а отсидку свою потом еще и
плату потребуете?
     -- А это как водится... -- заверил  его седой атаман с большим,  чуть с
горбинкой-носом. --  За сколь сговорились,  за  столь и купили. Мы от оплаты
никак отказаться не могем.
     -- Зачем  с куреней срывали?  -- поддержали его остальные. -- Мы что ль
виноваты, коль воеводы города взять не могут.
     -- Вот пошлю вас завтра всех на стены,  тогда поглядим, какие вы вояки,
-- пригрозил Голицын.  Но,  судя по голосу, он и сам  не  верил,  что казаки
полезут на стены.
     -- Одни без стрельцов к стенам близко не подойдем, -- отвечали атаманы,
-- мы люди конные и нам в поле сподручнее  с  врагом  биться. На стены пущай
пешие лазают.
     Им-то привычней.
     -- Завтра же чтоб ни одного  в лагере  не  было, --  хлопнул кулаком по
чурке Голицын. -- Кого увижу -- лишу оплаты и прикажу в железа заковать.
     -- Так куды ж  нам деваться?! По домам  что ль расходиться? Повоевали и
будя!  У  наших  ворот  всегда  хоровод! Есть нечего,  да  жить  весело!  --
загомонили казаки.  --  Вот царь-батюшка, каков молодец: на службу позвал, а
сам в терем сбежал.
     --  Цыц!!!  -- рявкнул Голицын,  -- Языками-то чесать! Мигом  в сыскной
приказ определю.  Не  погляжу,  что казаки. Никто вас по домам  не гонит.  А
велено всем  вокруг  города  ездить дозорами,  приглядывать, как  бы  к  ним
подмога не подоспела. Сказывают, что большой  воевода со многими людьми сюда
поспешает.  Нам его упредить надобно, чтоб как  коршун на цыплят не налетел.
Смотрите у меня, чтоб мышь не прошмыгнула!
     Он  долго  объяснял атаманам, кому на  какой  дороге  встать, на  каком
расстоянии один от другого расставить посты, как посылать донесения. Атаманы
поутихли, видя, что дело серьезное, слушали, открыв рты от усердия.

        "* * *"

     Ермаку  с  его сотней досталась на этот  раз  дорога,  ведущая  в глубь
Ливонии,  на  Могилев и  Краков.  Оттуда  могли  нагрянуть неожиданно  воины
Стефана Батория, который давно грозился проучить русских, но пока в сражение
не вступал. Ермак облегченно вздохнул. Близость царя давила на него, вызывая
непонятную тревогу.
     Разбив свою сотню на десятки, когда они отъехали на несколько поприщ от
Ревеля, он расставил их  по разным тропкам,  проселочным дорогам, наказав не
озорничать особо с местными девками, не зорить домов, а заходить туда лишь в
случае крайней нужды. Сам  же он, взяв с собой Якова  Михайлова и  еще  трех
молодых  казаков,  поехал  по главной дороге,  внимательно  прислушиваясь  к
сторонним  звукам, поглядывая вперед. Падали редкие снежинки, тут же таявшие
на  конских спинах, постукивали копыта по  мерзлой  земле, дышалось легко, и
казалось, ничто не напоминало им о войне, о смерти.
     -- Жилье близко, -- поднял он вскоре руку, натягивая повод.
     -- Мыза ихняя, поди. Тут одни чухонцы и живут.
     -- Не похоже на мызу. Большое жилье, -- определил по каким-то, ему лишь
понятным, признакам Ермак,  -- а ну,  ребята, айда галопом. Разузнайте,  что
там впереди, а мы подождем.
     Молодые казаки вскоре вернулись обратно  и сообщили, что неподалеку  от
дороги стоит  огромный  дом,  окруженный  стенами,  и  с  подъемным  мостом,
который, правда, опущен.
     -- Замок-то у них, -- пояснил Михайлов, -- видывал я такие. Двум сотням
и за  неделю  не взять.  А там человек пять могут  хоть цельный  год оборону
держать, коль жратва есть.
     -- Поехали, посмотрим, -- и Ермак первым поскакал, желая своими глазами
увидеть чудный замок.
     Тот стоял на взгорье, упершись  в небо позеленелым остроконечным шпилем
с  крестом  наверху.  Удивительно,  но  мост  был   опущен,   поддерживаемый
толстенной цепью, уходившей  в  проемы  ворот. Сами  ворота,  из  толстенных
дубовых  плах,  окованные  железными полосами,  оказались наглухо закрытыми.
Звонко цокая  подковами по  доскам моста, они  осторожно, ожидая выстрела со
стен, подъехали вплотную. Ермак постучал в воротину прикладом пищали.
