ть звериные шкуры на
железные ножи, топоры, материю для баб своих.
     -- А теперь, что? Не ходите?
     -- Стары стали, от того и не ходим.
     -- И на коне проехать можно?
     -- Отчего же нельзя...  Где пеший пройдет, там и конный  проедет. Болот
там нет, коней не потопите.
     Сговорились, что старики за два железных топора выведут их  на Чусовую,
и ранним утром Алей велел поднимать сотни и двигаться вверх по течению Туры.
     Почти десять дней занял у них переход,  прежде чем  они вышли к первому
русскому   городку.  Алей  отпустил   стариков,  расплатившись  с  ними  как
уговорились,  и  выслал   вперед  два  десятка  нукеров,  чтоб  узнали,  как
охраняется  городок  и  побывали  или   нет  здесь  воины  князя  Бек-Белея.
Вернувшиеся  вскоре разведчики доложили, что на вышках кругом стоят дозорные
с  пищалями,  через  узкие  бойницы  выглядывают  жерла  пушек,  а  судя  по
обгоревшим столбам и стенам, вогульцы побывали здесь совсем недавно. Об этом
же говорили и свежие могильные курганы, на которые они случайно наткнулись.
     --  Что станем делать? -- спросил  царевич  Ниязбая.  --  Сможем  взять
русскую крепость?
     -- Наши нукеры хороши в чистом поле  в  конном строю, а крепости  брать
они не обучены. Если выманить  русских из крепости, то можно потом ворваться
вовнутрь.
     -- Не возвращаться же нам обратно с пустыми руками...
     --  Лучше  с целыми руками  вернуться,  чем без  них,  а того хуже  без
головы. Патша улы не  имел пока дела с русскими, а я  их неплохо знаю.  Мало
того,  что у  них половина воинов имеет ружья  с огненным боем, от  которого
наши кони шарахаются, но они и на саблях рубятся неплохо.
     -- Хорошо,  только  не запугивай  меня страшными сказками о непобедимых
русских. Их не один  раз били нукеры Девлет-Гирея и даже черемисы. Казанский
хан не так давно  прислал отцу грамоту, в которой описывал их полный разгром
от польского  короля  Батур-хана.  Лучше давай  думать, как  их выманить  из
крепости.
     -- Я вижу один выход: напасть малыми  силами, а  потом отступить. Тогда
они наверняка кинутся в погоню -- и тут мы их встретим...
     -- Давай так и поступим, --  в раздумье проговорил царевич, но по всему
было видно, что план сотника ему не очень нравится.
     Первая  сотня  нукеров,   под  началом   Карим-бека,  начала  осторожно
подкрадываться  к стенам  русской крепости, держа наготове  луки. На  опушке
леса  укрылись  остальные  воины   Алея,  наблюдая   за  ними.  Подобравшись
незамеченными  к сторожевым  вышкам  на  полет  стрелы,  нукеры  по  сигналу
Карим-бека  натянули  луки и выпустили стрелы, целясь  в  стоявших  на посту
охранников.  Двое были убиты сразу.  Стрелки попали им  в горло. Зато другие
дозорные,  лишь  раненые, ударили в  набат  и стрельнули  наугад  по  лесным
зарослям из пищалей. На что нукеры Карим-бека ответили тучей стрел.
     -- Вперед! На стены!  --  крикнул Карим-бекгя, выхватив саблю,  побежал
первым к городку.
     Шестеро кряжистых воинов заранее выбрали здоровенное сосновое бревно и,
подхватив его,  устремились к воротам. Нукеры первой сотни, добежав до стен,
кидали вверх волосяные арканы, цепляли их за выступы бревен и лезли наверх.
     "Быстрее, быстрее, -- подбадривал их мысленно царевич Алей, наблюдая за
разгоравшимся боем из-за дерева, -- еще немного -- и мы поможем вам!"
     Вооруженные бревном воины несколько раз с разбега  ударили в ворота, но
они даже не дрогнули, сработанные из  толстенных плах, способных выдержать и
больший напор.  Зато  на  башни взобрались  привлеченные набатом  стрелки  с
пищалями и начали выстреливать оттуда карабкающихся на  стены нукеров первой
сотни. Из нижней  бойницы рыкнула  внушительно пушечка и  ядром  сбила  трех
человек.
     Русские, казалось, были готовы к нападению,  потому что почти мгновенно
стены ощетинились шлемами защитников,  замелькали топоры и сабли, обрубались
веревки, короткие копья разили взобравшихся наверх нукеров.
