ир
подолгу  сидел  в одиночестве на  крыше, поглядывая  на  полусонный городок.
Весной, сбив ночью с  ног  колодки, попробовал  сбежать,  но его схватили на
третий день уже  высоко в горах. Он повторил попытку еще через месяц и опять
был  пойман.  Старик   приказал  слугам  после  жестокого  наказания  кнутом
приковать пленного к стене. Не было уже  речи ни о какой охоте,  женитьбе на
дочери  старика, а  под конец лета разуверившись, что он получит за пленного
выкуп, Муса продал того богатому  мурзе, который, оглядев богатырскую фигуру
невольника, взял его в число  своих нукеров и  увез далеко  в горы в дальний
улус.
     Но  и там  недолго пришлось пробыть  Едигиру,  и едва  пригрело солнце,
мурза  со  своим  отрядом спустился  с  гор  и  повел их  в набег  на табуны
ногайцев, кочующих в  низовьях Волги. В короткой  стычке  мурза был  убит, а
всех нукеров, числом в двадцать человек, взяли в плен и тут же продали опять
крымскому  хану. Там  быстро  разобрались,  кто  пленники,  подручных  мурзы
отпустили по домам, а Едигира включили в число невольников, идущих с войском
турецкого  паши на  войну с запорожскими казаками.  Они должны  были  тащить
тяжелые пушки,  подгонять волов,  наводить  переправы  и  заниматься  другой
черной  работой. Многие умирали  от болезней, от бескормицы, от непрестанной
жары.  Вскоре  они услышали приказ, что турецкий султан решил соединить  меж
собой две реки  -- Волгу и Дон -- большим  каналом, называемым ермаком. Всем
пленным выдали кирки, лопаты, мотыги и отправили на рытье ермака.
     Работали с  утра и до позднего вечера,  прорывая в степи длинную, узкую
канаву, которая должна была  со временем  наполниться водой  для того, чтобы
турки смогли беспрепятственно  перетаскивать свои тяжелые суда из одной реки
в другую. Каждый день на берегу хоронили то одного, то другого пленного.
     Едигир  часто размышлял о побеге, но представив, как будет  пробираться
по безжизненной степи без пищи и оружия, отбрасывал эту мысль. Однажды утром
к ним прискакал на взмыленной лошади гонец и, прокричав охранникам, что сюда
приближается казачий  разъезд,  умчался дальше.  Те  бросились  в  небольшой
лесок, видневшийся  неподалеку, забыв о  пленных.  Но невольники, получив на
какое-то время свободу, бессильно опустились на землю не в состоянии сделать
даже  шага,  чтобы скрыться.  Едигир  проковылял  несколько шагов,  с трудом
забрался на  небольшой пологий холмик, всматриваясь  вдаль. Вскоре  в  степи
появилось  облачко пыли, оно  разрасталось  и, наконец,  показались всадники
числом  около сотни. Они подъехали к  пленным,  с  удивлением уставились  на
выкопанную  ими  теряющуюся  вдали канаву и  сидевший  на гнедом  жеребце  с
длинными усами, свисающими ниже подбородка, ратник спросил:
     -- Чи  тут робите,  хлопче? Едигир устало махнул  рукой  и едва  слышно
произнес:
     -- Ермак роем...
     -- Как, говоришь? -- переспросил усатый. Едигир повторил.
     --  Добре, добре,  --  кивнул  тот  и  огляделся, --  значит, вы ермаки
будете. А турки где?
     -- Сбежали,-- ответил Едигир.
     К  ним  начали  подходить  остальные  пленные, вглядывались  в  воинов,
выспрашивая,  кто  они  и откуда.  Те  назвались  казаками,  направленными в
разведку и случайно попавшими к месту их работ.
     -- Я  так думаю,-- проговорил один из казаков,-- сматываться  вам надо,
пока турки всей оравой  не нагрянули. Только лошадей свободных у нас нет. Но
у кого сил хватит, пусть за стремя  держится и  рядом бежит, а уж  остальные
нас пусть  простят да попрячутся, где смогут. Авось, отобьем не сегодня, так
завтра.  С нами сам батько Миша Черкашенин идет. А он, что татар, что турок,
ой, как любит! Обязательно побьет!
     Часть пленных последовала  совету и, ухватившись  за стремена, побежали
рядом с  лошадьми, тяжело дыша и утирая струившийся пот. Едигир  бежал одним
из  первых  рядом с  невысоким серым  мерином,  косившийся  на  него и часто
хлеставший длинным хвостом по лицу, показывая, как не приятен ему  случайный
попутчик, прицепившийся с боку. Казак, ехавший верхом, посмеивался:
     -- Ишь, ты,  ермачонок, шибче моего Карьки бежишь, еще и перегонишь, --
но  Едигир не слышал его. В голове стоял непрерывный звон и он  боялся,  что
упадет,  отстанет  от  казачьей  сотни и  его  опять  схватят,  отправят  на
ненавистный  канал.  Он  несколько  раз обернулся, отметив, что все меньше и
меньше  остается  бывших  его товарищей,  решивших  бежать рядом с лошадьми.
Видели  это и казаки,  но не могли ничем помочь, поскольку им еще предстояла
жестокая сеча, и они должны были сохранить коней, не уморить их.
     -- Нам еще батька  накрутит хвоста за то, что с вами связались, --  как
бы оправдывался казак, за которым бежал Едигир,-- он  у  нас шибко строгий и
чужих не любит. Кто вас знает, кто вы такие? Кто поручится?
     Наконец,   вдалеке  показались   казачьи  сотни,   ожидающие  высланную
разведку. Тогда  Едигир понял, что спасен и отпустил стремя, падая на землю,
широко раскинув руки,  уже  не обращая  внимания на бешено бьющееся  сердце.
Перед глазами плыли разноцветные круги. Он, лежа на спине, поглядел в небо и
увидел там  черную точку высоко парящей птицы и на какое-то время забылся. В
себя он пришел от раздавшегося рядом голоса:
     -- Ну, живой, чи  нет?  Ермак,  или как тебя там? Уже на другой день он
получил коня и саблю и шел в одном ряду в казачьей сотне.