     -- Что нужен? -- на ломаном русском языке тут же спросили изнутри.
     --  Казаки  с Дона  погостить приехали.  Открывай! -- весело  прокричал
Михайлов и подмигнул атаману.
     --  Что  есть казаки?  -- спросил  все тот же голос,  который, судя  по
всему, принадлежал довольно старому человеку,
     -- Вольные люди. Никого не признаем,  только Бога одного, --  все также
весело прокричал Михайлов.
     -- Вы не есть русский шляхтич? -- осторожно спросили из-за дверей.
     -- Да какие к черту мы шляхтичи! Простые казаки. Открывай, старик, а то
крикнем своих и  они живо  на стены  взберутся, распушат  вам  морду, пожгут
замок весь.
     -- Замок неможно жечь. Он есть владения самого  гетмана Льва Сапеги. Но
его нет. Я не могу открыть. Тут лишь слуги, старые люди.
     --  Давай,  атаман,  кликнем  остальных.  Возьмем  замок,  -- предложил
нарочно громко Михаилов.
     --  Подожди, -- остановил  тот  его. -- Уважаемый,  --  обратился  он к
невидимому собеседнику, -- мы ищем ночлег.  Неужели  ты  заставишь нас спать
рядом с закрытыми воротами? Не заставляй нас применять силу.
     Послышалось долгое  сопение, покашливание, наконец, заскрипели  створки
ворот  и,   чуть   приоткрыв  их,  сквозь   образовавшийся  зазор  выглянуло
изможденное старческое лицо с коротенькой седой бородкой.
     --  Князь будет  недоволен, -- тихо  проговорил он, впрочем,  пропуская
казаков в ворота.
     Те  поспешили  войти внутрь  замка,  пока старик не передумал,  ведя на
поводу лошадей и держа в руках  заряженные пищали. Но  все  было тихо,  лишь
сверху из окна на них глянуло лицо  молодого мужчины и тут же  скрылось. Они
поставили  коней  под навес  и  поднялись  по каменным ступеням,  прошли  по
темному сводчатому коридору в  большую  залу, где в  камине горело несколько
поленьев, давая  слабый свет и  чуть согревая саму комнату. По стенам висело
самое разное оружие:  от  кинжалов  с  крестообразными рукоятями до огромных
боевых топоров.
     -- Ого, видать, знатный воин хозяин будет, -- уважительно протянул один
из молодых казаков.
     -- Вы есть голоден? -- спросил со вздохом появившийся на пороге старик.
-- Есть хлеб, мясо, вино...
     --  Давай, давай все, -- обрадовался Михайлов, -- мы по-людски уж сколь
ден не ели.
     Когда старик,  поминутно вздыхая, ушел, то из соседней  двери  появился
молодой  человек  в  кружевных  одеждах,  с длинными  завитыми  волосами,  с
короткой ухоженной бородкой и, низко поклонившись, представился:
     -- Януш  Жостка, изограф. Пишу  картины, портреты,  иконы. Жду хозяина,
когда он вернется из Кракова. Мне заказан его портрет.
     Молодой человек довольно хорошо изъяснялся  по-русски, держался просто,
но с достоинством,  при разговоре,  чуть откидывая правую тонкую белую руку,
как бы удерживая  в  ней что-то невидимое.  Казаки с  интересом разглядывали
его, но оценив, что угрозу для них он представлять не  может, успокоились, и
Михайлов добродушно спросил:
     --  По-нашему,  значит, богомаз  будешь.  Так?  А  где  языку  русскому
выучился? Складно калякаешь.
     --  Моя  покойная матушка была из русских.  Она  и  обучила  меня этому
прекрасному языку.
     -- В наших краях бывал?
     -- О, да! Но попал в трудное время. Едва жив  остался. Больше не поеду.
Война...
     -- Да, война. Любит наш царь повоевать, любит. Вошли двое слуг, неся на
больших металлических подносах хлеб, жареное мясо и кувшин с вином.  Старик,
что открывал им ворота,  проковылял  следом  и,  все  также  тяжело вздыхая,
обратился к молодому человеку:
     -- Пан Януш,  будет обедать  вместе с панами или ему  унести отдельно в
комнату?
     --  Чего  там...  --  махнул  тот  рукой, -- перекушу  вместе с  панами
казаками. Кажется, так вас называют?
     Ермак заметил, что тот постоянно поглядывал в его сторону, словно узнал
в нем родственника или знакомого.
     --  Смотришь  на меня, как  на икону, --  не выдержал он наконец. -- За
своего что ли признал?
     -- Пусть пан меня простит, но у него очень интересное обличье...
