а  беседы  одного  вечера.  Если  ее   и  можно
напечатать, то разве что в ежемесячном журнале.  Но сейчас я не представляю,
какой журнал подойдет для этой цели; в  любом случае,  у вас  потребуют  всю
повесть, прежде чем что-то сказать.

     Гурджиев промолчал; на этом разговор прекратился.

     Но  в  самом Гурджиеве я сразу же ощутил нечто необычное,  и в  течение
вечера  это  впечатление  только  укрепилось. Когда я уходил,  в  моем мозгу
мелькнула мысль, что мне необходимо сейчас же,  безотлагательно договориться
о  новой  встрече, что если  я этого не сделаю, я могу потерять с ним всякую
связь.  И  я  спросил,  нельзя ли нам  повидаться еще раз до моего отъезда в
Петербург. Он сказал, что завтра будет в  этом же самом кафе, в это же самое
время.

     Я  вышел с одним из молодых людей. Чувствовал  я себя весьма странно  -
долгое  чтение,  в  котором я  мало  что понял,  люди, не отвечавшие на  мои
вопросы, сам  Гурджиев  с его необычными  манерами  и влиянием  на учеников,
ощущавшимся мною, -  все это вызывало  во  мне неожиданное желание смеяться,
кричать, петь, словно я вырвался  из школы или из  какого-то  заточения. Мне
захотелось рассказать о своих впечатлениях этому молодому человеку, отпустив
в адрес Гурджиева и довольно нудной и претенциозной истории несколько шуток;
я вообразил,  что обращаюсь к одному из своих  друзей.  К счастью, я вовремя
удержался: "Он пойдет и сейчас же расскажет им все по телефону.  Ведь  они -
его друзья".

     Поэтому я постарался взять себя  в  руки; в  полном  молчании мы сели в
трамвай и поехали к центру Москвы. После довольно  долгого пути мы добрались
до Охотного Ряда, где я жил, и, молча попрощавшись, расстались.

     Назавтра  я сидел в том самом кафе, где впервые встретил Гурджиева; это
повторилось  на  следующий день,  и  через день, и каждый день.  Всю неделю,
которую  я провел  в Москве, я виделся с  Гурджиевым ежедневно.  Очень скоро
стало ясно, что он знал очень многое из того, что мне так хотелось узнать. В
частности,  он  объяснил  некоторые  феномены,  встретившиеся мне  в  Индии,
которые  никто не  мог  объяснить -  ни  на месте,  ни  впоследствии. В  его
объяснениях  чувствовалась  уверенность  специалиста,  очень  тонкий  анализ
фактов  и какая-то система, которую я не мог уловить, но присутствие которой
ощущал, ибо все объяснения Гурджиева заставляли думать не только о фактах, о
которых шел разговор, но и о многих других вещах,  которые я  наблюдал или о
которых догадывался.

     С группой Гурджиева  я больше не встречался. О себе  Гурджиев рассказал
лишь немногое.  Один или  два  раза  он  упомянул  о  своих путешествиях  по
Востоку; мне  интересно было  узнать, где он побывал, но  выяснить это  я не
смог.

     О  своей  работе в Москве Гурджиев сказал, что у него две, не связанные
друг  с  другом группы; они  заняты разной  работой "в соответствии со своей
подготовкой и  способностями",  как  выразился  Гурджиев.  Члены  этих групп
платили по тысяче рублей в год и работали с ним, продолжая заниматься своими
обычными делами.

     Я  сказал, что, по моему мнению, тысяча рублей в год - чересчур большая
плата для многих людей, не имеющих собственных средств.

     Гурджиев возразил, что никакое другое решение этого вопроса невозможно,
потому  что в  силу самой  природы его работы он не  в состоянии иметь много
учеников. В то же время, он не желает и не должен (он подчеркнул  эти слова)
тратить собственные  деньги на организацию работы. Его работа не имела и  не
может иметь характер благотворительной деятельности,  и ученики  сами должны
изыскивать средства для того, чтобы нанимать помещение для встреч, проводить
эксперименты и  так далее. Кроме того, добавил он, наблюдения показали,  что
люди, проявляющие слабость в жизни, оказываются слабыми и в работе.

