задержался на Иване  Васильевиче  и опять
повернулся к Симеону Бекбулатовичу.
     --  Давай,  давай,  говори  все,  что  король  приказал  говорить  царю
московскому...
     -- Князю московскому, -- сделал ударение посол, -- но я его не вижу.
     -- Великой милостью мне  поручено  вершить  дела государства нашего, --
подняв кверху подбородок с жиденькой бородкой, ответил Симеон Бекбулатович.
     -- Бесчестье  какое для послов Речи Посполитой, --  задохнулся  посол и
стоявшие сзади него шляхтичи насупились, сдвинули брови, всем  видом выражая
согласие со словами товарища.
     Бояре на лавках зашумели, и князь Шуйский крикнул со своего места:
     -- Никто вас не бесчестит, а принимает как должно.
     Говорите, что нужно, а уж мы решим, чего дальше делать станем.
     -- Верно,  верно  говорит князь, --  поддержали  его  остальные  бояре,
ударяя длинными посохами об пол.
     Но  послы,  видимо,  были  людьми  не  робкого  десятка  и  на  них  не
подействовали угрожающие выкрики бояр. Старший шляхтич настойчиво повторил:
     -- Наш король велел  передать эту  грамоту, --  он  поднял над  головой
свиток и красная  печать,  качнувшись, опустилась ему на  лоб,  --  передать
князю московскому  Ивану Васильевичу.  Но перед нами его нет, а потому... --
но он не закончил,  потому  что Иван Васильевич соскочил со своего  места, в
несколько шагов оказался прямо перед ним и, сведя брови гневно, спросил:
     -- Вот  я...  Перед вами... Чего хотел? Ну? Сказывай... Шляхтич опустил
грамоту на уровень груди и с легким поклоном подал ее Ивану Васильевичу,  но
тот отстранился от свитка, словно это была ядовитая змея, махнул рукой дьяку
Писемскому и приказал:
     -- Читай, чтоб все слышали.
     Дьяк опрометью подбежал к полякам, принял грамоту, быстро сорвал печать
и,  развернув  свиток,  принялся  читать  громко,  произнося   титулы   царя
московского. Но когда он  перешел к оглашению самого текста, Иван Васильевич
взмахом руки прервал его и обратился к послам:
     --  С  каких  это  пор  тот,  кого  вы  называете своим королем,  смеет
обращаться ко  мне, по воле Божьей  царю христианскому, как к брату? Кто ему
дал такое право? Я тебя спрашиваю! -- и он упер острый конец своего посоха в
грудь  шляхтича.  -- Значица,  он  меня  царем уже  не считает?  А Полоцк? А
Смоленск, уже не русские города? Почему Баторий ваш, коей  и за столом-то со
мной  рядом сидеть  недостоин,  меня  ровней  своей  считает?  Это  он  меня
бесчестит,  а  не  я  его.  Да  он ничуть  не  выше  князей  моих  Бельских,
Острожских, Мстиславских. А они все подо  мной  ходят, -- при этом  царь все
сильнее упирал наконечник посоха  в грудь посла и  тем теснил его из тронной
залы, заставляя  пятиться шаг за шагом. Потом он протянул  левую руку назад,
вырвал из рук  дьяка Писемского грамоту и швырнул  ее  в лицо поляку.  Бояре
вскрикнули, но тут же умолкли.
     --  Царь  московский  сам  желает  войны  с  нами,  --  выдохнул  почти
вытолкнутый вон посол.
     -- Нет, не я хочу войны, а вы, бесчестное племя, ее желаете, -- ответил
Иван Василевич, сверкая глазами, -- и вы ее получите!
     Выгнав  польских послов,  Иван  Васильевич  тяжелым шагом  прошелся  по
тронной зале, вглядываясь по очереди в лица разом притихших бояр.
     --  Что головы  попрятали?! Ляхов  испугались?  Или  мало  мы  их били?