     Неожиданно  распахнулись  ворота городка и через них выскочили одетые в
кольчуги  воины с кривыми  саблями  в руках. Они кинулись  на  растерявшихся
нукеров Карим-бека и начали теснить их к лесу.
     -- Все!  Теперь  они  наши, -- потер  руки  царевич Алей  и подал  знак
Ниязбаю, чтоб пускал всех воинов.
     Лес наполнился многоголосым криком и к городку устремились все сидевшие
в  засаде  нукеры,  пришедшие с Алеем из Кашлыка. Они  смяли  передние  ряды
защитников  крепости  и  кинулись к открытым  воротам,  потрясая  саблями  в
предвкушении скорой победы. Но прямо за воротами они увидели направленные на
них жерла пушек и пушкарей, державших  в руках раскаленные докрасна железные
прутки. Позади  стояли  стрельцы  с  установленными  на подпорках  пищалями.
Прозвучали оглушительные выстрелы, прошившие  насквозь толпу нападающих, все
окуталось  клубами  дыма.  Бегущие  сзади  нукеры  запинались  за  убитых  и
катающихся по земле в предсмертных судорогах  раненых. А  выстрелы следовали
один  за другим, редели ряды воинов царевича  Алея. Никто уже не  думал, как
ворваться в  крепость.  Все в панике повернули к  лесу и мчались туда, низко
пригнувшись, боясь  обернуться назад. Алей,  наблюдавший  за бегством  своих
нукеров  из-за  деревьев,  в ярости  грыз  молодыми острыми  зубами  рукоять
нагайки. Не разбирая дороги, уцелевшие  нукеры пронеслись мимо него и начали
понемногу  приходить  в себя, лишь добежав до  крутого  уступа реки, где был
разбит лагерь.
     -- Пойдем  отсюда, патша улы, -- мягко проговорил Ниязбай, беря Алея за
локоть.
     -- Оставь меня! --  выкрикнул он и хлестнул юзбашу наискось по широкому
лицу, пнул ногой в бок, продолжая кричать: -- Это ты во всем виноват! Ты! Ты
погубил столько моих людей! Я прикажу тебя повесить прямо здесь!
     -- Я  готов подчиниться всему,  что повелит сделать патша улы. Но поход
еще  не закончен. Я  могу  пригодиться.  Мы  получили  хороший урок  и  надо
придумать что-то другое.
     -- Трус! Ты попросту заговариваешь мне зубы, чтоб оттянуть  время. Надо
было дождаться, когда они все выйдут из крепости, а не посылать всех нукеров
под пушки!
     -- Царевич сам приказал идти в бой.
     -- А ты, ты почему не пошел вместе со всеми?!
     -- Я охранял моего царевича. Ведь кто-то должен был быть рядом...
     Алей  обмяк и  было  видно,  что он крепится из  последних сил, чтоб не
разрыдаться от собственного бессилия. Ниязбай осторожно обнял его за плечи и
повел  подальше в глубь леса, чтоб  никто не  увидел  царевича, проливающего
слезы. Тот  шел,  запинаясь  за корневища деревьев,  низко опустив голову  и
горько всхлипывая.  Наконец, они остановились у поваленного  бурей огромного
кедра, и Алей тихо спросил:
     -- Почему у нас нет таких пушек? Я слышал, будто бы Карача-бек привозил
из Казани оружейного мастера, но он то ли сбежал, то ли умер. Однако, многие
нукеры Карачи-бека имели ружья. Почему у нас нет их сейчас?
     -- Кто его  знает, но я сам слышал,  как хан Кучум,  твой отец, смеялся
над ружьями...
     -- Почему он смеялся?
     -- Они слишком тяжелы, их долго заряжать, да и к тому же кони путаются,
если стрелять из них.
     -- А русские кони? Они не пугаются?
     -- Про русских  коней мне ничего не известно. Но они больше стреляют из
ружей и пушек при обороне городков и крепостей. К тому же надо иметь большой
запас  пороха,  пуль,  ядер... Представь, какой обоз  пришлось бы снаряжать,
чтоб притащить сюда все это.
     -- Зато  не  погибло  бы столько  моих  нукеров. Ядрами  можно  было бы
пробить ворота и  ворваться внутрь.  А то мы колотимся бревном, а они по нам
из пушек... -- Алея начало трясти как в ознобе.
     -- Что прикажет, патша улы? Пойдем дальше или повторим нападение?
     Но  Алей так глянул на него, что Ниязбай вздрогнул и больше не задал ни
одного  вопроса.  Ночью  они  подобрали  мертвых,  оставленных  под  стенами
городка, захоронили их на  берегу, прочли молитвы, а  потом  сотни двинулись
дальше  неприметными тропами, чтоб  выискать  менее  защищенные городки  или
небольшие деревеньки.

