ерь, когда подросли сыновья, стали настоящими  воинами, ему
было на кого оставить  ханский  холм, передать свои дела  в надежные руки. И
вряд ли Сейдяк когда-нибудь посмеет сунуться в его владения.
     ...Наконец, прискакал гонец от Бек-Белея и сообщил, что тот находится в
двух днях  пути  от Кашлыка. Кучум не  удержался, выехал навстречу вместе  с
Алеем.  Встретились  неподалеку от городка Соуз-хана и  завернули туда, чтоб
можно было обо всем спокойно поговорить, а заодно отобедать.
     Соуз-хан  изрядно  постарел и обрюзг. Большущий живот  не  позволял ему
сесть в седло  и для  него  сделали  специальные носилки,  в  которых  он  и
выбирался  изредка за пределы городка. Но каждый год он  брал к себе молодую
девушку,  одну  из  дочерей  небогатых  мурз,  платил  отцу  хороший  калым,
отправлял ее к другим женам, одевал в новые одежды и  требовал к себе. Через
какое-то  время молодая жена возвращалась  обратно  довольная  и счастливая,
посверкивая новым перстеньком или сережками.
     -- Ты их хоть бы работой какой занял, а  то тоже разжиреют без дела, --
добродушно смеялся Карача-бек, который изредка наезжал к Соуз-хану по старой
дружбе попить кумыс и закусить его молодым барашком.
     --  Работников у  меня  и  так  хватает.  Негоже  ханским женам  делами
заниматься, -- отвечал  тот. -- Пусть  меня  развлекают,  а то  совсем плохо
спать стал.
     -- Поди,  все  свои доходы считаешь?  Съездил  бы  на  хоту с соколами,
подрастрес живот. Глядишь, и спать лучше станешь.
     -- Чего тебе живот мой покоя не  дает? -- беззлобно огрызался Соуз-хан.
--  Сам тощий,  как  плеть,  вот и завидуешь мне. И богатства до сих пор  не
нажил. Где твои ружья? Где сотни, что хотел снарядить? Забыл? А я помню, все
помню, -- брюзжал он.
     В Кашлык Соуз-хан  выбирался лишь по большим  праздникам, да на свадьбы
сыновей Кучума. Там  над ним подсмеивались  всякие  оборванцы  и,  долго  не
задерживаясь, он уже на другой день возвращался обратно.
     Когда  ему  доложили, что хан  Кучум с  каким-то неизвестным  им князем
въехали в ворота городка, то он торопливо надел новый халат и, тяжело  дыша,
отправился к незваным гостям.
     Кучум,  Алей и Бек-Белей мирно сидели  в шатре  для  гостей  и  слушали
рассказ северного князя о походе.
     -- Узнал я короткую дорогу до русских городков, --  рассказывал тот. --
Пробрались  к самым стенам, схватили нескольких людишек. Попробовали городок
снаружи поджечь, да не вышло. Сил у меня мало, а то бы, непременно, повоевал
те городки.
     Далеко ли они друг от друга стоят? -- спросил Кучум.
     -- День пути будет.
     -- А воинов у них много?
     -- В том городке, где мы были, десятка два всего лишь.
     -- Чего же убоялся? Ладно, до первого снега соберу  сотен пять  и пусть
мой сын Алей ведет их тем путем, что ты разведал. Хватит нам терпеть чужаков
на своей земле. Так говорю? -- обратился он к Соуз-хану.
     -- Именно так, -- поддакнул тот.
     -- Сколько воинов дашь? Сотню наберешь?
     -- Откуда, мой хан? У меня и половины не будет...
     --  Отец, я сам проеду по улусам и соберу воинов. Зачем понуждать того,
кто боится собственной тени.
     -- Хорошо. Станешь ли звать племянника моего,  Myхамед-Кулу? Он, верно,
совсем закис, сидя у себя.