Видать, мало, коль  они  к нам этакие грамотки  посылают.  Давно  ли они нас
приглашали править государством ихним, склоня голову смиренно, аки овцы ждут
кнута пастыря  своего.  Что ж то за держава  такая, коль из  своих никого на
трон  достойного найти  не  может? Подстилку  турецкую  нашли  себе! Обатура
венгерского! Да он готов  туфлю турецкого султана лизать, лишь бы тот глянул
в его сторону  милостиво!  --  царь распалился  и бегал по просторной  зале,
пристукивая тяжелым посохом,  выкрикивая  все то, что он не успел  высказать
польским послам.
     --  В железа Батория этого заковать да в клетке в  Москву привезти,  --
подал неожиданно голос Симеон Бекбулатович. Но царь так зыркнул на него, что
он чуть не свалился с трона.
     --  А тебя  кто  спрашивает? -- воззрился Иван  Васильевич  на  бедного
татарина, не знавшего куда деваться со страха. -- Прости-извини, забыл,  что
ты  у  нас  самый  главный  воевода,  князь  и государь  всея  Руси.  Прости
великодушно, --  и  он повалился на  колени  перед Симеоном.  К нему тут  же
подскочили несколько бояр, подхватили под  руки,  пытаясь  поднять.  Но Иван
Васильевич не давался, брыкаясь  и расталкивая  бояр.  -- И  вы туда же,  --
визжал он. -- Измена!
     Вбежали перепуганные стрельцы и, выстави бердыши, поперли на  бояр,  те
бросились  кто  куда,  произошла  свалка,  некоторые  упали,  запутавшись  в
длиннополых  шубах. Симеон Бекбулатович  спрятался за трон и таращил  оттуда
черные  глазища, то высовывая, то  пряча бритую  голову, потеряв в  суматохе
соболью шапку, украшенную драгоценными камнями.
     Эта  шапка  и  попалась  на глаза  Ивану  Васильевичу,  он  поднял  ее,
заботливо отряхнул и направился к  трону, размахнулся, больно ударил посохом
касимовского царевича по бритой башке.
     --  Хорош,  храбрец,  -- проговорил он вкрадчиво, -- спрятался,  а меня
пущай бесчестят, убивают... А ну, вылазь на свет божий...
     --  Батюшка  государь,  --  залепетал  тот,  обходя  трон  по  кругу  и
уворачиваясь от  ударов тяжелого  посоха, -- если  бы тебя убили,  то кто бы
наказал изменников... Я  со своего  места все  видел, все запомнил,  всех бы
казнил...
     -- Ах ты морда касимовская!  Ждешь, выходит, когда законного царя жизни
лишат, чтоб  потом  расправу-суд чинить?! Хорош! Хорош!  Сымай царев  наряд!
Кому говорю?!
     Симеон Бекбулатович растерялся окончательно и  слова царские, видно, не
доходили  до него. Но  когда Иван Васильевич в очередной раз  замахнулся  на
него посохом, он сбросил для начала узконосые сапоги, а потом торопливо стал
стаскивать с себя одежды.
     -- Вот так-то оно лучше, -- усмехаясь, проговорил царь, видя как Симеон
Бекбулатович,  торопливо  сняв  с  себя  верхнее  платье,  остался  в  одном
исподнем, --  теперь так  будешь послов  принимать. Пусть  думают, что  царь
московский совсем нищ и гол, все у него позабирали, всего лишили...
     -- Царь-батюшка, -- неожиданно упал на колени тот, -- отпусти обратно в
мой  Касимов-город. Жил я там тихо мирно и дальше бы так жил. Не по силе мне
удел царский. Не могу державой этакой править, ни ума, ни сил не хватает...
