ся  своим  делом.  Об  исчезнувшем  ребенке на время
забыли...
     ...Князь  Барятинский  из-за   занавески  сперва  пристально  разглядел
непонятно откуда взявшуюся в его доме монахиню, не  без труда признал  в ней
свою бывшую  стряпуху, проживавшую когда-то у него  вместе с матерью, и чуть
успокоился. Вышел к ней с улыбкой и с обычным добродушием.
     -- Не  думал,  не  гадал, что  почтенную  инокиню  Господь ко мне в дом
пошлет. Что привело тебя?
     --  Князь,  видать,  не  признал  меня? --  потупя глаза, тихо спросила
Евдокия.
     --  Отчего  ж  не признать... Признал  как  есть. Дуся? Вот  видишь, не
совсем еще из ума старый князь выжил. Одна? Мать-то где?
     -- Она к себе на родину в Устюг уже несколько годков как ушла. И вестей
от нее до сих пор никаких не имею.
     -- То бывает. Даст еще знать о себе. Ты никак постриг приняла? -- Князь
намеренно не спрашивал о младенце, которого  Дуся крепко прижимала  к себе и
покачивала время от времени.
     -- Нет, не приняла постриг. Послушница пока.
     Оба  замолчали,  не решаясь заговорить  о главном. Наконец,  первым  не
выдержал князь и, насупясь, пожевав губы, спросил:
     -- Ребеночек  твой? Или  подобрала где?  Евдокия  подняла  на него свои
чистые, незамутненные глаза и без утайки выдохнула:
     --  Царской бывшей  жены сынок.  Анны.  Кто отец, сказать не  смею, но,
может статься, и не государь наш вовсе.
     -- Как?! --  всплеснул руками Барятинский и, откинув пеленку, уставился
в детское личико. Мальчик проснулся и сонно поглядел  на  бородатого мужика,
склонившегося над ним, испугался, заплакал.
     -- Вышел бы, князюшка... Покормить мальца надо...
     --  Неловко  повела плечом  Евдокия,  скидывая с себя  верхнюю  одежду,
оставшись в черном, наглухо закрытом платье.
     -- А кормить  кто  станет? -- Барятинский растерянно оглянулся,  словно
где-то здесь должна находиться и кормилица.
     --  Да  я и  покормлю, -- просто ответила  Евдокия, качая и  сноровисто
распеленывая младенца.
     Ничего не понимающий Барятинский попятился  к  дверям, столкнулся там с
женой,  которая, верно,  слышала весь их разговор, и  она с улыбкой потянула
его за собой, но он успел спросить:
     -- Нарекли как?
     -- Димитрием, -- отозвалась  из-за  закрытых  дверей  Евдокия. И тут же
детский  крик смолк,  послышалось  негромкое  удовлетворенное  посапывание с
причмокиванием и тихое бормотание Евдокии.
     -- Ох, бабьи дела не свели бы с ума, -- произнес,  разводя руками, Петр
Иванович и размял жесткой пятерней напряженную шею.
     -- Это  точно,  --  вновь ободряюще улыбнулась ему княгиня  и, проводив
мужа, осторожно зашла в комнату к кормилице.
     А  вечером  Петр  Иванович  отправился  к  князьям  Васильчиковым, чтоб
сообщить потрясающую новость. Они долго беседовали с хозяином дома наедине и
дали друг другу слово никому не говорить о случившемся и оставить до времени
Евдокию  с  мальчиком у  Барятинских, сообщая  всем,  будто  бы  приехала  с
дальнего имения  родня,  которая некоторое  время поживет в Москве.  Однако,
слух о таинственном  младенце странным образом проник на улицу, и вскоре все
соседи  стали  с  любопытством  поглядывать  на  княжескую  усадьбу,  ожидая
дальнейшего развития событий.
     Меж тем в Москву прибыл из Рима  посланник самого папы Григория Антоний
Поссевин. После переговоров о мире с польским королем, папский легат пожелал
повести беседу о вере, но непременно с глазу на глаз, с царем.
     -- Как же я с тобой  один  говорить стану, без ближних людей, которые в
государстве  моем  наипервейшие люди? -- хитро  щурясь,  спросил  посла Иван
Васильевич. -- Да и опасно нам спор затевать о вере... А то каждый будет  на
своем стоять, и войдем в брань великую...
     -- Что ты, государь! Как можно браниться из-за веры. Тем более, что она
у нас  одна. Единая  вера. Наместник Бога  на земле  папа  римский  Григорий
сопрестольник апостолов христовых Петра и Павла. Он желает  с  тобой,  царем
московским, в одной вере быть. Хранимые у нас  книги греческой веры мы можем
привезти в Москву для сличения с теми, что у вас по церквям читаются.
