удивляться частой
смене  правителей  своих. Плевать, кто там сидит во дворце и  собирает с них
оброк  за торговлю, за  дом, за  скот...  Плевать  на них всех и  прошлых  и
нынешних. Таких мастеров  как  в Казани еще поискать  надо. Ковры.  Кувшины.
Одежда. Обувь. Оружие. Проживем при любом правителе!
     Базар,  протянувшийся  вдоль реки,  шумел  и  переливался  разноцветьем
красок, поражая обилием товаров. Карача-бек и Соуз-хан шли по конному ряду и
с  восхищением разглядывали  лошадей, выставленных на продажу.  Каких только
расцветок  не было здесь:  от  белоснежной  с  чуть  заметным изгибом  спины
молодой  кобылки и  до  заезженного,  замордованного  буро-грязного  мерина,
понуро уставившегося в землю и не перестающего хрумкать  подобранным  где-то
клочком сена.
     --  За  сколько  продаешь своего  красавца?  --  обратился  Соуз-хан  к
старику, сидевшему на корточках возле мерина. Они были даже чем-то похожи --
старый  уработанный  конь   и  его  хозяин:  потухший  взгляд,  вялая  поза,
отрешенность от всего.
     --  Зачем,  уважаемому, такой доходяга?  -- Ответил  вопросом на вопрос
старик.
     -- Вон, сколько добрых коней стоит, любого выбирай.
     --  Не  твое  дело,--   вскинул   голову  Соуз-хан,--  работников  хочу
накормить, да только и им, видать, костей этой клячи не разгрызть.
     --  Дело твое,  уважаемый,  я не неволю,--  покорно ответил  старик, --
только  конек мой мне  хорошо послужил  и  другому хозяину еще долго служить
сможет.  Случись  ему  при  мне остаться,  так  он  бы  и  меня  в иной  мир
проводил... Любить надо скотину  свою, а ты, уважаемый, не умеешь. Иди себе,
куда шел.
     -- Нет,-- не  унимался Соуз-хан,-- скажи, чего ж ты его продаешь,  коль
он такой хороший конь?
     -- Потому  и  продаю, что мне совсем мало жить осталось. Хочу чтобы он,
конек  мой,  в добрых руках  пожил еще.  Попадись хороший  человек и так  бы
отдал, задаром.
     -- Рано себя хоронишь, -- вступил в разговор Карача-бек,  до этого лишь
прислушиваясь к спору.
     --  Старуху  свою уже  похоронил, а  теперь  и моя очередь  подходит,--
ответил старик и слеза мелькнула меж его редкими ресницами.
     -- И детей нет, что ли?
     -- Дети на проклятой войне сгинули, -- горестно ответил он. -- Будь они
прокляты, эти московиты, ни себе, ни нам спокойно жить не дают.
     Карача-бек постоял и, вынув  из кошелька  золотую монету, наклонившись,
вложил ее в старческую, сморщенную, как печеное яблоко, ладонь.
     -- Не печалься,  поживи еще и нас  добрым  словом помяни, -- и  потянул
Соуз-хана за рукав халата, увлекая за собой.
     Старик  от неожиданности сперва  замер, потом поднялся и, переваливаясь
на кривых ногах, заковылял вдогонку за ушедшими. Его  конек, вскинув голову,
пошагал за хозяином следом. Но Карача-бек и Соуз-хан уже затерялись в шумной
базарной  толпе и,  сколько старик  не  вглядывался подслеповатыми  глазами,
стараясь  отыскать странных  покупателей,  но  все  напрасно. Так и  остался
стоять в недоумении, а  его  послушный конек ласково тыкался мордой  в спину
старика.