        "* * *"

     Семен Аникитич Строганов находился на заимке, где  они вместе с Федором
продолжали  налаживать  пушечное литье,  когда  прискакал дворовый  человек,
сообщивший о повторном нападении на Керчедан воинов-сибирцев.
     --  На вогуличей  они никак  не похожи,  -- сбиваясь,  рассказывал тот,
взмахивая от волнения руками, -- одеты иначе и оружие другое...
     -- Выходит, наш друг, Кучум-хан, или сам пожаловал, или  своих башлыков
прислал. Не зря слухи шли, ох, не зря.
     -- Как хоть они на вас, господин мой, не наткнулись. А то бы схватили и
в полон уволокли, -- продолжал  сокрушаться дворовый. -- Скачу к вам сюда, а
у самого сердце так и заходится... Не дай Бог, вас и в живых вовсе нет.
     --  Не  хорони  раньше  времени,  успеем  помереть,  --  Семен Аникитич
посерьезнел и, оглаживая ствол недавно отлитой пушки, задумчиво спросил.  --
Выходит, дальше они подались... Куда же теперь пойдут?
     -- Не иначе как на Чердынь. Казаки хотели погнаться за ними, да осадчий
воевода, ваш человек, удержал их, не велел оставлять крепость.
     --  И правильно сделал. Вот  что, Федор, надо  сниматься тебе отсюда, в
крепость ехать, пока татары да вогульцы вокруг шастают.
     -- Так ведь хотели еще пару пушек отлить.
     -- Ладно, одну, может, и успеем. Только сделай-ка надпись на ней...
     -- Какую сделать? Что у Строгановых отлита?
     -- Это  само  собой, а  спереди припиши:  "Ермаку,  атаману  казачьему,
подарок".
     -- Сделаю, -- легко согласился Федор и скрылся в литейной избе.
     --  А ты, -- обратился  Семен  Аникитич  к поджидавшему  его  гонцу, --
проберись  к  племянникам  моим: Максиму  и Никите.  Скажи, что  дядя  велел
собраться у него в городке. Да поторопи, чтоб завтра и были.
     --  Страшно одному-то, -- вздохнул тот, но мешкать не стал и отправился
выполнять поручение хозяина.
     Сам же  Семен, вернувшись в  городок,  первым делом  разыскал  Ермака и
пригласил к себе в дом для долгого разговора.
     -- Как, атаман, думаешь -- сунутся еще раз басурманы на городок наш?
     Тот огладил правой рукой окладистую бороду, чуть кашлянул и неторопливо
ответил.
     -- Не о  том ты, видать,  Семен  Аникитич  спросить хотел. Вижу, о  чем
думаешь, только сказать не решаешься.
     -- Это о чем же? -- брови Строганова удивленно поползли вверх.
     -- А думаешь ты, как бы сделать,  чтоб  больше не совались они к тебе в
земли, не зорили работных людей,  в  полон не  уводили,  посады  не  жгли, в
дружбе с тобой жили.
     -- Эк, хватил! Когда же басурманы с людьми православными в дружбе жили?
Где такое видано?
     -- Слыхал я, что прадед твой тоже не сразу христианином стал. Так?
     -- Так-то так, да когда это было. Поди,  больше сотни годков набежало с
тех самых пор.
     --  То не  важно  Важно, что можно и соседей  твоих в православную веру
привесть, научить в церкву ходить.
     -- Чего-то не пойму я тебя, атаман Ты  в батюшки что ль напрашиваешься?
Тогда не ко мне вопрос. В  монастырь  иди,  успокой  там  душу.  Мы  с тобой
говорим, как отучить  людишек  на городки русские нападать, как проучить их,
чтоб не совались лет сто.
     -- Ну,  коль этих  побьем, то следом другие заявятся. Испокон веку  так
было. Тех повоюем, а там следующих жди-поджидай.
     --  Никак  перебрал ты вчера,  Ермак Тимофеевич,  а  сегодня башка худо
варит. Я те про Фому, а ты мне про Ерему в который раз, -- в сердцах хлопнул
ладонью по столу Строганов.
     --  Нет, то  ты,  Семен Аникитич, меня  понять не  можешь. Я ведь о чем
говорю, послушай. Ежели осы лесные повадятся в кладовку летать, мед таскать,
то сколь  их  не отгоняй, дымокур  не ставь,  а они все  одно  вокруг виться
будут, момент выбирать, чтоб мед тот уворовать.
     --  Унеси мед в другое место, чтоб не нашли,  и все дела, --  засмеялся
Строганов.