     Иван Васильевич недовольно поморщился и тихо обронил:
     -- Мы не дети малые, чтоб  по вашему  писанию вере учиться. Свои  чтецы
имеются. Не переводи, -- махнул рукой толмачу.
     Поссевин,  не дождавшись перевода слов царя,  продолжил ласковым тоном,
оглаживая  чисто  выбритое  лицо, произнося  слова  негромко,  но  твердо  и
убедительно.
     --  Папа Григорий желает, чтоб  государь московский вернул себе прежние
вотчины, предкам  твоим  принадлежавшие:  Киев, Царьград, выгнал  бы  турков
оттуда.  Он собирается направить тебе корону императорскую  и объявить царем
всех восточных земель.
     -- Ишь ты!  Спохватился! Без него  мы не знали, какими землями владеем,
чем управляем.  Вразумил  нас  бедных! Скажи ему, --  кивнул толмачу, -- что
земель тех иметь не  желаем. Хватит нам того, что  есть. И ему  еще уступить
можем. А вера наша  истинная и  не  греческая  вовсе.  Византия  просияла  в
христианстве, потому и  зовут  ту веру  греческой.  Спор  же с ним  вести не
станем. Добром это не кончится...
     Папский посол выслушал переведенное  ему  до  конца, ласково улыбнулся,
словно ратник перед боем, узревший перед собой слабого врага.
     -- Вижу, что  государь опасается говорить со мной о  вере, понимая, что
не прав. Тогда прошу признать это и я доложу о том папе...
     -- Ах ты, лисица римская! -- Иван Васильевич вскочил со своего места и,
подбежав вплотную к  Антонию, ткнул ему пальцем в бритое лицо. -- А скажи-ка
ты мне, любезный,  согласно какой вере  ты  бороду бреешь и скоблишь? Или не
знаешь, что запрещено в  Писании сечь  бороду не только попам,  но и мирянам
простым? Скажи, скажи!
     Посол  невольно  отклонился от царского  вытянутого перста  и, смутясь,
провел  в очередной раз узкой  ладонью по  чистой от  растительности щеке и,
отведя глаза, ответил:
     -- То согласно естества моего не растет у меня борода...
     --  У тебя не растет, у папы вашего  не  растет. У всех что  ли она  не
растет? Рассказывай сказки другому кому.
     Сидевшие на лавках бояре съежились, поняв, что папскому послу  удалось,
не понимая,  какой  опасности  он  подвергается, вывести царя из  себя.  Тот
забегал по тронной  зале, время от  времени  останавливаясь перед  легатом и
тыча в него посохом.
     -- Папа наш сам  волен  поступать  со  своей  бородой так,  как считает
нужным, -- невпопад брякнул Поссевин.
     -- А носить себя с  престолом вместе по воздуху, Он тоже сам  решил или
враг  рода человеческого  его к  тому надоумил?  --  в ярости  швырял слова,
словно свинцовые пули, Иван Васильевич. -- А  крест на сапоге  вышитый иметь
как он  смеет?!  Это ли  не поругание кресту святому?! Мы  крест  Христов на
врагов во имя  победы своей подымаем.  А опускать ниже пояса, ниже  срамного
места, нам и в голову такое не придет! Как же  папа ваш додумался до такого?
Не позор ли то миру христианскому всему?
     Поссевин понял,  что попал впросак, и  не так-то легко будет  совладать
ему с московским  царем,  но и не думал сдаваться, а  решил чуть подольстить
тому. Разве  не он,  Антоний  Поссевин,  ученик  иезуитов, выиграл множество
богословских  споров  в стенах  различных монастырей, о чем  известно самому
папе  Григорию.  Так  неужели  он  не  сможет  осадить  какого-то  дремучего
московита, что дальше своей дикой страны никогда не выбирался?
     -- Мы своего святого отца по  достоинству величаем. Ибо он есть учитель
всех государей и судить  о содеянном им мы не смеем. Не он  ли сопрестольник
апостола Петра, который был сопрестольником самому Христу? Вот ты, государь,
тоже  сопрестольник  великому князю киевскому Владимиру равноапостольному. А
потому, как мне  тебе не поклоняться?  -- с этими  словами папский посол  не
мешкая бухнулся  перед царем на  колени, коснувшись  лбом цветастого  ковра,
лежавшего на полу.