     Карача-бек  и  Соуз-хан  уже  третий  день  ходили  по  базарным рядам,
присматриваясь к  оружейникам.  Их было немало, но  лишь  двое могли  делать
ружья  не хуже, чем  восточные мастера. Но оба были люди семейные и  наотрез
отказывались от  предложения  ехать в  Кашлык,  чтобы  там  ковать ружья для
сибирского  хана.  Сколько Карача-бек  не уговаривал их и какую  бы цену  не
предлагал, они были непреклонны.
     --  Покупайте  ружья  здесь,  в  Казани,--  отвечал один  из  мастеров,
выставляя опаленную огнем горна в кузнице бороду, -- и вам дешевле встанет и
нам семьи бросать не придется.
     --  Сколько  нам  ружей  нужно, ты  и  за  всю  жизнь  не  сделаешь, --
Карача-бек пощелкал пальцем по вороненому  стволу пищали,  которую держал  в
руке, -- мы хотим, чтоб ты и других мастеров своему делу научил.
     -- Э,  свои  секреты нам  продавать  не  резон,-- посмеивался мастер,--
зачем  мы тогда нужны будем, если  и другие  мастера не хуже нашего работать
станут?
     --  Нехорошо  говоришь,  зато  все  тебя  уважать будут, почитать,  как
старшего,  -- Караче-беку надоело уговаривать мастера и он  еле сдерживался,
чтобы не накричать.
     --  Меня и  здесь народ  уважает, -- щурил хитрые  глазки оружейник, --
зачем мне в вашу Сибирь  ехать, там, говорят, шибко  не хороший народ живет,
ножиком чик-чик делать будут,-- и он выразительно провел рукой по горлу.
     Наконец, Карача-бек,  не  выдержав пустого  препирательства,  плюнул  и
отошел от оружейника, бросив на прощание:
     -- Смотри, не пожалей! Я тебя, пока, по-доброму прошу.
     -- А меня только добром  просить  и  надо,  --  беспечно  махнул  рукой
мастер, не обратив внимания на угрозу.
     Но не таков был Карача-бек, чтобы отказываться от задуманного. Он велел
своим людям выследить мастера и узнать, где он живет.
     Поздней ночью, крадучись, нукеры Карачи-бека обошли дом  и встали подле
двери. Карача-бек, не  таясь, подошел и громко  постучал.  В  соседнем  доме
затявкала  собака, но никто не обратил внимания. В доме послышалось шлепанье
сандалий и женский голос негромко спросил:
     -- Кого шайтан принес в поздний час?
     -- Хозяин нужен...
     -- А до утра подождать нельзя?
     -- Дело не терпит.
     Дверь открылась. Выглянула пожилая женщина, посмотрела на пришедшего и,
не обнаружив ничего подозрительного, впустила в дом.
     На краю окна стояла масляная плошка, освещая небольшую комнату. Женщина
ушла  в  глубь  дома,  оставив  Карачу-бека  одного.  Через некоторое  время
послышались грузные шаги и появился сам хозяин.
     -- А, старый знакомый,-- не удивился он,-- чего пожаловал?
     -- Да вот, беда,  подкова  отлетела у моего коня и как раз перед  твоим
домом. Не поможешь?
     -- Если за ночную работу хорошо заплатишь, то, как не помочь...
     --Как  хорошему  человеку не  заплатить.  Сколько запросишь, столько  и
выложу,-- Карача-бек широко и дружески улыбнулся.
     Одевшись, он безбоязненно вышел во двор, и сразу с обеих сторон на него
набросились  нукеры,   пытаясь  свалить   на   землю.  Но  кузнец,  раскидав
нападающих, бросился в кузню, сорвал со стены кривую саблю и рубанул с плеча
ближайшего к нему воина.
     Из  дома полураздетые  выскочили дети  мастера,  испуганно наблюдая  за
происходящим. Заголосила  жена, над оградой  показались  прибежавшие  на шум
соседи, и все  могло бы  плачевно кончится  для Карачи-бека  и его  нукеров.
Тогда  он угрожая  кинжалом, ухватил за волосы одного  из сыновей и подтащил
его к двери кузницы.