     -- Это в чем же? - оглядел со смущенным видом тот себя. -- Одет  что ли
не так?
     --  Может,  я  не  сумею  сказать  правильно, но... у  нас таких  людей
зовут...  - он пощелкал  пальцами, подбирая  слова,  --  герой,  благородный
рыцарь, сильный человек...
     -- Да уж, -- засмеялся Михайлов, -- силушки нашему атаману не занимать.
Богатырская у него сила.
     -- Вот, вот... Богатырь! Атаман! Герой!
     Сам же атаман от таких разговоров вспотел, начал ерзать на лавке и даже
легкий румянец выступил на его смуглом обветренном лице.
     -- Ладно, будя, -- остановил  он  казаков. Потом повернулся  к молодому
человеку и, отделяя одно слово от другого, с расстановкой проговорил. --  Не
девка  я,  чтоб  глаза  пялить.  Уважаемый,  верно,  знает,  что не пристало
смотреть на гостей как на дикого зверя, привезенного для зверинца. Я на него
не в обиде, но прекратим эти разговоры.
     Все  замолчали,  принялись за  еду, но  молодой  человек ишь  на  время
опустил глаза к столу, а потом, решившись, заговорил вновь:
     -- Не скажут ли Панове, как долго они пробудут в замке?
     -- Это еще зачем? Война идет и мы можем посчитать ваш интерес за вопрос
соглядая, вражеского лазутчика, -- за всех ответил Михайлов.
     -- Нет, нет. Я поясню, чем вызван мой интерес. Если вы будете здесь дня
два-три, то  я предложил бы вашему  атаману написать его портрет. Совершенно
бесплатно, -- поднял  он  вверх  указательный  палец.  -- А  он стоит  очень
больших денег. Очень!
     Ермак, выслушав его, отрицательно покачал  головой и продолжал есть, не
поднимая  глаз.  Зато  остальные  казаки,  подталкивая  друг друга  локтями,
зашушукались, заулыбались, а Яков Михайлов рассудительно спросил:
     -- И куда она пойдет, писанка твоя? Нам отдашь или тут оставишь?
     -- Хозяин замка, Лев Сапега, не только великий гетман, но и  собиратель
многих  ценностей,  древних вещей. Он с  удовольствием приобретет у меня  ту
картину. Я знаю его вкус. Пойдемте, -- вскочил он из-за стола и устремился в
соседнюю  комнату.  Казаки  переглянулись и  пошли следом. Там  в зале  чуть
поменьше  того,  где  они  обедали,  на  стенах  висели  изображения  людей,
большинство из которых держали в руках мечи, копья, боевые топоры. Суровость
лиц,  насупленность,  грозный  вид  этих  людей невольно  вызывал  уважение.
Молодые казаки начали креститься, а один из них спросил шепотом:
     -- То ваши святые, что ли? Больно грозны...
     --  Нет,  -- засмеялся Януш, -- то  портреты, или как говорят у  вас  в
Московии, парсуны предков хозяина замка. Вот его отец, вот дед...
     --  А  баб  не было что ли в его роду?  -- поинтересовался Михайлов. --
Откуда же тогда дети брались?
     -- Как же, как же...  Были  и женщины,  но  их портреты висят в  другом
помещении. Здесь же лишь мужчины рода Сапеги.
     --  И меня сюда что ль  повесят, коль соглашусь, -- недоверчиво спросил
Ермак, не отводя глаз от портретов. -- Я же не их роду-племени.
     -- Пан правильно спросил. Для таких портретов, как я задумал, у хозяина
отдельная комната. Но сейчас она закрыта и я не могу показать  вам,  что там
находится. Вот когда приедет хозяин, пан Сапега...
     -- Лучше бы он не  приезжал совсем, -- глухо буркнул Михайлов.  Но Януш
не расслышал его слов и, прищуря один глаз, начал вновь разглядывать Ермака,
отклоняясь чуть назад и шевеля губами.
     -- Я уже нашел позу для пана  атамана. Буду писать вас по пояс с копьем
или саблей в руках. Оставим и замечательный панцирь, что одет на пане...
     -- То царский подарок, -- степенно пояснил  Яков  Михайлов, --  не  пес
чихал. Сам царь нашего атамана Ермака знает. Во!
     -- Тем более, тем более, -- всплеснул тонкими  руками  Януш, -- панцирь
будет очень к  месту.  А  на голову я бы  предложил надеть шляпу или  что-то
иное, достойное пана атамана. Ермак? -- переспросил он.