     Но на  Ивана  Васильевича подобная хитрость не  произвела  ни малейшего
впечатления. Он скривился и повернулся спиной к простертому ниц Антонию,  но
все же чуть убавил свой пыл.
     -- Тебя послушать, так папа ваш  Григорий сам почти что апостол. Только
вот не  живет по  заповедям  господним.  Мы себя велим почитать по правлению
нашему на земле, в государстве своем. А те, кто себя апостольскими учениками
величают, то  должны смирение в первую очередь выказывать,  а не бахвалиться
тем, что их на престоле аки на облаке носят. Папа не Христос, а слуги его не
ангелы. Прежние  папы, что в смирении великом жили, те  достойные ученики  и
слуги Христовы. К ним и апостольский  чин применить можно. А  те, кто мнят о
себе много, то волкам подобны, разоряющим стадо пастыря небесного.
     Когда до  Поссевина дошел смысл сказанных царем слов, то он понял,  что
ему  не  только не  выиграть  спор, но  и тем самым он  вынужден выслушивать
обидные слова о папе, не зная, как защитить его.
     -- Если уж папа римский волк...  Что мне говорить  дальше,  --  уже без
прежней улыбки ответил он и замолчал.
     Иван Васильевич  самодовольно  еще разок прошелся  по  зале, глянул  на
оживившихся было бояр и, пристукнув посохом, спросил посла:
     --  А  службу  нашу  церковную  завтра  послушать не  желаешь?  Тогда и
сравнишь, какая служба благостнее, когда  душа  просветлеет и невольно слезы
литься начнут.
     Посол  безразлично качнул  головой  и,  раскланявшись,  удалился.  Иван
Васильевич, кликнув  дьяка Писемского,  отправился  к себе  в горницу,  чтоб
заранее  подготовить  ответ  папе  римскому  Григорию.  Туда и принесли  ему
грамоту от чердынского  воеводы,  в которой он  извещал царя, что воины хана
Кучума пожгли многие русские селения и обложили саму Чердынь. Он просил царя
направить хоть  малое  войско на помощь.  При этом добавлял, что  к господам
Строгановым  пришли недавно казаки в несколько  сот человек, но сидят все по
городкам и помощи ему никакой давать не желают.
     -- Это что же они, Строгановы, творят? -- стукнул кулаком по столу Иван
Васильевич. -- Свое добро берегут, а государево пусть горит ясным пламенем?!
Отпиши к ним,  --  повернулся  к  дьяку, --  что, коль не пошлют казаков  на
выручку воеводе  чердынскому, то  наложу  на них  опалу свою на многие годы.
Пусть забудут, что в  любимцах ходили. И чтоб грамоту ту в ночь сегодня же с
гонцом отправить.
     Дьяк торопливо кивал головой, запоминая сказанное.
     -- А к папе римскому, когда писать будем? После?
     -- К папе наперед напишем. Прямо сейчас и садись. Отпиши ему, что посла
его с радостью великой приняли и все  выслушали. Земель  у  него  никаких, у
папы, не просим,  а своих уступать не желаем. У нас их столько, что и за год
не объехать. Об этом не надо, --  отвернулся к окну  в глубокой задумчивости
Иван Васильевич.



        "ПОЗНАНИЕ НАЧАЛА"

     После разговора  с  Иваном  Кольцо  Ермак решил  проехать  и по  другим
городкам,  где  разместились  казачьи сотни.  Он  уже  привык к  неожиданным
подъемам по  отлогим горным скатам, мелким, но быстрым, искрящимся  речкам с
каменистыми   берегами,   густым  ельникам,  пахучим,  прозрачным   сосновым
перелескам. Если бы не  горы, то в остальном эти места во многом походили на
его родную Сибирь.
     К полудню конь совсем притомился и часто останавливался, тянулся мордой
к траве. Было бесполезно понукать его,  он даже не  чувствовал ударов. Ермак
решил  дать  ему отдых  и пошел пешком, ведя неторопливого конька на поводу.
Неожиданно он заметил примятую траву и несколько поломанных ветвей справа от
тропы. Вначале  решил, что тут проехал кто-то из воинов царевича  Алея,  но,
осмотрев землю под деревьями, не обнаружил  следов копыт. Не думая, зачем он
это делает, пошел по едва различимым следам, вынув на всякий случай пищаль и
пригибаясь при каждом шорохе.  Пробирался так он довольно  долго,  временами
теряя след,  возвращался  обратно,  постепенно  продвигаясь вперед. Наконец,
почувствовал    запах   дыма   на   противоположном   берегу    прозрачного,
погромыхивающего камешками ручья,  и перескочив через него, увидел в  склоне
горы небольшое темное отверстие.