     -- А чего ж соглашался, когда предложили? -- царь уставил острие посоха
ему в  голую грудь. -- Почему сразу разумных слов не молвил, а с радостью на
трон  царский влез? Говори!  Бояре к  тому времени немного оправились, видя,
что царский гнев направлен  на  выгодную для них сторону, опять расселись на
широких лавках и, не скрывая  радости, скалились на раздетого  и  униженного
Симеона.
     -- Так ему, пущай знает...
     -- Сел на царево место и думает, будто так и надо...
     -- Из  грязи -- да в князи,  -- высказывались они громко, толкая  в бок
локтями друг друга.
     --  Цыц, -- прикрикнул на них Иван Васильевич, злобно сверкнув глазами,
-- а  то сейчас  рядом встанете. Почему с  ляхами  не  по чину  говорил?  --
обернулся вновь к Симеону.
     -- Не научил,  батюшка, как говорить с ними...  Думал, послы...  Думал,
приехали  дружбы, мира просить.  Мы  ж  у них  Ливонию  всю  повоевали,  все
крепости отобрали, -- залепетал униженно Симеон.
     -- Точно, отобрали, и остальные отберем, -- к царю неожиданно вернулось
доброе расположение духа, и он  махнул касимовскому царевичу рукой, чтоб шел
из  тронной  залы,  -- воеводы добрые еще не  перевелись у  нас, -- он повел
взглядом   по  лицам  бояр.   --  Где  Хворостинин?  Где   Шереметьев?   Где
Мстиславский? Отчего не вижу воевод своих?
     --  При  войсках, --  ответил  один за всех боярин Григорий  Васильевич
Путятин, привстав с лавки.
     -- А вы чего отсиживаетесь? Кто за вас воевать будет? Кого к казакам на
Дон, на Волгу отправили? Почему вестей до сих пор нет?
     -- Князей Федора  Барятинского с Алексеем Репниным отправили, да верно,
срок  не  пришел им вернуться, -- с готовностью напомнил  царский окольничий
Осип Щербатов.
     -- Долго, долго  чего-то ездят они, -- царь  тяжелым взглядом  окинул в
очередной раз бояр и закончил, -- готовьте ополчение. С ляхами нам добром не
разойтись. Сеча долгая будет, -- и направился к выходу из тронной залы.
     Уже только вечером  пожаловал Иван Васильевич в свой новый дворец и, не
скинув  дорожного платья,  проследовал на  женскую половину, где,  знал, его
который  день поджидает Анна Васильчикова,  и  он  сам испытывал неловкость,
редко заходя в последнее время в ее покои.
     Может,  потому и  перебрался  он  в новый  дворец, что  слишком  многое
связывало его со старыми  кремлевскими палатами. Там умерла его  первая жена
Анастасия...  Единственная женщина в  его жизни,  которую  он  по-настоящему
боготворил, обожал,  слушал, почти  во  всем с ней  советовался.  Долго, ох,
долго  не  заживала   та  рана,  а  все  кровоточила,  заставляя  глядеть  с
подозрением  на   близких   друзей,  которые,  казалось,  чего-то  скрывали,
недоговаривали, отводили глаза, стоило ему вспомнить про Анастасию.
     Может,  потому  и бежал к королю  Сизигмунду князь  Андрейка  Курбский,
который  знал  что-то  о таинственной  смерти  ее. Знал,  а  может быть, был
замешан...  Кто  знает.  И сколько  обозов с беглыми  боярами  останавливали
тогда, вскоре после смерти царицы,  в  порубежных землях. Бояре словно с ума
посходили,  кинувшись  бежать из  Москвы. Ой,  нечисто, нечисто  было  в том
кремлевском дворце, и дух предательства витает там  до сих  пор, напоминая о
многих изменах, о крови, о смерти...
     А черкешенка Мария? Она кому помешала?  Ее  отчего испугались, свели  в
могилу зельями, наговорами?  Не могла умереть молодая  еще девка,  один  раз
лишь успевшая зачать от него, но не сохранившая сына Василия, названного так
в честь его батюшки. Сперва наговорили ей про царские забавы и утехи, отвели
от царя,  а потом и совсем  в могилу свели. Все им мало. Мстят за срубленные
головы изменников.