     - Есть  несколько  аспектов  этой  идеи,  - сказал Гурджиев.  -  Работа
каждого человека может включать расходы, путешествия  и  тому подобное. Если
же его жизнь организована так плохо, что тысяча рублей в год оказывается для
него затруднением,  ему лучше  за эту работу  и не браться.  Предположим, по
ходу  работы ему потребуется  поехать в Каир или в какое-то другое место.  У
него должны быть  для этого средства. Благодаря нашему требованию мы узнаем,
способен он работать с нами или нет.

     "Кроме  того,  - продолжал Гурджиев, -  у меня  слишком мало свободного
времени, чтобы я мог жертвовать его другим, не будучи уверен, что это пойдет
им на пользу. Я очень высоко ценю свое время, потому что оно нужно мне и для
моей собственной работы, потому что я не могу и, как сказал ранее, не должен
тратить его непродуктивно. Есть во всем этом и другая сторона, - добавил он,
- люди не ценят вещь, за которую не заплатили".

     Я слушал его со  странным чувством. С одной стороны, мне нравилось все,
что   говорил  Гурджиев.   Меня   привлекало  в   нем  отсутствие   малейшей
сентиментальности, обычных разглагольствований  об  "альтруизме", "работе на
благо человечества" и тому подобное.  С другой стороны, меня удивило видимое
желание Гурджиева убедить меня в чем-то в  вопросе о деньгах, тогда как я не
нуждался в том, чтобы меня убеждали.

     Если я  с  чем-то и  не соглашался,  так это с самим способом  получать
деньги: мне казалось, что Гурджиеву не собрать описанным  путем  достаточных
средств. Было очевидно, что никто из тех людей, которых я видел,  не  сможет
заплатить  в год  тысячу  рублей. Если он  действительно отыскал  на Востоке
явные и несомненные  следы скрытого  знания и продолжал  исследования в этом
направлении, тогда его работа требовала средств, подобно тому как их требует
любое  научное  предприятие, вроде  экспедиции  в  неизвестную  часть света,
раскопок древнего города или исследований, для которых необходимы тщательные
и многочисленные физические и химические эксперименты.  Убеждать меня в этом
не было никакой необходимости.  Наоборот,  у меня в уме  возникла мысль, что
раз Гурджиев дает мне возможность теснее познакомиться с его  деятельностью,
мне, вероятно, следует найти нужные средства,  чтобы поставить эту работу на
солидное основание, а также обеспечить его более подготовленными людьми. Но,
конечно,  у меня  было  самое неясное  представление  о  том,  в  чем  могла
заключаться его работа.

     Не говоря об этом прямо, Гурджиев дал мне понять, что он принял бы меня
в ученики, если  бы  я выразил на это свое  желание. Я  ответил, что главное
препятствие  для меня -  то обстоятельство, что  в данный  момент  я не могу
остаться в  Москве, потому что заключил соглашение с петербургским издателем
и  готовлю  к  печати  несколько  книг. Гурджиев сказал, что иногда  ездит в
Петербург, и обещал скоро быть там и известить меня о своем приезде.

     - Но если я вступлю в вашу группу, - сказал я Гурджиеву, - передо, мной
встанет  очень  серьезная  проблема.  Я  не  знаю, требуете ли  вы  от своих
учеников  обещания хранить в тайне то,  чему они учатся  у  вас, но я такого
обещания  дать  не могу.  В  моей  жизни  было  два  случая,  когда  я  имел
возможность вступить в группы, занятые работой, сходной с  вашей,  во всяком
случае, по описанию, и эта работа в то время меня очень сильно интересовала.
Но в обоих случаях вступить в  них означало согласиться хранить в тайне все,
чему я мог бы там научиться, или пообещать такое молчание. И в обоих случаях
я отказался, ибо прежде всего я  - писатель  и желаю оставаться  свободным и
сам решать,  что я буду  писать, а что не  буду. Если  я  пообещаю хранить в
тайне  то, что мне будет сказано, после мне вряд ли удастся отделить то, что
мне говорили, от того, что мне пришло на ум самому в связи со сказанным  или
без всякой связи с ним. Например, мне очень малоизвестно о ваших идеях, но я
уверен, что когда мы начнем беседовать, то очень скоро  подойдем к проблемам
времени и пространства, высших измерений и тому подобному. Есть вопросы, над
которыми я работаю уже в течение многих лет. Я нимало не сомневаюсь, что они
занимают большое место и в вашей системе. (Гурджиев кивнул.) Ну вот, видите,
если бы мы разговаривали сейчас  под  клятвой сохранения тайны, то уже после
первого разговора я бы не знал, что мне можно писать и чего нельзя.