     Привязал коня к дереву, осторожно подобрался  ко входу  в пещеру, держа
пищаль  перед  собой. На пологом  склоне  меж тлеющих углей стоял горшочек с
булькающей похлебкой. Здесь же лежал зазубренный топор,  небольшая, вязанная
из  конского волоса сеть и берестяной туесок.  В  саму пещеру вели несколько
ступеней, выложенных  из мшистых валунов. Поднимаясь по  ним, Ермак  услышал
глухое бормотание, доносящееся изнутри. Вытянув шею, он разглядел в полутьме
стоящего  на  коленях  спиной  к  нему  человека,  который  что-то  негромко
повторял,  осеняя себя время от времени крестным знамением.  На  камне перед
ним горела самодельная лампадка и стояло несколько икон.
     Ермак  не  стал  его  тревожить  и терпеливо  дождался  конца  молитвы.
Наконец,  незнакомец встал с колен, широко в последний  раз  перекрестился и
повернулся в его сторону, равнодушно скользнул взглядом и,  не выказывая  ни
малейшего испуга, произнес ровным голосом:
     --  Мир  тебе  и  спаси  Господь  душу  твою  многогрешную. Давно  тебя
поджидал. Знал, что придешь.
     -- Как ты мог это знать?  --  удивился его  словам Ермак.  -- И кто ты?
Почему живешь здесь один?
     -- Местные мужики называют меня отшельником. Имя  мое Мефодий. А  как я
про  тебя,  атаман казачий, узнал, то  что  же в  том необыкновенного? Кто с
Господом Богом молитвенную беседу ведет, тому многое открывается.
     Одет Мефодий был в черную до  пят рясу, крутую лобастую голову до самых
глаз прикрывала черная клиновидная шапочка с крестом. На вид ему было больше
пяти десятков  лет, но  держался  старец  бодро  и во  взгляде  чувствовался
недюжий  ум  испытанного  жизнью  человека.  Ермак ощутил себя  рядом с  ним
неопытным  юнцом и поначалу хотел уйти, но  был  словно  заворожен словами и
глазами отшельника и каким-то его тайным знанием жизни.
     -- И давно ли так живешь, от людей вдали?
     -- Третье лето минуло, пришел сюда из-под Пскова, неся слово Божие.
     -- Не трогают вогульцы?
     -- Я им ничего плохого  не  сделал. Наоборот, в прошлую зиму, в сильные
холода,  принесли  мне шкуры  для одежды,  рыбы свежей. Нет, с ними я  мирно
живу.
     -- Отчего же в городок не уйдешь? Рядом с людьми спокойнее жить...
     -- Не скажи, мил человек. У людей своих забот  предостаточно и  до меня
им  дела нет. Да и  я среди  мирских  забот  в ту же колею  попаду.  А суета
мирская засосет, затянет и  оглянуться  не успеешь,  как думать об обыденном
начнешь,  а там  и на простую молитву времени  не останется. Потому и выбрал
эту  пещеру, где кроме меня  и Бога  никого  рядом нет и ничто  душу мою  не
тревожит.
     -- Я вот потревожил, -- усмехнулся Ермак. Они спустились вниз к  берегу
ручья к  двум лежащим  там  валунам, что  были,  верно, специально  вытащены
старцем к кострищу. Мефодий вынес из пещеры две шкуры и заботливо покрыл ими
камни, лишь потом предложил Ермаку сесть на холодный валун, пояснив:
     -- Он тепло человеческое мигом  в себя забирает. Оглянуться не успеешь,
как лихоманка  зацепит,  занедужишь. Давно хочу поговорить  с тобой,  атаман
казачий. Как узнал от людей, что пришли вы на службу к господам Строгановым,
так и решил свидеться с тобой.
     -- Чем же я так тебе интересен? Или казаков ране не видел?
     -- Как не видел. Повидал и казаков, и  иных воинов. Только в край  этот
дикий, покровительством  Божьим  не освещенный, не  всяк  человек  идет,  не
каждый здесь селится.
     -- Это почему?  --  старец все  более и более располагал к  себе Ермака
своим  образом  мыслей.  Ему  пока не  приходилось  встречаться с  подобными
людьми,  которые могли бы объяснить многие обычные поступки, вкладывая в них
иное значение и смысл.
     -- А как  же? Каждый зверь живет там, где ему Богом завещано: медведь в
лесу, рыба в реке, птица по небу летает...