        "О методах политики"

     Стремление  исполнить  то,  что  не  было  сделано,  полное  завершение
сделанного  и  восстановление  порванных  отношений  -  вот что необходимо в
государственной политике.
     Стремление  к  исполнению  того,  что  не  сделано  - это есть  искание
соглашения, которое  ранее не  было достигнуто, вместе  со  всем, что с  ним
связано, путем  красивых речей и прочего, а также установление равных, более
слабых и более сильных в соответствии с их силами.
     Восстановление  порванных связей есть  соединение вновь  со  слугой или
союзником, который по чьей-то вине отпал.
     Если союзник  отпал или  вновь вернулся  вследствие  своих  собственных
недостатков, не считаясь с  достоинствами обоих враждующих государей, то его
следует  считать таким,  который  отпал и вернулся  без должных  оснований и
колеблется. С таким вновь заключать союза не следует.

        "Из древнего восточного манускрипта"



        "ОБРЕТЕНИЕ"
        "УТРАЧЕННОГО"

     Аникий  Федорович  Строганов, несмотря  на  почтенный  возраст, наезжал
теперь  в  Москву  каждую зиму и привозил  с собой  старших  сыновей Якова и
Григория. Дела в его вотчинах пошли  в гору. Гулящий люд, прознав, что берет
он к себе на службу всех без особого спроса и разбора, ставит на пропитание,
дает  кусок землицы, одежонку, лошаденку и скарб всяческий, поодиночке, а то
и ватагами  пробирались в пермскую землю. Работа  находилась для всех, а кто
умел оружие в руках держать, тех  снаряжали в ратники для  охраны городков и
варниц.
     Через боярина Алексея  Даниловича  Басманова удалось записать вотчинные
земли  под  царскую руку  в опричный  удел. Он же, Басманов,  выждав,  когда
государь находился в  добром настроении,  поднес  ему на подпись грамоту  от
Аникия Строганова,  по которой  освободили его на двадцать  годков от уплаты
податей. На двадцать  лет! Удельные  князья  могли  позавидовать  ему!  Знай
наших, не сторонись, авось, подружимся!
     Правда, за услугу свою боярин  Алексей Данилович немало взял, но  когда
руки свободны, развязаны, то есть чем дары подносить. Стал Басманов выезжать
на аргамаках породы удивительной, кафтаны носил такие, что турецкому султану
впору.  Народ  все  видел,  обо  всем  догадывался, кумекал  умишком  своим,
судачили о том на торгах и базарах.
     Казалось, можно было Аникию Федоровичу и поостыть малость, жить себе на
радость с пользой да выгодой. АН,  нет. Не таков он был. Не усидчив и до дел
охоч.  Ровесники  его,  купцы  солидные ходили,  заимев  деньгу  немалую,  с
достоинством и неспешностью, выставляя  вперед тяжелое тело и седую  бороду.
Он  же, Аникий Федорович, носился, где верхом, где пешком и по вотчине, и по
улицам  московским, стараясь везде успеть,  обо  всем прознать,  свое мнение
иметь.
     С  молодости спуску никому  не давал,  а ближе к старости  и вовсе, как
уксус, стал,  въедлив  да придирчив. Первую  жену свою,  Мавру, похоронил  в
Сольвычегде, когда еще... Совсем тогда  молод был, жизни  не знал,  лиха  не
нюхал.  Через год  вторую,  Софьюшку,  в дом привел.  И она надсадилась,  не
столько от тяжестей, сколько от неустроенности, от переездов частых. Где они
только  не живали... Любил  он молодую жену в новый  дом ввести, еще живицей
смоляной светящийся,  запахом веселым окутывающий. Подойдет, бывало к стене,
по бревну  похлопает ладошкой, спросит: " Сколь постоит дом этот?"  Она ему:
"Нас-то переживет..." "Как не переживет, затем и ставил, чтоб пережил..."
     Вот так с одного городка  в другой и перебирались, не обжившись еще  на
прежнем месте. А сколько раз на них в лесу разбойники,  да людишки сибирские
лихие наскакивали?  Не счесть. Один раз Софья на сносях ехала с ним в возке,
к  Пасхе  дело шло.  Снег рыхлый, мокрый. Вдруг, невесть, откуда,  выскочили
десяток  оборванных  мужиков с кистенями да  дубьем в руках. Охранники, мать
их, поотстали где-то, чего уж у них  там  стряслось, не припомнит. Так он от
тех людишек  один  отбивался, отмахивался,  но  себя пограбить  не  дал. Вот
Софьюшка прямо в возке и рожать начала. Ох, едва до первой заимки довез...
     Но не  представлял Аникий Федорович  себе  другой  жизни. Софьюшка  как
детей вырастила, подняла,  начала поговаривать о  монастырской  жизни,  мол,
тяжко ей в миру оставаться, и  о душе подумать надобно. Обещал построить для
нее  монастырь на  своих  землях, если уж совсем невмоготу  станет.  Может и
самому когда придется от мирских дел отойти, да в скиту затвориться. Сыновья
уже и без него управляются,  совета не спросят, своим умом живут, обходятся.
Теперь вот время пришло  свести их с нужными людьми на Москве, признакомить,
обучить, как  с кем вести себя, к кому с чем подойти, что поднести. То  дело
тонкое, не топором  махать. Слово  не так скажешь  и в другой раз не то, что
разговоры говорить, а и на порог не пустят...
     Да... Москва-матушка деньгу любит, обхождения особого  требует.  А  без
нее не  обойтись, стороной не  объедешь  и шагу не ступишь. Нашлют приказные
дьяки  стряпчих  своих, что в  каждую строку насуют  по  лыку,  и глазом  не
успеешь  моргнуть, как  бороду и ту в казну заберут, наголо обреют. Потому и
стал  Аникий  Федорович своим человеком  в боярских  хороминах и в приказных
избах,  где  кому  связку  соболей в честь праздника, а  кому мешочек орехов
кедровых поднесет. Ни разу отказу просьбам и просьбочкам своим  не встречал.
А как иначе? Иначе на Руси не живут -- каждый овощ свою грядку знает.

        "* * *"