     -- Нет. Я не хочу делить с кем-то славу, добытую в бою.
     -- Правильно говорит, -- поддакнул Соуз-хан.
     -- Может и правильно. Время покажет... --  задумчиво  ответил Кучум. --
Если  прогонишь русских,  то все  их земли подарю тебе,  мой сын. А там и до
Казани рукой подать...
     -- Однако, наберу я сотню воинов, -- всколыхнулся Соуз-хан.
     -- Тебе видней. Долго  я  ждал этого часа  и уже  ждать устал.  Хватит!
Пусть они изведают силу наших сабель. С нами Аллах! -- И Кучум поднял руку к
сумрачному сибирскому небу.
     --  Аллах  бар!  -- Выхватили сабли  Алей  и Бек-Белей.  Лишь  Соуз-хан
остался сидеть неподвижно.






        "Часть II"


     ЕРМАК
        "(ПРОРВА)"


        "" Я крещу вас в воде в покаяние,"
        "но Идущий за мною сильнее меня"."

     Евангелие от Матфея. Гл. 3,11.

        "ШОБХЭ*"

     Не  было для Кучума более  трудного года, чем  прошедший...  Неожиданно
осознал он усталость от жизни, тяжесть времени, с каждым часом налипающей на
плечи  сжимающей  горло  и  мысли  паутиной,   вдавливающей  в  землю  своей
усталостью и безысходностью. Трудно жить человеку, обремененному  властью. В
его руках  жизнь многих  людей. В ответе он за  их судьбы. С него и  спрос в
тысячу крат больший.
     Рыбак  или охотник  засыпает с мыслью о  завтрашнем дне, о том, что  он
добудет и принесет к родному очагу, чем накормит домочадцев, чтоб не плакали
малые  дети,  не  хмурились женщины, не усмехались вслед  неудачнику соседи.
Принеся рыбу, зверя, птицу, он будет считать день удачным и заснет с мыслью,
чтоб и следующий день был бы таким же, похожим на прожитый.
     Об ином мечтает властелин людей тех... Он  не может знать: проснется ли
утром живым, не  будет ли убит во  сне предательским копьем или кинжалом. Он
заранее  извещен о планах  коварных соседей, желающих прибрать к своим рукам
его земли, желающих смерти соседа-властелина. И лишь боязнь удерживает их от
вторжения.
     Он, властелин, знает  о  ненависти данников своих  принужденных платить
ежегодный оброк  и  проклинающих господина  и  слуг его. Ох, как возрадуются
они, узнав о смерти властелина.
     А разве не обрадуются смерти отца дети, унаследующие земли и власть? Не
перегрызутся у  бездыханного тела,  не переругаются, не схватятся за оружие?
Разве не распадется государство,  собранное по крупицам, по зернышку долгим,
кропотливым трудом? Не растащат наследующие власть? Не пойдут войной один на
другого?
     Эти  мысли  более всего угнетали  и тревожили Кучума,  заставляли более
пристально  приглядываться  не только  к соседям  и родичам, но и  к  родным
сыновьям,  которые  при  нем  были  тихи   и  покорны,  но  оставшись  одни,
припоминали друг другу старые обиды, выказывали  зависть шептались о  чем-то
со своими матерями и ближними друзьями.
     Если бы мог он сильной пока  еще рукой смять их, как ком сырой глины, в
один кусок  и  вылепить  из  него  подобие  себя самого  -- безжалостного  и
неукротимого к  врагам, терпеливого в больших делах, осторожного в решениях,
помнящего добро и зло, знающего  о жизни не по рассказам стариков  и бывалых
воинов, а сам хлебнувший ее полной чашей.