     --  Точно.  А  твои  вотчины  в  карман  не  спрячешь,  под  Москву  не
перевезешь...
     -- Не  спрячешь,  не спрячешь. Тут самому не знаешь, куда  от  сибирцев
спрятаться, чтоб в лихой час не прихватили.
     -- А пасечники как делают? А? Идут вслед за осами и гнездо  их находят.
Накрывают его шкурой овчинной и в воду. Все. Нет гнезда -- и ос не увидишь.
     --  Вон ты о чем, --  уважительно  глянул  на него Семен  Аникитич,  --
думаешь,  как  бы  гнездо басурманское разорить, чтоб  нам  от них убытки не
нести. Так кто туда сунется? Тут войско надо тысяч в несколько.
     -- Хватит на них и тех, что  со мной  пришли. Казакам  скоро надоест за
стенами сидеть, не тот у них норов. Станут или обратно на Дон проситься, или
куда  в иное  место. А  у Кучума, хана сибирского, воинов сейчас не больно и
много...
     -- Откуда знаешь?
     --  Пленник ихний сам  сказал.  Мол, с царевичем Алеем,  старшим  сыном
ханским, почти все нукеры и ушли. Никого в Кашлыке и не осталось.
     -- Точно?
     -- Ежели пленник не врет, то точно.
     -- А как наврал? Тогда как? Вдруг Алей этот обратно повернет?
     -- Подождем. Он еще даст о себе знать. Тогда  и решать станем.  Ты мне,
Семен  Аникитич, главное скажи: ружейный  припас, муку,  солонину дашь нам с
собой в поход?
     Тут  только до Строганова дошло, куда подвел разговор казачий атаман, и
он весь сжался, представив, как  те  выгребают все  его  запасы из  амбаров,
оставляя пустыми сусеки, обрекая его людей на голодную зиму.
     --  Нет, атаман, так не пойдет. Мы-то  с  чем  останемся?  Тут  заранее
припасать все надо год, а то и поболе. Да и как городки без охраны оставите?
А коль басурманы снова сунутся? Где вас искать?
     --  Смотри  сам, Семен  Аникитич, --  Ермак  встал и, тяжело  ступая по
скрипящим  под  ним половицам, направился к двери, -- я свое слово сказал. А
потом может  и поздно оказаться.  Как это говорят? Дорого  яичко ко Христову
дню. Прощай, пока...
     В  сенях   Ермак  столкнулся  со   стремительно  перескакивающим  через
несколько ступенек Максимом Строгановым, пробежавшим мимо него в дом.
     --  От чердынского воеводы гонец прибыл,  -- закричал он с порога, даже
не поздоровавшись с  дядькой,  -- татары  на город  напали.  Помощи  воевода
просит.  Прознал откуда-то про казаков, что на службу к нам пришли. Велит их
прислать.
     --  Садись, передохни, --  указал  на лавку Семен Аникитич, -- дождемся
Никиту, что он скажет.
     -- Не приедет  он.  Гонца  ко мне прислал,  мол, дел много.  Его татары
стороной обошли. Да и казаков он к себе  не заказывал.  Так что нам с тобой,
дядя Семен, вдвоем решать надобно.
     -- Видел, атаман казачий от меня только что вышел?
     -- Ну, в сенцах столкнулись с ним.
     -- Знаешь, чего он предложил, до чего додумался?
     -- Откуда мне знать?
     -- Хочет промышлять самого Кучума в его землях.
     -- Правильно говорит. Давно пора, -- живо откликнулся Максим. -- Я бы и
раздумывать не стал, а снарядил их. А ты что? Не хочешь?
     -- Эх, молодость, молодость. Правильно отец твой говорил, что хватим мы
лиха с казаками этими. Куда хотят, туда и воротят.
     -- А я так думаю. Пущай спытают судьбу свою. Кучума не повоюют, то хоть
с нашей шеи спрыгнут. Не жалко и снарядить их.
     -- Может, ты и прав, Максим, -- глянул задумчиво в окно Семен Аникитич.



        "ПОЗНАНИЕ УТРАТЫ"

     Государь  московский  Иван  Васильевич  все  более ощущал  усталость  и
раздражение  на всех  близких  к нему  людей. Враги и завистники жили рядом,
дышали  одним воздухом, пили и  ели с ним  за  одним  столом, чем несказанно
отравляли ему жизнь. Скольких он казнил, заточил монастыри, отправил гибнуть
на войну... И все бесполезно, все напрасно. На их место приходили не лучшие,
а худшие, кто не мог понять даже сотой доли замысленного им.