     Ермак  смотрел,  как  молодой  человек  увлеченно  размахивает  руками,
приглядывается  к  нему, обегает  вокруг, щурит  глаза, и  ему  вдруг  стало
неловко  отказывать.  Да  и  оказаться  в одном  ряду с почтенными хозяевами
замка,  насупленно  глядящими  на  него  сверху, тоже  было  приятно... И он
осторожно спросил:
     -- Что требуется от меня?
     -- Всего  лишь  по часу в  день посидеть  в кресле и... не  шевелиться.
Только  и  всего,  -- радостно заулыбался Януш.--  Пан атаман, согласен?!  Я
знал, что вы не откажете бедному изографу в его скромной просьбе. Это совсем
нестрашно. Зато  через  много лет люди будут  видеть  ваш портрет  и думать:
"Какой достойный рыцарь изображен здесь..."
     Договорились начать на следующий  день к  вечеру, когда казаки вернутся
из дозора.
     За те три дня что в дневное время Ермак с остальными казаками объезжали
окрестности, останавливали одиноких путников, неся караульную службу, ничего
особенного не произошло.  Вечером же  они  уединялись с  Янушем в  небольшой
комнатке, где тот  усаживал Ермака в  старинное кресло и, встав  напротив  у
подрамника с  натянутым холстом, осторожно водил по  нему кистями, время  от
времени  отходя  в  сторону  и  наклоня   голову,  щуря  глаз,  рассматривал
придирчиво свою работу, произнося полушепотом незнакомые слова. Первое время
у  Ермака немела спина, наливались тяжестью руки,  но уже  на второй день он
вполне приспособился и сидел без особого напряжения, разговаривая  о  чем-то
малозначащем  с  Янушем. Правда, смущало, что молодой изограф нарядил его  в
непривычные одежды с кружевами и водрузил на голову  немыслимый убор. Но тот
торопливо пояснил,  что  Ермаку  так значительно  лучше,  чем в  собственном
наряде, и, главное, должно понравиться хозяину замка гетману Сапеге. И Ермак
больше не стал возражать. Единственное, о чем он сожалел, так это о том, что
Януш не разрешал ему глядеть на свою работу, пока она не будет закончена.
     На  четвертую ночь казаки  и обитатели замка  были разбужены громким  и
настойчивым  стуком  в  ворота.  Все  схватили  оружие,  зажгли  факела.  Но
оказалось,  что то  прискакал  на  взмыленном  коне  Гришка  Ясырь  с  двумя
казаками, разыскивая атамана.
     --  Наши  уходят  из-под  Ревеля, -- выкрикнул  он,  едва  его впустили
внутрь.
     --  Куда уходят? --  удивился Ермак,  держа  в  одной  руке  заряженную
пищаль. -- Расскажи толком, что случилось.
     -- Воеводу Шереметьева  вчерась при штурме убило. Насмерть. Прямо в лоб
пуля угодила. А  тут еще  свей приплыли  на кораблях да болтают, будто сушей
идет войско.  от и  решили остальные воеводы драпу дать обратно в Москву, --
частил Ясырь.
     -- Чего ж так... Город не взявши и обратно... --  почесал бороду Ермак.
-- Ладно, собираться будем, чтоб от остальных не отстать.
     -- Погостили и будя, -- согласно кивнул Яков Михайлов.
     Из  своей комнаты вышел наспех одетый  Януш Жостка. Он  догадался,  что
казахи уезжают, и зябко дотирал руки.
     -- Жаль, очень жаль,  пан атаман, одного дня нам всего не хватило, чтоб
портрет ваш дописать, но я в целом закончил работу. Не хотите ли взглянуть?
     Ермак смущенно улыбнулся и пошел следом за молодым изографом. Тот зажег
еще несколько свечей,  поставил две из них  на  пол,  одну  держал в  руке и
откинул  материю,  которой был покрыт портрет. Ермак с  удивлением глядел на
незнакомого  воина  с черной окладистой  бородой,  задумчивым,  устремленным
вдаль  взглядом, большим лбом, черными, чуть  навыкате  глазами. Он  не  мог
ручаться за  само сходство, но одежду, оружие Януш  передал  мастерски, даже
чуть приукрасил.
     --  Нравится? --  нетерпеливо спросил он.  -- Это одна из  лучших  моих
работ. Думаю, что и пан гетман будет доволен.
     -- Может быть, может быть, -- задумчиво проговорил Ермак. -- Никогда не
думал, что часть меня останется на этой земле...
     --  Но лучше  часть,  нежели всему  остаться в землю  зарытым, --  тихо
проговорил  Яков  Михайлов,  незаметно  подошедший  сзади  к атаману и  тоже
разглядывающий  его  портрет.   --  Хороша   писанка  вышла,  --  восхищенно
причмокнул губами. -- Знатная...