     - А что  вы сами думаете об этом? - спросил  Гурджиев. - Слишком многое
говорить не следует. Есть вещи, которые сообщают только ученикам.

     - Я могу принять  такие условия лишь  временно,  - сказал  я. - Смешно,
конечно, если бы я немедленно  начал писать обо  всем, что узнаю  от вас. Но
если вы в принципе не желаете делать из своих идей тайну и заботитесь только
о том, чтобы они не были переданы в искаженной форме, тогда я мог бы принять
такое  условие  и подождать,  пока я  лучше  пойму ваше  учение.  Однажды  я
встретил  группу  людей, занятых  научными  экспериментами  в  очень широком
масштабе. Они  не  делали тайны из  своей работы, но поставили условием, что
никто из них не имеет права говорить о каком-либо эксперименте или описывать
его, если  сам  он не  в состоянии его  выполнить.  И пока  человек  не  мог
самостоятельно повторить эксперимент, ему приходилось хранить молчание.

     -  Лучшей формулировки не может  и быть, - сказал Гурджиев, - и если вы
будете  придерживаться  такого  правила, между  нами  не  возникнет  никаких
вопросов.

     -  Существуют  ли какие-то условия  для  вступления  в вашу  группу?  -
спросил  я. - Связан ли вступающий  с нею  и с вами? То есть, я  хочу знать,
свободен ли он оставить вашу группу  или  он принимает на  себя определенные
обязательства?  И  как  вы с  ним  поступаете,  если  он  не выполняет своих
обязательств?

     - Условий подобного рода нет и не может быть, - отвечал Гурджиев. - Наш
исходный  пункт  - это  тот факт, что  человек не  знает  себя,  что  он  не
существует (эти слова он произнес с ударением), он не то, чем может и должен
быть. По  этой причине он не в состоянии вступать в какие-то соглашения  или
брать на себя какие-либо обязательства. Он не способен ничего решать о своем
будущем. Сегодня - это одно  лицо, а завтра -  другое. Он ничем не связан  с
нами и,  если ему захочется, может  в любое время оставить работу и уйти. Не
существует никаких наших особых обязательств по отношению к нему, ни его - к
нам.

     "Если  ему  понравится, он может  учиться. Ему придется долго учиться и
много  работать над собой. Когда  он узнает достаточно, тогда  - иное  дело.
Тогда он сам увидит, нравится ли ему наша работа; если он пожелает, то может
работать с нами, если нет, может уйти. До этого момента он свободен. Если же
он  останется  и  после  этого, то сможет  решать или  устраивать что-то  на
будущее.

     "Возьмите, например, один  пункт. Могут возникнуть такие обстоятельства
(конечно, не  в начале, а позже), когда  человек должен хранить тайну, пусть
даже  в  течение небольшого промежутка  времени,  -  тайну о  чем-то, что он
узнал. Но может ли человек, не знающий себя, обещать, что он сохранит тайну?
Конечно, обещать он может, но  сумеет ли сдержать свое  обещание? Потому что
он  не  един;  в  нем  скрывается несколько человек.  Один  из  них  обещает
сохранить тайну и верит в  это. А завтра  другой  из них  расскажет ее своей
жене  или другу  за бутылкой  вина, или ее, возможно,  выведает какой-нибудь
умный  человек, причем таким образом, что  тот  и сам  не заметит,  как  все
выдаст. Наконец, его могут загипнотизировать, неожиданно на него накричать и
напугать так, что он  сделает все что хотите.  Какого же сорта обязательства
может он брать  на  себя? Нет, с таким человеком мы  не будем  разговаривать
серьезно. Для того, чтобы  хранить тайну, человек должен знать себя,  должен
быть. А такой человек, как все, очень далек от этого.