     -- Брось саблей махать, --  приказал он  мастеру,  -- а не  то, -- и он
выразительно показал глазами на оцепеневшего от ужаса мальчика.
     Мастер, увидев стоящего перед ним сына с незнакомцем, державшего кинжал
на  шее,  запрокинув  назад голову мальца, бросил саблю  и  зло  с отчаянием
выругался:
     -- Будь  ты проклят  и дети твои до десятого  колена, коль на мальчишку
руку поднял.-- Говори, что делать надо.
     --  Собирайся,--  приказал  Карача-бек,-- и скажи жене,  чтобы голосить
перестала.
     Вскоре  по узкой улочке меж спящих домов  оружейников проехали всадники
по  два человека в ряд. На коне сидел связанный по рукам  мастер Нуруслан, а
впереди  всех  Карача-бек  держал перед  собой в седле дрожавшего от  страха
мальчика, пытающегося отыскать глазами в толпе воинов отца.
     --  Думаю, что  наш хан  будет доволен,-- сказал, глянув на Карачу-бека
Соуз-хан,  когда  они  миновали  городские ворота,  -- хорошего мастера  ему
везем.
     -- Хан  ничего не  должен об  этом  знать,-- сверкнув глазами, глухо  с
нажимом произнес Карача-бек, -- не ему мастера везу.
     Соуз-хан замолчал и подумал,  что лучше бы ему совсем не связываться  с
ханским визирем, а жить и дальше спокойно в своем улусе, вдали от Кашлыка.
     Городок  Строгановых   на  сей  раз  отряд  Карачи-бека  обошел  далеко
стороной.  А  к весне по уже протаявшим лесным  тропам подошли к  Иртышскому
берегу, где и расстались: Соуз-хан,  немало похудевший за дорогу, отправился
к себе, а Карача-бек с купленными ружьями и захваченными пленниками поехал в
сторону  бабасанского городища, где находилась спрятанная глубоко под землей
его оружейная мастерская, охраняемая верными людьми.
     Когда   кузнец   осмотрел   оружие,   сделанное   местными   мастерами,
презрительно скривился и спросил:
     -- Бабы что ли у тебя здесь работали? Моя жена и то лучше бы сковала.
     -- Вот ты теперь и покажешь, -- усмехнулся Карача-бек.

        "* * *"

     Мухамед-Кул и Зайла-Сузге не заметили, где  они миновали границу зимы и
въехали в цветущее  лето. Точнее, это было только начало летней  поры, когда
воздух насыщен нестерпимым жгучим ожиданием рождения  новой жизни, когда все
зимние   опасности   отброшены,   забыты,   когда  ликование  перед   полным
пробуждением  блуждает вокруг: и разлитое по земле,  и  в набухающих  почках
деревьев, и первом  робком  цветении трав -- все это  вселяло уверенность  и
давало надежду.  Они ехали вдоль русла  Иртыша, который постепенно сужался и
становился уже не тем могучим сибирским сметающим все на своем пути потоком,
а послушным, тихим ручейком, ласкающимся, словно котенок, о твои ноги.
     -- Смотри, что это там? -- показала рукой Зайла-Сузге.
     Мухамед-Кул  привстал  на стременах  и увидел огромную красную  полосу,
тянувшуюся вдоль горизонта.
     -- Это же тюльпаны цветут!
     -- А я уже и забыла о них в Сибири. Поскакали? -- она словно помолодела
на десять лет  и  сейчас казалась той  юной  девчонкой, привезенной когда-то
купцами на продажу в Кашлык.
     Они  поскакали, горяча  коней, уставших  за долгую  дорогу,  оставив  в
недоумении  сопровождающих их пятерых нукеров, решившихся ехать без ханского
позволения  в  далекую  Бухару.  Красные   тюльпаны  чуть  прираскрыли  свои
остроконечные,  головки,  открываясь  солнечному  свету,  пчелам,  оживленно
снующим  меж ними. Не было ни малейшего  ветерка,  и  цветы,  покачиваясь от
легкого  прикосновения  снующих  пчел,  казалось,  будто  кивали  головками,
приветствуя всадников.
