древку которой был привязан
кусок  тонкой  бересты.--  Эта стрела  прилетела  из крепости,  с  одной  из
башен,-- добавил он,-- там какие-то знаки.
     Кучум осторожно развернул бересту и увидел начертанные углем непонятные
символы в виде кружков и крестиков.
     --  Ты  что-нибудь понимаешь? --  спросил он  Алтаная. Но  тот,  бросив
взгляд на бересту, даже не пытался понять, что там изображено.
     -- Прости хан,  но если бы ты показал мне  доброго жеребца, то я мог бы
ответить, какой он породы. А тут черточки всякие... Нет, не могу сказать.
     -- Позвать  сюда  вчерашнего перебежчика,  что  принес  в  мешке голову
сибирца, может, он чего поймет.
     Мигом был приведен Ата-Бекир, растянувшийся ниц перед Кучумом.
     -- Тебе заплатили? -- спросил его хан.
     --  Да, великий,-- зашелестел тот,  подняв хитрые глазки на степняка,--
правда, можно было бы и побольше, но...
     --  Скажи, что  тут начертано, и получишь  еще,-- с этими словами Кучум
бросил к нему кусок бересты и приготовился слушать.
     Ата-Бекир торопливо  подхватил брошенное и поднес  к глазам.  Некоторое
время  он  крутил  бересту  и  так  и  сяк,  даже понюхал зачем-то,  а потом
заговорил торопливо, не вставая с колен:
     --   Верно,  это  послал   мой  родич  Хайдулла,  что  помог  умертвить
презренного Бек-Булата. Мы с ним сговорились, что он поможет  великому хану.
Вот он и послал весточку.
     -- Что он сообщает? Как он поможет мне?
     -- Тут нарисована крепость  и вот двое ворот.-- Ата-Бекир водил толстым
грязным пальцем по белой  поверхности,-- Он будет  ждать у вторых ворот, что
выходят  к  малой речке и не так  укреплены. Их  он и откроет, чтоб впустить
твоих воинов внутрь.
     Кучум  некоторое время подумал, оценивая  сказанное,  а  потом,  сверля
лазутчика глазами, спросил негромко:
     -- А если обманешь? Знаешь, что с тобой будет?
     --  Клянусь  жизнью  своих  детей, что  все  будет  так, как я  сказал.
Клянусь.
     --  Тогда  веди  мои сотни,-- перебил его Кучум,-- прямо сейчас, ночью.
Найдешь дорогу?
     -- Да  как не найти? Как не найти,-- запричитал Ата-Бекир,-- сотни раз,
поди, ходил по  ней и ночью. Проведу, хан, так, что и не  споткнется ни один
конь. Все сделаю...
     -- Сам  пойду,--  Кучум  вскочил  с  подушек,--  а ты,--  повернулся  к
Алтанаю,-- останешься  главным  и чтоб  сегодня никакого пьянства. Смотри  у
меня,-- и поднес к плоскому носу башлыка сжатый кулак.
     -- Э-э-э, хан,-- отвернул тот лицо от крепкого ханского кулака,-- о чем
говоришь. Вчера все вылакали и опохмелиться даже не оставили. Шакалы.
     Когда  все  вышли  из шатра,  чтоб собраться в  ночной поход,  то Кучум
задержал башлыка, спросив тихо:
     -- От охотников, что за сестрой отправил, ничего не слышно?
     Алтанай пожал недоуменно плечами и закачал головой:
     --  Быстро хочешь,  хан, такое  дело  сразу не делается. Ждать  надо...
Добрые охотники пошли, коль жива она, то непременно найдут.
     -- Пусть ищут хорошо, а то... сам знаешь...-- и вышел из шатра.
     Когда он уже  садился  на коня, то увидел ковыляющего  к нему  толстого
Соуз-хана.  Он слегка  прихрамывал, одной рукой опираясь на  палку, а другой
прижимая жирный живот.
     -- Хан,  о великий хан, ты даже не  навестил  меня,  а  я был ранен  во
вчерашнем бою. Я дрался, как лев,-- причитал он.
     -- Многие ранены,-- отрезал Кучум,-- говори, чего хочешь?
     -- Хан, ты видел мою преданность и должен верить мне...
     -- Говори, чего ты хочешь? -- нетерпеливо повторил Кучум.-- Я спешу.
     Соуз-хан, подойдя вплотную  к нему,  ухватил за  стремя  и, громко дыша
широко открытым ртом, произнес:
     -- Я хочу стать твоим визирем. Самым  главным визирем  и  править всеми
улусами.
     --  Хорошо, ты будешь им,--  неожиданно  легко согласился  Кучум,--  но
сперва  надо разделаться  с остальными беками и найти Едигира.  Среди убитых
его не нашли.-- И, чуть помолчав, добавил:--  Ты случаем не видел женщину из
того шатра? -- Он махнул рукой в сторону, где стоял шатер Зайлы.
     -- О какой женщине ты говоришь? -- Соуз-хан вздрогнул  и сильней прижал
руку к раненому  боку.-- Я всю ночь и весь день лежал в своем шатре  и очень
страдал. Я очень страдал,-- добавил он, для верности застонав.
     -- Значит, не видел? -- переспросил негромко Кучум.-- Тогда прощай...--
И, тронув коня, поехал  из  лагеря, где  уже собрались сотни, готовые идти в
ночной набег.
     Соуз-хан, оставшись у ханского шатра, тяжело перевел дыхание и подумал:
"Неужели он что-то узнал?.."


        "СЕЗОН ЗЛОЙ ВОДЫ"

     Весь  остаток ночи  шли  Зайла-Сузге  и  хромой конь,  несший на  спине
раненого Едигира. Им попадалось  множество малых речек и ручьев, которые они
частью перебредали, а иногда и переплывали вместе. Зайла вся  вымокла, но не
останавливалась ни на миг, чтоб обсушится,  выжать  одежду, вылить  воду  из
сапожек.
     Она  прочно  привязала  своим  поясом  Едигира  к  седлу и  лишь иногда
останавливалась  проверить,  не  сполз ли  он, слушала  стук  его  сердца  и
неровное дыхание. От того, что  он дышит, ей становилось спокойнее, и дальше
шла уверенней, не чувствуя усталости и холода.
     Зайла понимала, что брат непременно направит погоню, хватившись ее, и у
них в  запасе только одна ночь, чтоб уйти дальше от лагеря. Она не пошла и к
соплеменникам  Едигира  и  своего  мужа, боясь,  что  кто-то  из  них  может
оказаться предателем. Если своя собственная судьба ее не очень волновала, то
Едигиру, попади он в руки степняков, грозила неминуемая смерть.
     -- Нет, милый мой, я  спасу тебя, выхожу тебя, и мы уйдем из  этих мест
далеко, далеко. Я найду Сейдяка, и мы вырастим его.
     Почему-то  о Бек-Булате почти не думала, не  болела душа о муже. Верно,
оттого что  остался  он  чужим,  хоть  и  хорошим человеком, к которому  она
относилась скорее как к близ