     ...Вместе с  хозяйским обозом приехали в  Москву  и Алена  с  Евдокией,
скопив немножко деньжат и  решив  вместе с дочкой возвратиться на  родину, в
Устюг   Великий,  где   их   домик   стоял  заколоченным.  Остановились   на
строгановском подворье и на другой день уже пошли бродить по городу, подолгу
останавливаясь у торговых  рядов,  заходя  в храмы,  разглядывая  празднично
одетых москвичей.
     -- Ишь ты,  как одевается народ московский, -- качала головой  Алена,--
словно и не работают никогда, а только и делают, что по базарам шастают.
     --  Чего нам  их  судить,--  сдержанно  отвечала Евдокия,--  у них своя
голова на плечах. Живут чем-то...
     -- Жить по-разному можно. Кто от труда живет, а кто и от прибыли, людей
обсчитывая, -- не унималась Алена, считая торговлю делом темным, порочным.--
В Писании про богатеев все прописано, батюшка сказывал...
     -- То, мама, не нашего ума дело,-- стояла на своем Евдокия.
     -- Нашего не нашего, а задерживаться здесь долго не следует. Вот найдем
Василия  и, коль пожелает, то подадимся на  родину к нам.  А не пожелает, то
пусть живет как знает, и весь мой сказ...
     Но  Евдокия плохо слушала мать, а все поглядывала по сторонам, дивилась
множеству людей и ей казалось,  будто сейчас увидит знакомое лицо. Но  никто
не встретился, никто не подошел к женщинам, не поздоровался.
     Еще  в  уральском  городке  узнала Евдокия  от  вернувшихся  из  Москвы
Герасима  и  Богдана, что  Василия приняли  на царскую  службу и  он  теперь
находится   при  самом  царе.  Конечно,   ей  хотелось  повидаться  с   ним,
порасспросить  о  службе,  житье,  да  просто  глянуть  в его  чистые глаза,
излучавшие  тепло  и  доброту.  После  того,  как  Василий  отбыл  в  Москву
сопровождать строгановский обоз, к Евдокии перестали приставать парни, никто
уже не сватался, полагая ее невестой Василия.  Даже вернувшийся Герасим и то
обходил ее  стороной, словно  не он  когда-то каждый вечер  слонялся  под их
окнами, вызывая Дусю тихим свистом. Заметила это и Алена, видевшая, как день
ото  дня  дочь  становится все более  сумрачной.  Поначалу она не  придавала
значения  тайным  девичьим  слезам.  Кто  не проливает  их  в молодую  пору,
особенно,  в  преддверии весны,  когда подтаивает снег, пробуждается  жизнь,
оживает все под лучами солнца. Но потом всполошилась вдовица Алена. Побежала
к  бабке-ворожее,  попыталась  через  нее вызнать причину  и  помочь  печали
дочерней. Бабка указала после ворожбы на черноволосого молодца, присушившего
девичье сердце и отбывшего в дальние края. Дала заговоренной водицы, которой
надо опрыскивать девку ранним  утром  на  самой заре  до солнца. Не  помогла
водица та... Долго ждала Алена, а потом как-то враз решилась ехать обратно в
Устюг, где может, забудет  Дуся присуху свою, иначе жизнь пойдет, наладится.
Но имела вдовица и тайную  мысль: сыскать на Москве  Василия. Только  кто бы
подсказал, как сделать то... Не в государев же дворец идти с расспросами...
     Как-то зайдя на хозяйскую  половину,  куда  несла  спеченный ею  пышный
пирог,  она  и в  Москве  не  переставала  готовить  для  хозяйского  стола,
столкнулась с Аникием Федоровичем, что провожал дородного боярина до дверей.
Тот, увидев  Алену, поинтересовался, что  это у нее  под  тряпицей  лежит на
деревянном  блюде.  Та  с готовностью  показала  изделие  рук  своих. Боярин
отщипнул кусочек, положил в рот и одобрительно проговорил:
     --  Знатные  пироги пекутся  у тебя, Аникий Федорович.  Остался  бы  на
угощение,  да обещал  быть  к  столу у знакомого своего давнего, князя Петра
Ивановича  Барятинского. У  него  нынче  радость великая  --  сын  из  плена