     Нет,  ушло его время, когда сам он рубил головы  недругов и  сшибался в
бою с неприятелем, летел впереди сотен своих, и не было человека, кто посмел
бы остановить его, выдержать взгляд прищуренных  неистовых глаз. Ушло время,
как  косяк  журавлей  курлыча  уходит  в  теплые  края,  лишь  слабым криком
напоминая о  себе,  о гнездовьях и  любовных играх, взращивании  птенцов,  о
сладостном миге, когда молодняк поднимается на крыло.
     Ушло  время, а усталость  осталась и давит,  вгоняет в  землю, не  дает
дышать полной грудью и жить легко и открыто, как подобает человеку. И был ли
он  когда-нибудь  свободен, не  обременен  непрестанными заботами  и думами.
Потускнели глаза, набрякли мешки под ними, обострились скулы, морщины густой
сетью  пролегли по  суровому лицу Кучума, придавая  ему сходство со  скалой,
иссеченной ветрами и дождями. Он делает вид, что не замечает помощи нукеров,
подсаживающих его на лошадь. Но что это меняет? Остался дух и неукротимость,
которые не смогли источить годы. Его дух, словно броня воина, защищал Кучума
и  продолжал вести его вперед  по долгой  и нескончаемой, полной  опасностей
жизни.
     Порой  ему хотелось тайно ночью  переправиться на другой берег  Иртыша,
позвать состарившегося как и он любимца Тайку и одному, без охраны, ускакать
в пойменные луга, забыв навсегда  дела, родичей,  ханский холм, жен и детей.
Но  сколько раз, выйдя  ночью из  шатра, приблизившись к крутому  обрыву над
рекой,  он замирал  в  нерешительности и, простояв  так до рассвета, без сил
возвращался обратно,  кидался на подушки,  яростно рвал  их  зубами,  рыча и
негодуя от собственного бессилия.
     Он  не  понимал,  что  с  ним происходит.  Боязнь  одиночества?  Убийц,
притаившихся  в  лесной тени? Каждодневная привычка  жить в  суете, отдавать
приказы, видеть покорность  нукеров и беков, их согнутые  спины и  опущенные
вниз глаза? И это,  и прежде всего опасение, что  без его воли, приказов все
созданное   им  рассыплется,  разлетится  в  день,  как  только  узнают   об
исчезновении  хана. Разве не так опытный наездник умело сдерживает поводьями
бег разгоряченного скакуна? А стоит ему лишь на миг ослабить хватку, как тот
сбросит его наземь, ускачет прочь.
     Лишь  совсем недавно стал  он  понимать, как  страшна сила власти,  что
пьянит  и  старит  человека,  делает зависимым  от всего  им содеянного. Нет
большей  кары,  чем власть  над  людьми. Нет  ничего  страшнее,  оглянувшись
однажды, увидеть свое одиночество и страх в глазах людей, живущих рядом. Они
боялись его, а он боялся их тайного говора, предательства. Не столько смерть
страшила Кучума, как недоделанность  задуманного, невыполненность замыслов и
желаний. Взявшись за невыполнимое, он превратился в раба, заковавшего самого
себя в цепи  собственных  мечтаний,  которым  не суждено  быть исполненными,
сгибался и старел под их  невыносимым грузом, проклинал себя, но  отказаться
не мог...
     И, может, единственным человеком, кто понимал  и догадывался  обо всем,
была  Анна, родившая к тому времени ему трех  сыновей и четырех девочек. Она
чутьем любящей женщины не  столько  видела, сколько догадывалась о  причинах
немощи Кучума и всячески желала ему помочь.
     Когда  она узнала,  что  Алей  готовится  в  набег на земли  ее  отца и
братьев,  то  замкнулась,  отворачивалась  от   хана,  приходившего  к  ней,
почернела лицом -- Ты  переживаешь за своих  близких -- спросил Кучум, легко
догадавшийся о причинах ее отчужденности.
     Но она  ничего не ответила, продолжая быстро  работать руками, подшивая
опушку из песца к шубке младшего сына. Лишь холодно  глянула на него и опять
отвернулась  Тогда Кучум подсел поближе и попытался погладить ее по руке Она
встала и молча пересела подальше, не выпуская шитья из рук и тяжело дыша.