     А  другая, тоже Мария, красавица писаная, дочь  новгородского гостя,  и
месяца во  дворце том не прожила. Она кому  могла помешать? Чем не по  нраву
пришлась? Не пощадили душу христианскую, загубили...
     И снова он упрямо решал обзавестись семейным покоем и счастием,  ввести
во дворец жену, которая  бы  стала советчицей и помощницей, у кого он мог бы
найти  отдохновение от  дел тяжких. Присмотрели ему знатную невесту из  рода
Колтовских,  Анну Алексеевну.  Да  уперлись  попы  московские, митрополит не
пожелал дать разрешения на брак. Выпросил,  вымолил государь, обещал каяться
три года подряд за  нарушение канона христианского. Он же не  чернец  какой,
чтоб плоть свою воздержаяием изводить, а мужчина в  самых летах  и  можно ли
государю великой державы  жить монахом-схимником? Да никак нельзя. Не тайком
же по  бабам  бегать, на  тайные заимки  возить  подходящих. Так какой  грех
больше? Тот или этот? Разрешили  святые отцы.  Смилостивились.  Обвенчали. И
надо же такому случиться, что в покои свои  блудницу ввел! Порушенную  девку
бояре  подсунули!  Не  девку, а бабу в любовных науках искусную. Не вытерпел
такого  позора, сослал в монастырь, в  дальний  Тихвин. Пусть  там  до самой
смерти слезы льет, тешит себя мыслью, что хоть побыла царской женой короткий
срок.  А любовников  ее  он выследил,  все на дыбе  признались,  как  царицу
ублажали,  пока   он  в  походах  воинских  пребывал,  честь  отчизны  своей
отстаивал, с врагами воевал.  Они в то  время на мягких  перинах  его  чести
лишали. С такими  разговор короток  -- в мешок и в  воду, чтоб на  том свете
чертей тешили, забавляли.
     А потом  он уже  у святых  отцов  разрешения  не спрашивал. Пусть  себе
ворчат, нос воротят, мирянам  своим  указывают  как  жить праведно. Приказал
себе  новый дворец отстроить и  ввел  туда нонешную жену  Анну Васильчикову.
Всем девка хороша, только  слезлива больно. Как  ни придет, а у нее глаза на
мокром месте. Надоело.  Последний раз все ей высказал, что на душе накипело.
Не хочет жить, как он велит, так монастырей на Руси предостаточно. Там и лей
слезы.
     Но  даже самому  себе Иван Васильевич  не желал  признаваться,  что  не
только женских ласк желал он  от  жен,  входивших  в его  покои и с трепетом
взиравших на царственный лик. Мучили его  смутные подозрения, что таят они в
душе измену,  готовы предать, переметнуться к  любому, кто поманит, позовет,
пообещает большего. И теперь  уже  научился не пускать глубоко в  сердце  их
ласковые слова, не обманываться покорностью и обещаниями пойти на край света
с ним, бежать в дремучие леса, коль бояре замыслят чего худое. Нет, не верил
он  потомкам лукавой Евы, совращенной змием. С тех самых пор  пошла измена и
предательство, когда соблазнила женщина, Богом сотворенная из ребра адамова,
мужа своего, обрекла его на вечные муки.
     И уже год от года ощущал он величие свое и не видел равных себе. Потому
и  слал  гонцов к  королеве  Елизавете, желая  взять  себе  жену  достойную,
знатностью рода ни в чем ему, Рюриковичу, не уступающую. Верил и не  верил в
будущность свою, в богоизбранность.
     Иван  Васильевич уже поднялся  по крутой лесенке  на верхний покой, где
располагались  женские  светлицы,  когда  неожиданно  навстречу  ему  шагнул
кто-то, плохо различимый в потемках.