крымского жив, здоров вернулся. Туда  и зван. Так что,  извиняй,  не могу. В
другой раз непременно посижу за такими  пирогами. -- Он направился, было,  к
выходу, но  обернулся и спросил Строганова. -- А не исполнишь  ли просьбочку
мою малую?
     -- Как же, Алексей Данилович, отказать могу тебе, которому всем обязан,
Говори, все как есть выполню в точности.
     --  Снеси  пирог  от  своего  имени  с  поздравлениями  на  двор  князю
Барятинскому.  Он  человек  нужный  и  глядишь,  пригодится  в  делах твоих.
Назначение  на  воеводство  ему  скоро последует,  а  это, сам знаешь, честь
великая у воеводы  в друзьях оказаться. -- Басманов явно  имел какие-то свои
далеко идущие планы, о которых не хотел говорить Строганову. Дело было не  в
пироге и то понимал Аникий Федорович, но и отказать Басманову не мог.
     -- Вот Алена и снесет пирог, я  объясню ей, как дом княжеский найти, --
указал он на стоявшую с блюдом в  руках вдовицу, -- и Дусю  возьми с  собой,
пусть на добрых людей поглядит.
     Когда  Алена сообщила дочери, что им предстоит идти  в незнакомый дом с
поручением  от  хозяина,   та  начала   отнекиваться,  ссылаясь  на   плохое
самочувствие, но какой-то голос шепнул  ей,  что многое будет зависеть от ее
решения, и  она  покорно,  пошла  с матерью,  шепча на ходу  молитву  своему
ангелу-покровителю.
     В княжеском доме их встретили у ворот сторожа  и долго расспрашивали от
кого они,  да  зачем  пожаловали. Потом один  из  них  ушел  внутрь  дома и,
вернувшись, велел женщинам следовать за ним.
     Алена хотела,  было,  передать  угощение  в  руки  одного  из слуг,  но
провожатый велел  идти дальше,  где их  поджидал сам хозяин.  Петр  Иванович
принял подношение и  сразу  оценил красоту Евдокии  и  мастеровитость Алены,
начал  выспрашивать их как  они оказались в Москве.  Узнав,  что  собираются
уезжать к себе в  Великий Устюг, предложил  пожить в его доме, обещая хорошо
заплатить за работу. Он умел  ценить мастерство поварское, поскольку сам был
большой охотник до яств и кушаний разных. Однако Алена, не ожидая  подобного
поворота, отнекивалась, ссылаясь на неотложные дела, что ждали их на родине.
     В это время в горницу вошел князь Федор Барятинский, уже несколько дней
живший  в отцовском  доме.  Ему сразу  приглянулась  Евдокия нежными чертами
лица, чистотой взгляда, неподдельной скромностью. Он прислушался к разговору
отца с женщинами, с интересом  разглядывая их.  Князь  Петр  как  бы,  между
прочим,  обмолвился, что сын, будучи  на царской службе, оказался в плену  у
крымцев и вот, слава Богу, вернулся домой благополучно.
     -- Один  знакомый  наш тоже  на государеву службу попал,  а вот как его
сыскать  не знаем.  А  надо бы повидаться,  -- добавила Алена,  взглянув  на
зардевшуюся дочь.
     -- Какого он рода-звания? Откуда? -- поинтересовался Петр Иванович.
     -- Знаем только, что Василием звать, -- ответила вдовица.
     -- А из себя он каков?  -- вступил в разговор Федор. -- Может, встречал
я его где.
     Алена, как  могла, обрисовала того, из-за которого Евдокия ее таяла  на
глазах,  не могла забыть. В ее описании  что-то отдаленно  напоминало Федору
знакомые  черты, но он никак не мог  подумать,  что это и есть  тот человек,
который спас ему  жизнь и остался вместо него в неволе. Он, покачав головой,
развел руками:
     -- Нет, не встречал, верно...
     -- Если нужда есть в том,  то непременно узнаю,-- успокоил женщин князь
Петр  Иванович,--  а  вы  перебирайтесь к  нам,--  и  Алена,  поколебавшись,
согласилась. Тем более Аникий Федорович на днях должен был отбыть обратно на
свои варницы и  оставаться  далее в его доме не имело смысла. На другой день
они с Евдокией перебрались в покои князей Барятинских.