     "Иногда мы создаем для людей  временные условия для проверки. Обычно их
очень  скоро  нарушают, но мы никогда не сообщаем  серьезных тайн  человеку,
которому не доверяем, так что  подобные нарушения не имеют особого значения.
Я хочу  сказать, что для  нас они не важны, хотя, несомненно, разрушают нашу
связь с этим лицом, и  этот  человек  теряет возможность  что-нибудь от  нас
узнать  - если  он  вообще  в состоянии чему-то  от нас научиться. Это может
также повлиять на его личных друзей, хотя бы и неожиданно для них самих."



     Я припоминаю, что во  время одной из бесед  с  Гурджиевым  на первой же
неделе нашего знакомства я заговорил о своем намерении  опять отправиться на
Восток.

     - Стоит ли об этом думать? И сумею ли я найти там то,  что мне нужно? -
спросил я Гурджиева.

     - Хорошо поехать туда для  отдыха, в отпуск, - отвечал  Гурджиев, -  но
отправляться туда  за  тем, что вам нужно,  не стоит. Все  это  можно  найти
здесь.

     Я понял, что он говорит о работе с ним.

     - Но разве школы, которые находятся, так сказать, на месте, в окружении
традиций, не дают определенных преимуществ? - спросил я.

     Отвечая на этот вопрос,  Гурджиев открыл мне некоторые  вещи, которые я
понял лишь впоследствии.

     - Даже если бы вы нашли там школы, это оказались бы лишь  "философские"
школы. В Индии  имеются  только  "философские" школы,  - говорил он.  -  Все
разделилось очень давно следующим образом:  в Индии оказалась "философия", в
Египте  -  "теория",  а  в  нынешних  Персии,  Месопотамии  и  Туркестане  -
"практика".

     - И так остается по сей день? - спросил я.

     - Частично даже и теперь, - отвечал  он. -  Но вы не вполне  понимаете,
что я называю "философией", что "теорией" и что "практикой". Эти слова нужно
понимать не совсем так, как их обычно понимают.

     "А если говорить о школах, то существуют только специальные школы; школ
общего типа нет. Каждый учитель, или гуру, является специалистом  в какой-то
одной области. Один - астроном, другой - скульптор, третий - музыкант. И все
ученики должны прежде всего изучить предмет, в  котором  специализируется их
учитель, а затем, после этого, другой  предмет и так далее. Потребовалась бы
тысяча лет, чтобы изучить все."

     - А как же учились вы?

     - Я был не один.  Среди нас были специалисты всех видов. Каждый учился,
следуя по  линиям  своего особого предмета. А  затем,  когда  мы  собирались
вместе, мы соединяли все, что нашли.

     - И где же теперь ваши сотоварищи?

     Гурджиев  немного  помолчал,  а  затем,  глядя куда-то вдаль,  медленно
произнес:

     - Некоторые умерли, другие работают, а третьи удалились от мира.

     Эти  слова  из  монашеского  лексикона,  услышанные  столь  неожиданно,
вызвали у меня странное и непривычное чувство.

     В то же время я ощутил в Гурджиеве и некоторую  "игру", как если  бы он
намеренно   пытался  по  временам  подбросить  мне   какое-то  слово,  чтобы
заинтересовать меня и заставить думать в определенном направлении.

     Когда я попытался подробнее  расспросить, где он нашел  то, что  знает,
каков источник его  знания  и  как далеко идет  это  знание, он  не  дал мне
прямого ответа.

     - Знаете, -  как-то заметил Гурджиев, - когда  вы  поехали  в Индию,  в
газетах писали о вашей поездке и о ваших целях. Я дал своим ученикам задание
прочесть  ваши  книги  и  решить  по  ним,  что  вы  представляете собой,  и
установить на этом  основании, что вы можете  найти. Таким образом мы знали,
что вы там найдете, еще тогда, когда вы туда ехали.

     На этом наша беседа закончилась.



     Однажды я спросил Гурджиева о балете, который упоминался в газетах и на
который ссылалась повесть "Проблески  истины".  Будет  ли этот  балет  иметь
характер "драмы мистерий"?