     -- А ты сам как  думаешь -- наконец, не выдержав, задала вопрос -- Если
бы на твоих родственников готовился набег,  хотела бы я поглядеть, как ты бы
вел себя.
     -- Война -- это мужское дело и женщине лучше не думать о ней. Во всяком
случае, вряд ли что-то грозит твоему отцу и братьям.
     -- Почему ты так говоришь?
     -- Сражаются простые воины, а господа лишь наблюдают  со стороны. Редко
кто из них сам берет в руки оружие.
     --  Значит, ты плохо  знаешь Строгановых, -- Анна гордо вскинула голову
-- Если  бы ты в первые дни, когда я оказалась в Кашлыке, причинил  мне зло,
попробовал взять меня силой, я, не задумываясь, убила бы тебя.
     -- Спасибо за  позднее предупреждение.  Я это и сам  понял в первый  же
раз, лишь глянул тебе в глаза.
     --  Все Строгановы такие,  -- упрямо повторила Анна, -- они не привыкли
прятаться за чужие спины.
     -- Люблю повторять слова мудрого человека: храбрец умирает один раз,  а
трус тысячу. Все мы умрем рано или поздно.
     -- Тебе мало войн с соседями? Хочешь, чтоб пострадали невинные люди? За
что?  В чем они виноваты? Оскорбили тебя? Или ты хочешь мне причинить боль и
страдания? Так и скажи...
     -- Они заняли земли, принадлежащие мне по праву...
     --  По какому праву? -- перебила она. -- Где  они записаны, твои права?
Моему деду была выдана грамота от московского царя на владение теми землями.
Он никакой-то  самозванец, вышедший из  леса. Сам ты никогда не задумывался,
по какому праву занял Кашлык и стал правителем этой земли? Ответь мне!
     -- Замолчи, женщина, -- неожиданно легко Кучум вскочил  на ноги и грубо
схватил Анну за косы, с  силой дернул  ее, нанося удары другой рукой. -- Кто
ты  такая, чтоб судить  меня?!  Помни, что из рабыни я  сделал тебя  ханской
женой! Помни, чьих детей ты рожала!
     -- И ты помни, -- вырываясь из рук озверевшего Кучума, крикнула она, --
помни, что я мать твоим детям и навсегда ей останусь.
     Рука хана  ослабла,  разжалась и,  задыхаясь,  он остановился посредине
шатра,  ощутив вдруг, как  сердце пойманной  птицей  билось внутри, будто бы
хотело улететь, вырваться наружу.
     -- Что с тобой,  -- вскрикнула  Анна,  глянув  в  его бескровное  лицо.
Подхватила под локоть,  уложила  на подушки,  налила мятный напиток в пиалу,
поднесла ко рту. -- Выпей, станет лучше.
     -- Зачем  ты  испытываешь  мое терпение? -- с  трудом ловя ртом воздух,
тихо спросил  он.  -- Женщина не может так разговаривать со своим  мужем. Не
может... Прости меня... Я не хотел...
     --  Твой старший сын не пойдет в набег? -- Заглянула она ему в  глаза с
надеждой. -- Да? Ведь так?
     --  Если я не нанесу удар первым, то через год или два русские придут в
мои владения. Я не могу этого допустить.

        "* * *"

     ...До  выступления  на строгановские  городки оставалось еще  несколько
дней  и царевич  Алей  предупредил Кучума, что желает  это время провести на
охоте.  Взяв с собой  несколько  человек  из  личной  охраны, он  выехал  из
Кашлыка. Однако,  в сторону  своей охотничьей заимки не поехал, а направился
по извилистой лесной  дороге, вьющейся вдоль крутоярья Иртыша. Обеспокоенный
начальник охраны пожилой Ниязбай, специально приставленный  Кучумом к  сыну,
догнал его и спросил:
     -- Может, патша улы не заметил поворот на заимку?