        "* * *"

     Едигир до конца лета  оставался в  казачьих  станицах. После  того  как
сотни донского атамана Михаила Черкашенина отогнали наседавших на них турок,
они  повернули  на  Астрахань. Собрался походный казачий круг и решено  было
помочь астраханцам.
     -- Чай наши, православные люди там!
     -- Не дадим турку на Волге сесть! -- кричали казаки на кругу.
     Но  были  и такие,  что  не  особо  охотно снимались  с  обжитых  мест,
предлагая беречь силы для защиты собственных станиц.
     Едигир с интересом прислушивался, как казаки без  злобы и драки спорили
один с другим. Ему было  внове,  когда дело решалось  не одним воеводой  или
башлыком, а сообща, как того пожелает большинство.
     Михаил  Черкашенин  стоял в стороне от общей казачьей массы в окружении
других атаманов и есаулов, внимательно вглядываясь острыми  быстрыми глазами
то в одну,  то в другую группу спорящих.  Наконец, когда шум начал понемногу
стихать,  он  поднял вверх  правую  руку с  зажатой  в  ней  булавой и споры
прекратились, все повернулись к атаману.
     --  Казаки,--  начал он,-- любо мне,  что  думаете не  только  о  своей
выгоде, но  и обо всем люде православном. Наш Дон тем и живет, тем и славен,
что  за  веру христианскую стоит и  басурманам  перца всегда готов под хвост
насыпать.  Дадим  сегодня турку  Астрахань  взять --  завтра  он  и  до  нас
доберется.  Сила у  них немалая.  Поможем отстоять  Астрахань, и  царь о том
добром деле помнить будет. Садимся в струги и идем на Астрахань!
     -- Любо!!! Любо!!! -- закричали все и