     - Мой  балет  -  не мистерия, - сказал Гурджиев.  -  Задача,  которую я
поставил,  состояла  в  том, чтобы создать интересный и красивый  спектакль.
Конечно, за внешней формой там скрыт известный смысл;  но я  не  преследовал
цели показать и  подчеркнуть именно это. Объясню  вам вкратце,  в  чем дело.
Вообразите, что,  изучая  движение  небесных  тел,  скажем, планет Солнечной
системы, вы построили особый механизм, чтобы передать зрительное изображение
законов  этих  движений  и  напомнить  нам о них. В таком  механизме  каждая
планета,  изображаемая   сферой  соответствующих   размеров,  помещается  на
определенном расстоянии от центральной сферы, изображающей Солнце.  Механизм
приводится в движение, все сферы начинают вращаться  и двигаться по заданным
путям, воспроизводя в зрительной форме законы, управляющие движением планет.
Этот механизм напоминает вам  обо  всем, что вы знаете о Солнечной  системе.
Нечто подобное содержится и в  ритме некоторых танцев. В строго определенных
движениях и сочетаниях танцующих в видимой форме воспроизведены определенные
законы,  понятные  тем,  кто их знает. Такие пляски  называются  "священными
плясками". Во время  моих странствий по  Востоку я много раз  был свидетелем
того, как эти пляски исполнялись во время священнослужений в древних храмах.
Некоторые из  них воспроизведены  в "Борьбе магов".  Кроме  того,  в  основу
балета положены  три особые идеи. Но если я поставлю балет на обычной сцене,
публика никогда их не поймет.

     Из  того,  что  он затем говорил,  я понял,  что это  будет  не балет в
строгом  смысле  слова,  а  целая  серия  драматических  и  мимических сцен,
связанных  в  общем плане;  их будут сопровождать  пение,  музыка  и пляски.
Наиболее подходящим названием для этих сцен было бы "ревю", но без какого бы
то  ни  было комического элемента. Этот  балет,  или  "ревю", назван "Борьба
магов".  Важные  сцены  изображают  школы  "белого мага" и  "черного  мага",
упражнения учеников обеих школ и  борьбу между ними.  Действие происходит на
фоне  жизни восточного  города,  перемежаясь  священными  плясками,  танцами
дервишей и национальными плясками, распространенными на Востоке; все  вместе
переплетено с  любовной историей, которая сама  по себе имеет аллегорический
смысл.

     Я особенно  заинтересовался, когда  Гурджиев сказал,  что  те же  самые
исполнители  должны будут  играть  и танцевать  в сценах,  изображающих  как
"белого", так и "черного" магов, и что они сами и их движения  должны быть в
первой  сцене  привлекательными  и  красивыми, а  во  второй  - уродливыми и
отталкивающими.

     - Понимаете, таким образом они увидят и изучат все стороны самих  себя;
поэтому балет имеет огромное значение для самоизучения, - сказал Гурджиев.

     В то  время  я понимал  все  это  весьма  смутно,  однако меня поразило
некоторое несоответствие.

     -  В  газетной заметке, которую я видел, сказано, что  ваш балет  будет
поставлен в Москве, что в нем примут участие известные  балетные танцовщицы.
Как вы  это  соотносите с  идеей самоизучения?  -  спросил я. -  Ведь они не
станут играть и танцевать, чтобы изучать себя.

     -  Все  это  далеко еще не решено,  -  возразил  Гурджиев, - да и автор
заметки, которую  вы  прочли,  не  был вполне информирован.  Все может выйти
совсем по-другому. А  с другой стороны, те, кто будут участвовать  в балете,
сами увидят, нравится он им или нет.

     - А кто напишет музыку? - спросил я.

     - Это тоже не решено, - ответил Гурджиев. Больше он ничего не сказал, и
я вновь столкнулся с этим "балетом" только через пять лет.



     Однажды в Москве я беседовал с Гурджиевым. Я рассказывал о Лондоне, где
мне случилось  остановиться  на  короткое время,  об  ужасающей механизации,
которая  в  крупных городах  все  возрастает;  без  нее, вероятно,  было  бы
невозможно жить и работать в этих гигантских "заводных игрушках".

     -  Люди превращаются в машины, - говорил  я. -  Несомненно, иногда  они
становятся совершенными машинами.  Но я не думаю, что они  способны мыслить:
если   бы  они  пытались  мыслить,  они  не   стали  бы  такими  прекрасными
механизмами.

     -  Да, - сказал Гурджиев, - это верно, но только отчасти. Прежде всего,
вопрос заключается в том, какой ум люди используют во время