     -- Кто тут? -- вскричал он и  выхватил кинжал, едва  не  ткнул в  грудь
испугавшего его человека.
     -- Убьешь так меня  когда-нибудь за преданность мою, -- раздался густой
сочный голос, -- и умру без покаяния.
     -- А-а-а...  --  успокоился Иван Васильевич, узнав голос своего любимца
Богдана Яковлевича Вольского. Едва ли не единственного,  кому он  доверял, и
доверялся во всем. -- Чего затаился в темноте?
     --  Тебя,  господин  мой,  поджидаю,  --  спокойно  отозвался  тот,  --
специально стою, поглядываю, кто куда идет, да зачем...
     -- И чего высмотрел? -- царь перешел  на  шепот, ожидая услышать что-то
особенное, и уже приготовился мысленно к неприятному известию.
     --  Да  увидеть ничего такого не  увидел... Тихо все. Только Анна  твоя
рыдает да молится в светелке своей...
     --  Утешил бы  девку, --  попытался пошутить Иван  Васильевич, но шутка
вышла двусмысленная, и он тут же поправился, -- девок  бы к ней привел, чтоб
повеселили, песни попели.
     -- Не-е-е, -- протянул басом Богдан Яковлевич, --  то  не мое  занятие.
Девок приведу, да не дай Бог, сам с ними останусь. А тут ты нагрянешь... Вот
тогда оправдывайся, отнекивайся, что не ел малину, когда губы красные...
     -- Ладно,  чего  хотел?  --  Иван  Васильевич  чувствовал,  тот чего-то
недоговаривает. -- Спешу я.
     --  Да  тут  такое  дело,  --  замялся Вольский и  тяжело  вздохнул, --
согрешил я малость. Отпустишь грех, царь-батюшка?
     -- Не поп я тебе, чтоб грехи отпускать. В храм иди и там кайся, лбом об
пол бейся, свечку затепли.
     -- Да, может, то и не грех вовсе... Девицу я приглядел, когда давеча по
Москве ехал... Ох, хороша девка! Так бы и съел!
     -- И кто помешал? Вижу, как облизываешься.
     -- О тебе, батюшка, думал, печалился. Сюда привез,  запер  в  светелке,
ждать велел.
     -- Кто такая? Может, знакома мне?
     --  Вряд  ли...  Ты бы  такую сразу  отличил,  приветил. Зовут Василиса
Мелентьева. Хороша девка. Надави -- и сок брызнет.
     -- Догадалась, кого ждать велено?
     -- Поди, не совсем дура. Так зайдешь? Или обратно домой отвезть?
     Иван  Васильевич заколебался.  Желание взглянуть на новую  девушку, что
дожидалась его совсем неподалеку, было велико. Не любил он менять решения. А
решил именно  сегодня поговорить с Анной,  и  если она  будет и дальше столь
плаксива,  сожалеть о жизни в царских покоях, то... он  уже  не юноша,  чтоб
уговаривать  и  пояснять,  добиваться  каждый раз ее  расположения.  Она  не
английская королева, чтоб выдвигать свои условия.  Нет, сперва он доведет до
конца разговор с Анной, а эта, новая, никуда не денется.
     --  Скажи, чтоб  ждала,  -- приказал он  Вольскому  и,  тяжело  ступая,
направился дальше.
     Анна  действительно  сидела зареванная, с  опухшими глазами  и,  увидев
вошедшего  царя,  вскочила,  кинулась за  печку,  торопливо  схватила платок
утирать струившиеся по лицу слезы.