     -- Всяко бывает. Журавль, к примеру, больше по болоту бродит, а гусь по
воде плавает. Да и медведь в реку забирается рыбку словить.
     -- Вот-вот.  Правильно  мыслишь: каждый  в  чужие владения  норовит  за
добычей сунуться, а после обратно  к себе уходит,  где  жить привык. Рыба по
верху  речному  плавится,  выпрыгивает на  мир глянуть  и обратно на глубину
ныряет. А человек не  так разве? Русские люди испокон веку по городам живут,
где место  чистое, намеленное,  храмами,  монастырями окруженное, чтоб врага
рода человеческого  к домам  близко  не  пускать.  А здесь  места необжитые,
несвященные. Всяк сюда пришедший  искушению подвержен, по себе  чую. Иначе и
быть не должно. Ты вот сам, атаман, крещен, поди?
     -- Здесь меня и крестили, в  этих самых краях, -- задумчиво ответил он,
-- Василием нарекли...
     -- Вот тебя  обратно  и потянуло  к  тому  месту, где  впервые таинство
причастия  принял, праведное слово услыхал. Но всяк человек, сюда пришедший,
должен вдвое, втрое больше молиться, исповедываться. Иначе замучат  грехи --
и сам не заметишь, как во все тяжкое пустишься.
     -- И  какой  же грех  наиглавнейший?  -- наклоня  голову  вниз, спросил
старца Ермак.
     --  Вижу, разговор у нас долгий будет, а потому перекусим, а потом уж и
побеседуем, поговорим по душам. -- Он сноровисто подхватил с углей горшочек,
большой ложкой разлил похлебку  в деревянные миски, подал Ермаку. Тот достал
из дорожной котомки захваченный из городка хлебный  каравай,  луковицу, пару
морковин.  --  Ну,  с  таким угощением  и вовсе  не  пропадем,  -- оживленно
воскликнул  Мефодий,  выпрямился во  весь рост  и прочел  короткую  молитву,
широко  перекрестил все приготовленное к трапезе  и, опустившись  на камень,
принялся  за еду  Ермак  не  торопясь выхлебал варево, съел краюху хлеба,  и
молча подойдя к ручью, напился, сполоснул миску  Старец, казалось, не глядел
на  него, но Ермак  чувствовал, что  тот видит каждое его движение и,  более
того,  улавливает даже мысли.  Потому что стоило ему подумать об оставленном
на том берегу коне, как Мефодий проговорил:
     -- Хорошо бы  коня  твоего поближе к  нам привести, а то не  ровен  час
медведь или волк набредет.
     Ермак ничего не ответил, а молча перескочил через ручей и привел своего
беззаботно подремывающего  конька к пещере. Мефодий,  прочтя  послеобеденную
молитву, вновь обратился к нему:
     -- Спросил ты давеча о грехе наипервейшем. Отвечу... Согласно заповедям
Божьим  наитяжелейшим   грехом  считаем  мы   гордыню   людскую,  поскольку,
поддавшись  ей,  человек может возомнить  себя  пупом земли и в мыслях своих
возноситься выше всех других. Гордыня толкает его совершать  и  другие грехи
смертные. Потому и призывают христиан к смирению и послушанию.
     -- А как же воину в бою быть?  Коль будет он смиренно врага  ждать,  то
умрет, не успев сабли обнажить.
     -- То  другое дело. Против  врагов  веры  нашей,  что  разорение  несут
церквям и  домам христианским, еще Сергий Радонежский завещал биться смертно
и землю русскую в обиду не давать, -- подняв палец вверх и не сводя пытливых
глаз с Ермака, отвечал старец. Он, казалось, заранее знал, о чем спросит его
атаман, и объяснял ему терпеливо, чуть покачиваясь всем своим сухим телом.
     --  На  какой  же  мы  земле  сейчас  находимся?  На  русской?  Или  на
вогульской? И хан Кучум ее отвоевать хочет, под себя забрать.
     -- Когда-то ни Москвы, ни Киева, ни Новгорода Великого не было, и земля
та  русской не  была. Но промысел  Божий направил и поселил  нас на  ней,  и
обрели мы мир и спокойствие. Народы, что там жили, с нами слились, веру нашу
приняли  и согласно христианским законам  жить стали. Что же в  том плохого?
Все  в мире этом  переменчиво и не стоит на  месте. Коль будет  на  то Божья
воля,  то пойдет  русский человек  и  дальше,  в  самую Сибирь, и никто  ему
помешать в том не сможет.
     -- Так как же узнать: есть ли на т