     Мелкие,  блудливые  людишки, думающие  лишь о прокормлении собственном,
сиюминутной выгоде, гордецы, кичливые соглядаи и доносчики! Почему он должен
жить  среди них,  мнящих  себя  то  героями, то  святыми, возвышающими  свой
ничтожный голос на него, царя, помазанника Божия! Слуги господина, лизоблюды
объедков  с  его  стола,  готовые  проглотить  царскую  блевотину,  лишь  бы
удостоиться  милостивого  взгляда.  И на них  он тратит  свое время,  жизнь,
отпущенные  Господом  дни,  которых осталось  так мало?! Прав  был  Христос,
укрывшийся от людей  в пустыне. Как только он поспешил обратно к ним, то был
тут же  предан и убит. Так они поступили с  Сыном Божьим. И Божий помазанник
для них не указ. Они  не могут простить ему унижений и обид,  про которые он
сам забыл давно и простил их серость, тупость, свинство.
     Лишь  английская королева Елизавета, женщина великой мудрости и чистоты
духовной, могла бы понять его лова, поступки. И он столько лет верил и  ждал
ее согласия соединиться небесными и  земными  узами, слиться в единое целое,
противостоять окружающему их варварскому миру.
     Но и она обманула, не пожелав разделить  бремя власти и ответственности
за новый, никем не виданный доселе союз. И ее женский умишко не смог принять
величайшего  замысла,   а  тем  более  не  хватило  решимости  к  выполнению
задуманного.
     Господь  ей  судья...  А  он  как-нибудь  доживет свой век  и  исполнит
возложенное  на  него  свыше  и передаст  державу  старшему сыну, который не
сумеет  не только  продолжить отцовские  дела,  но и не удержит  полученное.
Смирился он и  с  этим, не утратив, впрочем, надежду,  что  Господь  не даст
погибнуть  святой Руси,  впитавшей  и  вобравшей  в  себя  главные  заповеди
христианской  веры,   и  Москва,  ставшая  Третьим  Римом,  благословенна  и
нерушима, сколь бы не пророчили враги погибель ее.
     Открылось ему в долгих ночных бдениях и молитвах, что не будет согласия
у  трона, когда отойдет  он в  мир  иной,  и многие,  ох,  многие попытаются
удержаться на  только с виду  устойчивом царском горнем месте,  чтоб  вскоре
потерять не только сам трон, но и жизнь вместе с ним.
     Нет, не случайно собрал он на  свадьбе  своей с  Марией  Нагой младшего
сына Федора, бывшего посаженым отцом, а  дружкой  к себе взял князя  Василия
Ивановича Шуйского. А со стороны невесты был боярин Борис Федорович Годунов.
Поняли ли они сию  шутку его?  Догадались  ли о  том намеке, данном им? Вряд
ли...  Ибо  лишь посвященному  человеку  дано  знать  тайное. А  кто из  них
способен предвидеть будущее? Да они и завтрашнего дня увидеть не способны. И
если слепые кутята  вскоре прозревают,  то люди, считающие себя зрячими, всю
жизнь проводят во тьме душевной, не видя  света небесного, поскольку не дано
им видеть предначертанного свыше по скудости души и  веры.  И так живут они,
думая,  будто и другие столь  же слепы и бесчувственны. Но  и  он не  желает
собственными руками  разлеплять очи их,  закрытые струпьями безверия.  Нет у
него ни времени, ни сил для подобных пустяков.
     Иван Васильевич на осень  опять  уехал  в любимую Александрову слободу,
куда взял обоих сыновей с женами  и молодую свою жену, которая  пока  манила
его свежестью тела,  незамутненностью искрящихся восторгом очей, очаровывала
и разжигала  страсть. Нужно было  наедине обдумать  военные дела, которые  с
каждым днем все тревожили его, а  польский  круль Стефан  Баторий становился
все более дерзок и нагл. Его войска  стояли од Псковом, в то время как шведы
брали  русские  крепости на  морском  побережье.  Не хотелось и  думать, что
двадцать лет немыслимых трат и нечеловеческого напряжения могли пойти прахом
из-за тщедушного польского королька, чей род шел чуть ли не от крестьян.
     И  здесь,  в  Александровой  слободе,  Иван  Васильевич  не  переставал
раздражаться  от  никчемности  людишек,  суетившихся  в  дворцовых  сенях  и
переходах.  Утром он приказал  выпороть двух сенных  девок,  что вдруг сдуру
засмеялись у него за спиной. Пусть найдут другое место для веселья, а  не  в
царских палатах разевают рты и скалят зубы. За стенкой стонала жена старшего
сына Елена  Шереметьева.