     -- Пану казаку нравится? -- чуть не подпрыгнул Януш. -- А почему молчит
пан атаман? -- Ему явно хотелось, чтоб Ермак одобрил его работу.
     --  Спасибо.  Я рад, --  он  хлопнул молодого изографа по  плечу  и, не
прощаясь, пошел к выходу. А изограф, не заметив ухода казаков, так и остался
стоять  напротив  своей  работы, жадно  вглядываясь  в нее  и  тихо улыбаясь
чему-то своему, потаенному.



        "БЛАЖЕНСТВО ПРАВЕДНЫХ"

     Сотня Ермака  догнала  торопливо  отступающее русское войско лишь через
день. Стрельцы брели, уныло повесив головы, на многочисленных подводах везли
раненых,  отдельно тащили покрытые  пороховой  гарью  позеленевшие  от дождя
пушки.  Дойдя до Пскова, часть казаков, вытребовав у воеводы Голицына расчет
за  ревельский  поход,  повернула на  юг,  обратно  в свои  станицы.  Другие
остались  при войске. Прошел слух, будто бы весной война возобновится,  и на
этот раз сам  царь обещал быть вместе с  ратниками. Ермак  долго раздумывал,
куда  ему  податься,  а потом,  решившись,  простился  со  своими  казаками,
разузнал  ближайшую  дорогу  на  Суздаль  и ходкой рысью погнал коня  зимней
дорогой меж темных ельников,  тонких прозрачных березок, сам плохо  понимая,
что его влечет в тот небольшой тихий городок.
     Подолгу отдыхая на постоялых дворах, пережидая  сильные морозы, которым
подошло самое  время,  он лишь  на вторую неделю  увидел  издали  кресты  на
суздальских церквях и вскоре подъезжал к воротам Покровского монастыря.
     На  стук  вышла невысокая  пожилая  монахиня  в  наброшенном  на  плечи
крашеном полушубке. Она  безошибочно угадала в нем воина и поинтересовалась,
не с  Ливонии ли он. Ермак  подтвердил  и, отводя глаза  в сторону, попросил
вызвать к нему Анну, что была привезена в монастырь этой осенью.
     --  Что ты,  что ты!  Никак  не  можно, --  испуганно  замахала  руками
монахиня. -- Она постриг  еще не приняла,  но в отдельной келье сидит и даже
еду ей туда носят.
     Ермак понял, что всяческие уговоры бесполезны, попросил:
     -- Тогда передай хоть, что спрашивал ее Василий. Так и скажи -- Василий
Ермак. Она поймет.
     Монахиня, чуть  помолчав, согласилась  и тут  же  захлопнула  перед ним
глухую калитку, загремела тяжелым запором.
     Ермак без  труда  нашел  избу,  куда  пускали постояльцев,  в  основном
богомольцев, приходящих в  Суздаль  из соседних деревень поклониться  святым
иконам, походить на службу  в многочисленные храмы. Хозяйка, костлявая, чуть
сгорбленная  старуха, в первый же вечер начала расспрашивать его, кто он  да
откуда будет, зачем приехал в  Суздаль. На  богомольца он явно  не походил и
ему ничего другого не оставалось как  признаться, будто бы приехал к сестре,
ушедшей в монастырь.
     -- В сам монастырь тебя, милок, ни за что не  пустят. И не мечтай.  Тем
более в Покровскую обитель. Там у них игуменья больно суровая. Но я тебе вот
чего  присоветую: на рынок они, почитай, каждый день ездят. Там и покарауль.
Авось, да подвезет, свидишься с сестрицей.
     И он стал караулить, когда из  монастырских  ворот выйдет кто-нибудь из
монахинь,  которые помогут ему  свидеться с  Анной. Он не мог объяснить, чем
так  запала она ему в душу. Может быть,  тем,  что была  женой  самого царя?
Может, грустными, печальными  глазами? Видеться им удалось всего два раза, а
тянуло его к ней, словно двадцать лет знал.
     На рынок за покупками отправлялись обычно две стареньких монахини. Одна
из них  довольно  ловко правила  каурой с  белым  пятном  на  лбу  лошадкой,
запряженной в  розвальни, а  вторая сидела сзади, пряча  лицо  от  прохожих,
часто крестилась и ни с кем не заговаривала, принимала покупки, увязывала их
в мешки, складывала  в розвальни. Ермак  не  решался подойти к  ним, заранее
предвидя  отказ  и  опасаясь  навлечь неприятности на  Анну,  если  монахини
донесут о его просьбе игуменье.
     Так  пр