     -- Так бы и жила здесь,  -- с вздохом умиления проговорила Зайла-Сузге,
соскакивая на землю.
     -- Может,  остановимся? Куда нам  спешить?--  Мухамед-Кул сказал это  и
осекся, увидев как потускнели глаза его тетки.
     --  Я  согласна,  но  только  когда  найдем  Сейдяка,  моего сына.  Он,
наверное, и не узнает меня...

        "* * *"

     В Бухаре по  улицам  туда и  обратно сновали  торговцы, спешили куда-то
воины,   в  тени  сидели  молчаливые   старики,  безучастно  взирая  на  все
происходящее. Зайле-Сузге удалось отыскать  свою старую няньку, которая жила
в доме старшего сына,  глухую и почти  ослепшую.  Но  она сразу,  едва Зайла
вошла в комнату, подняла голову и прошептала:
     -- Доченька моя,  я так  много о  тебе  думала... Они  долго  говорили,
всхлипывали, вытирая слезы, и чем больше говорили, тем спокойнее становилось
на душе у  Зайлы. Она увидела, что  жизнь  обошлась  жестоко не только с ней
одной. Многих ее подруг увезли в другие города,  в гаремы к богатым женихам,
а других  так и в живых нет  уже. Правда, старая  няня  ничего  не слышала о
Сейдяке, но соседи говорили,  что  на окраине Бухары живут какие-то люди, не
похожие на местных  жителей. Они никого не принимают  и почти не выходят  из
дома, сторонясь чужих глаз.
     -- Сейчас я  пошлю за соседкой, она  расскажет, что  знает,-- пообещала
старая няня, кликнув одного из многочисленных внуков.
     Вскоре появилась и соседка, шустрая далеко не старая женщина, постоянно
торгующая на центральном базаре материей, что ткали ее дочери.
     -- Только раз я этих людей видела, когда они по моему ряду проходили...
     --  А мальчика  с ними не было? -- не дав  договорить женщине, спросила
Зайла, сжавшись, будто от ответа могла зависеть ее жизнь.
     -- Вроде  бы  был, бойкий  такой крепыш. Я  еще подумала, как хорошо он
одет, а родители в худенькой одежонке ходят.
     -- Как их найти? -- Зайле не сиделось на месте.
     --  О,  доченька,  надо  людей  спрашивать, так сразу тебе никто  и  не
скажет.
     Два  дня  продолжались поиски  и,  наверное, половина  бухарских женщин
принимали   в  них  участие.  Наконец,  прибежали  внуки   старой  няни   и,
подпрыгивая, закричали:
     -- Узнали!  Узнали! Они  живут  рядом со старым  кладбищем.  Мы  дорогу
покажем.
     Мухамед-Кул и  Зайла-Сузге в сопровождении  детей  и говорливой соседки
отправились   к   старому   кладбищу.  На   пороге   большого,   много   раз
перестраиваемого дома, их встретил хмурого вида мужик и спросил:
     -- Чего вы тут вынюхиваете? Мухамед-Кул с почтением обратился к нему:
     -- Мы ищем сына этой женщины, который был привезен сюда из Сибири.
     -- Не знаю  я  никакого сына, -- грубовато  и как-то неуверенно буркнул
тот, насторожился, чувствовалось, что он недоговаривает.
     -- Я знаю, что он здесь,  -- вдруг быстро заговорила Зайла-Сузге, и  ее
взгляд   упал  на  сушившиеся  на  веревке  детские  штанишки  и  рубашонки,
пестреющие на фоне белой стены.