     -- Я передумал. Охоты не будет.
     --  Куда  же  мы  едем? Стоит  ли  рисковать лишний раз,  когда  кругом
шатается множество бродяг и разбойников. Хан не одобрил бы...
     --  Хватит  ныть,  --  грубо  оборвал его царевич.  -- Если боишься, то
можешь вернуться в Кашлык хоть сейчас. Я поеду один.
     -- Не  надо  так  обижать своего  преданного слугу.  Просто,  мне нужно
знать, куда мы едем.
     -- Мы едем в городок к Мухамед-Кула.  Впрочем, Ниязбай  и сам уже начал
догадываться, что именно  к своему  двоюродному  брату  направился  царевич.
Только  не мог понять, зачем он едет туда.  Но, зная раздражительность Алея,
счел за лучшее промолчать и лишь зорче стал поглядывать по сторонам.
     К вечеру они достигли городка Мухамед-Кула и беспрепятственно въехали в
широко  распахнутые ворота. Еще больше они удивились, когда не увидели  даже
стражи на полуобвалившихся  стенах  и никто не спросил их,  кто они и  зачем
пожаловали.
     -- Где ваш господин? -- окликнул Ниязбай невольника, тащившего на спине
вязанку дров.
     -- Он у реки объезжает молодого жеребца, -- охотно отозвался тот.
     Пришлось  выехать  из  городка  и спуститься  к  берегу, где они  сразу
увидели  нескольких  нукеров,  удерживающих  на  длинных  сыромятных  ремнях
трехгодовалого жеребца, на котором сидел без седла Мухамед-Кул.
     Жеребец вскидывал задние ноги, мотал головой, стремясь сбросить с  себя
наездника. Но Мухамед-Кул цепко держался на нем и с радостной улыбкой что-то
кричал  нукерам.  Тут  же  стояло   несколько  женщин,  прижимающих  к  себе
малолетних  детей. Они тоже улыбались, наблюдая  за поединком необъезженного
коня  и всадника.  Наконец,  жеребцу  удалось в немыслимом  прыжке  сбросить
Мухамед-Кула --  и тот полетел  на землю, но моментально вскочил  на ноги  и
громко засмеялся, хлопая в ладоши:
     -- Ай,  молодец!  Справился  со мной! Хороший  конь, ой,  хороший  конь
будет. Завтра седло на тебя оденем. Тогда поглядим, кто кого.
     Конь,  успокоившись,  остановился  и,  чуть повернув к человеку голову,
разглядывал его большим выпуклым глазом, словно прислушиваясь к словам.
     -- Не смейте его бить, -- погрозил нукерам пальцем Мухамед-Кул. -- Коль
узнаю, что кто-то даже замахнулся  на него плетью, -- руку  отсеку на месте.
Хороший  конь  не  должен знать плети. До поры  до времени, -- добавил, чуть
подумав.
     Один  из  нукеров  что-то  шепнул   своему  хозяину   и,  повернувшись,
Мухамед-Кул лишь  сейчас увидел Алея и сопровождавших его воинов.  Он сделал
несколько шагов с ним и, широко раскинув руки, ждал пока  Алей сам  подъедет
ближе. Тот, бросив поводья, соскочил на землю, и они обнялись.
     -- Что-то случилось? -- осторожно спросил Мухамед-Кул.
     -- Почему ты так спрашиваешь?
     -- Просто раньше ты никогда не приезжал ко мне.
     -- Ты не рад?
     --  Наоборот! Я постоянно  вспоминаю  о  тебе.  Ведь  мы  вместе росли,
играли, дрались...
     --  И  я вспоминаю  тебя. Но ты не приехал на мою свадьбу. Все  решили,
обиделся за что-то на меня или отца.