     --  Все  блажишь,  сырость  разводишь,  --  брезгливо  проговорил  Иван
Васильевич,  проходя на середину  светелки и оглядываясь по сторонам. У него
уже  вошло  в привычку в любом  помещении,  куда  бы он не  заходил,  сперва
внимательно  оглядеть все углы и  закоулки. Даже  в собственной  спальне  он
никогда сразу  не  подходил к  постели, а какое-то  время прислушивался,  не
раздастся ли  откуда какой шорох, а лишь потом чуть обретал спокойствие. Эта
привычка выработалась у него с детства, когда его, мальчонку, бояре  пугали,
спрятавшись в темной комнате, или врывались к нему спящему пьяными и, громко
крича,  хохотали,  строили  рожи,  махали кинжалами. Нет,  об этом лучше  не
вспоминать.
     Из-за перегородки  тихо выпорхнула сенная  девушка и  низко поклонилась
царю, ожидая приказаний.
     -- Пошла, пошла, -- махнул рукой, и когда та беззвучно вышла, подошел к
Анне, привлек к себе,  поднял  маленькую девичью головку,  осторожно  провел
пальцем  по  губам.  Она  всхлипнула  и  попыталась  улыбнуться,  но  улыбка
получилась жалкой, растерянной.
     -- Жду день-деньской, жду, -- проговорила жалобно, -- а потом и сама не
замечаю, как слезы побегут, закапают, а там  и... и... -- она всхлипнула, --
не остановишь их.
     --  О ком плачешь?!  Кого хоронишь?! Больше  заняться нечем, кроме  как
реветь?
     --  И вышивать  пробовала, -- она кивнула на рукоделие, разложенное  на
лавке, -- да на ум не идет. Боюсь я, -- добавила, немного помолчав.
     -- Меня что ль боишься, дура? -- сдерживая себя, но ощущая нахлынувшую,
прилившую к голове горячую волну, спросил.
     -- Нет, не тебя. Тебя мне отчего бояться? Смерти боюсь...
     -- Молода еще умирать-то...
     --  А  сколько до меня  умерло? Кого отравили,  кого иначе на тот  свет
свели. И меня сведут.
     -- Да я всю  прислугу поменял. Призови к себе из своих кого, глядишь, и
успокоишься.
     -- К  матушке  хочу,  к  батюшке... Только не  примут  они  меня  такую
обратно... опозоренную... -- и она опять всхлипнула.
     --  Скажу,  так любую  примут,  --  Иван Васильевич рванул душивший его
ворот, отошел к теплой печи, протянул к ней ладони, -- лучше обняла бы меня,
приголубила. -- Но Анна стояла, прижав тонкие руки к лицу, и не отвечала. --
Ну, кому сказал,  -- повысил голос Иван Васильевич  и с хрустом сжал пальцы,
кипя злобой.
     Анна сделала несколько  шагов и,  не отнимая рук от лица, остановилась.
Тогда он  сам подхватил ее,  понес худенькое тело  к лежанке,  кинул,  начал
срывать  платье, тычась  лбом в ее  грудь и  мыча  что-то утробное.  Анна не
сопротивлялась, но и не помогала ему, а, покорно раскинув руки, ждала. Тогда
он  неторопливо разделся, снял сапоги, подрагивая всем телом,  опустился  на
нее  сверху,  ища мягкие губы своими губами, а  руками гладил  нежную  кожу,
опускаясь все ниже и ниже...
     --  Нет,  нет,  нет!  --  закричала вдруг  она  и  забилась,  застучала
кулачками  по лицу, с силой  попыталась оттолкнуть.  -- Антихрист  ты! Верно
говорят, антихрист! Дьявол! Пусти!
     --  Молчи,  -- пыхтел он,  и эта  борьба  только сильнее распаляла его,
делала желанной непокорную Анну. --  Всем нам  в огне гореть,  что мне,  что
тебе.
     -- Не хочу! Не хочу гореть, --  с новой силой  забилась она,  но он уже
овладел ею  и входил в ее плоть все глубже,  не слыша  ни криков,  не ощущая
ударов маленьких рук.
     Когда он встал,  оделся, глянул на Анну:  она лежала, закрыв глаза,  и,
казалось, не дышала. Заметил несколь