     --  В каждом дворе дети, а у некоторых очень много  детей,-- рассмеялся
хозяин.-- Почему ты решила, что это вещи твоего сына?
     -- Я знаю, что Сейдяк здесь.
     В  это  время  с  другой  половины  дома во  двор  выбежал небольшой  с
загоревшим лицом черноволосый мальчик в красных сапожках  и аккуратно сшитом
по размеру халатике, подпоясанный тканым  кушаком.  К  поясу были  привешены
кожаные  ножны,  а в руке  он держал  деревянную  саблю, которой воинственно
размахивал над головой.
     Зайла, вытянув  руки,  кинулась  к  нему, но  он остановился, испуганно
попятившись к дверям.
     -- Мама-Аниба, -- громко  позвал  он,  -- тут  какая-то тетенька  к нам
пришла.
     Вышла  пожилая  женщина, подхватила  мальчика  на  руки и,  взглянув на
собравшихся во  дворе людей, некоторое время пристально рассматривала Зайлу.
Вдруг руки старухи  обмякли, на  глазах выступили слезы,  она  пошатнулась и
прошептала:
     -- Неужели живая?!
     Зайла-Сузге подошла, обняла Анибу, Сейдяка и заплакала, так и  не сумев
произнести ни одного слова.
     Уже  вечером,  когда они сидели во дворе и Аниба рассказывала,  как они
ускользнули от погони,  с  каким  трудом добрались  до  Бухары и  как смогли
укрыться у дальних родственников Ураз-хана.
     -- Везти его в Сибирь не хочу, но и здесь оставаться опасно,-- добавила
Зайла.-- Был бы жив мой отец, я могла бы что-то придумать, но сейчас... даже
не знаю, на что мы станем жить.
     -- Я  прихватил с собой кое-что  из  Кашлыка,  --  вступил  в  разговор
Мухамед-Кул, сидевший тут же.
     -- Надолго ли этого хватит. А тебе надо возвращаться обратно.
     -- А вы, как же тут одни останетесь?-- не сдавался он.
     --  Женщина всегда сможет прожить  своим трудом. Будем  как  все шитьем
заниматься да сына растить.
     -- Он должен вырасти воином.
     -- Обязательно,-- согласилась Зайла,-- сильным и честным, как его отец.
     В  сгущавшихся сумерках  Мухамед-Кул заметил  мелькнувшую  вдоль забора
тень,  и,  пристально  вглядываясь,  подумал,  что   женщинам  действительно
безопаснее  будет  жить одним, не  привлекая к себе излишнего внимания. Да и
потом, Сибирь звала и манила его к себе, как первая любовь.
     Нет для путника,  истомленного дорожным  зноем ничего более  приятного,
как  глоток весеннего  сибирского воздуха.  Он  питателен,  как  материнское
молоко; он волнует кровь, как первая женщина  и с  каждым новым  глотком его
чувствуешь, что силы возвращаются к  тебе  после долгой  изнуряющей  зимы, и
хочется жить, скакать верхом и любить.

        "***"

     ...Кучум  ехал  в сопровождении нукеров по талому  снегу к тестю,  хану
Ангишу, взяв с собой Самбулу и детей. Они совершали по небольшому переходу в
день, а на ночь останавливались в  улусе одного из  дружественных ему беков.
Принимая  сибирского  властителя,  выказывая  радость, резали  самых  жирных
баранов,  поили  отборным  кумысом,  несли  подарки,  а  вечером  приглашали
музыкантов,  исполнявших  длинные  заунывные  песни,  восхваляющие  доблесть
сибирского хана.
     К  концу пути  Кучуму  порядком  надоели  и сами беки, и  повторяющиеся
каждый  вечер  хвалебные  песни,  но человеку, ступившему  однажды  на тропу
власти, уже не сойти с нее, и он  принимал  их  изъявления  в верности,  как
путник принимает на себя дорожную пыль и усталость.