     -- Все не так просто, как ты думаешь. Во-первых, я слишком поздно узнал
о твоей свадьбе.  А сам знаешь,  что значит опоздать  на свадьбу  -- обидеть
жениха и весь его род. И решил просто не ехать.
     -- Но ведь гонец был послан загодя...
     -- Гонца много позже выловили из реки. Кто-то не хотел, чтоб он сообщил
мне о твоей свадьбе.
     -- А  что  еще?  Мне  показалось,  у  тебя были  и  другие  причины  не
появляться столь долго в Кашлыке?
     -- Да, --  нехотя согласился Мухамед-Кул.  -- Есть и другие причины. --
Он  чуть помялся,  глубоко вздохнул и решительно  закончил. -- Мне сообщили,
будто бы хан Кучум хочет взять меня под стражу.
     -- С чего бы это? -- С удивлением воззрился на него Алей. -- Первый раз
слышу. Кто мог сказать подобное? Назови его имя.
     -- Нет,  я  не  буду  его называть.  Может,  когда-нибудь  потом...  Но
согласись, хан изменился: уже не зовет меня в походы и словно забыл обо мне.
Понимаю, есть ты, твои  братья. Обиды не держу, но мои  люди отговорили меня
от поездки в Кашлык.
     К ним подошли несколько молодых женщин  и низко поклонились гостям. Три
мальчика и одна большеглазая девочка держались сзади них, высовывая кудлатые
головки и с любопытством разглядывая приезжих.
     -- То твои дети? -- поинтересовался Алей.
     -- Да, -- улыбнулся Мухамед-Кул и потрепал по голове старшего мальчика.
-- Разве не похожи?
     -- Когда ты успел? И молчишь. Тоже мне, а еще брат...
     -- А  я  знал,  ты  приедешь.  Не  тот  ты  человек,  чтоб  отсидеться,
отмолчаться. Ладно,  идите,  готовьте угощение  для  дорогого гостя.  Нечего
глазеть как на диковинку, -- крикнул он женщинам  и продолжил, обернувшись к
Алею, -- пойдем ко мне в шатер, побеседуем пока.
     Когда они уселись напротив друг друга, то Алей сообщил тихо:
     -- А я веду сотни на русские городки...
     -- Давно ждал, -- отозвался Мухамед-Кул. -- Хан и раньше  часто говорил
об этом и, верно, выбирал удобный момент.
     -- Со мной  идут несколько соседних князей со  своими воинами. Ты  ведь
знаешь, что русские стали селиться на наших землях. Пора проучить их.
     -- Да, -- неопределенно протянул Мухамед-Кул. -- Но я бы на твоем месте
был осторожен. Они умеют драться и не кинутся бежать, увидев твои сотни.
     --  На  это  я и не рассчитываю. Но и мои воины --  опытные бойцы. Отец
долго подбирал нукеров  и хорошо платит им.  К  тому же каждый думает  взять
знатную добычу. Не зря же им рисковать своими головами.
     -- Так, так оно, -- согласился Мухамед-Кул,  и было непонятно, одобряет
ли он Алея или чего-то недоговаривает. --  Хочу предупредить, что  в  Бухаре
находится человек, который также мечтает совершить поход.
     -- На русские городки? -- спросил Алей и засмеялся.
     -- Далек же у него будет путь.
     -- Нет. Он мечтает совершить набег на Кашлык.
     -- О ком ты говоришь?
     --  О князе Сейдяке.  Карача-бек сообщил мне, что он  служит сотником у
хана Абдуллы...
     --  Карача-бек? Значит, он  бывает  у тебя.  Теперь  мне  понятно,  кто
отговаривал тебя  от  поездки в Кашлык. Так  знай,  мне про  тебя он говорил
примерно то  же самое.  Будто  бы ты хочешь  стать ханом, и  я  стою  у тебя
поперек  дороги.  Но я прогнал этого шакала и запретил говорить  со мной, --
глаза