     Нужно ли было все это ему? Зачем тратить столько времени, чтобы в сотый
раз  услышать, какой  мудрый  он  правитель,  как  красива его  жена,  каким
богатырем  вырастет  его сын?  Но Кучум  сидел у вечернего  костра  с пиалой
кумыса в руках,  осоловевший от жирной пищи, льстивых речей, нудных  песен и
ему казалось,  что  так было всегда, всю  жизнь, и  так  будет  продолжаться
вечно.  Кто, как не он, смог справиться с этим диким, необузданным  народом,
связать в тугой узел племена, сидевшие у  малых речек, в  болотах, заставить
их  исправно  платить дань,  свозить  в  Кашлык драгоценные меха, прекратить
грабежи  на дорогах и обратить  (пусть не всех) князей и  беков, в праведную
веру, завещанную пророком Магометом.
     Едва  ли   не  каждый   князь,   побывавший   в  Кашлыке   и  принявший
мусульманство, строил в своем городке мечеть и просил прислать ему муллу. Но
где набрать их столько? А потому главный имам, живший неподалеку от Кашлыка,
непрерывно  объезжал соседние улусы, обращая  подданных его в истинную веру.
Но далеко не все верили в Аллаха или, хотя бы делали вид,  что верят. Кучуму
доносили о  том, как в дальних селениях все еще приносят в  жертву животных,
мажут губы кровью  и пляшут вокруг костров  под  звуки  шаманского бубна. Он
пробовал  отправлять  туда воинов и шейхов,  но  те  возвращались ни с  чем,
ободранные и понурые, не находя ни мест жертвоприношения,  ни самих шаманов.
Трудно изменить  людей,  живущих  в  таежных дебрях  с верой в  своих богов,
вырезанных из дерева. С приходом Кучума они стали более осторожны, молчаливо
соглашались  с  тем,  что  втолковывал  имам,  а  после  его  отъезда  вновь
выставляли спрятанных божков своих, выводили с далеких заболоченных островов
укрытого там шамана и... о дальнейшем Кучуму не хотелось и думать.
     Сидя у  костра  в очередном  улусе и  слушая  монотонную песню  о былых
подвигах, он думал, как поведет  себя этот  бек, проводив его  до ближайшего
поворота.  Может  быть, тоже пригласит шамана, который начнет прыгать вокруг
костра и слать проклятия на его голову. Он не боялся за свою жизнь,  вернее,
давно перестал бояться, ведь  любой из  них  мог  всадить кинжал в спину,  а
потом гордиться этим поступком, став героем. Нет, слишком трусливы, но хитры
они. Знают какова будет расплата, что станет с ними и со всем их родом. Да и
раньше так  жили в  этих краях,  прославляя  очередного  хана. Менялись лишь
имена. Теперь пришло его время, время Кучума. И он был рад этому.
     Хан Ангиш,  узнав  о едущем  зяте,  выслал  торжественную процессию для
встречи. Две сотни воинов,  потрясая пиками,  ударяя  в  медные щиты, громко
кричали: "Славен хан Сибири!"  Кучум, покачиваясь в седле,  ехал  меж рядами
воинов и легкая снисходительная улыбка застыла на  его  усталом  лице.  Алея
тоже посадили на  коня,  разукрашенного цветными  лентами, покрытого дорогим
узорчатым  ковром,  которого  вели  под  узды  два  нукера.  За  спиной  его
красовался маленький  лук со стрелами, на боку --  кинжал,  с  вправленным в
рукоять изумрудом, а зеленые сапожки, шитые серебряными нитями,  позванивали
звездочками шпор. Кучум любовался своим сыном, свободно державшимся в  седле
и уже начавшим осознавать, что такое власть, ничуть не тяготясь ею.
     Сам  хан  Ангиш  с  сыновьями  стоял  на  небольшом холме  в  окружении
многочисленных родственников и с улыбкой смотрел, как его внук управляется с