работы. Если они
используют тот ум, какой  следует, они  смогут  думать  еще лучше, работая с
машинами. Но при условии, что они будут думать тем самым умом.

     Я  не понял, что Гурджиев подразумевает под  "тем  самым умом". Понял я
это гораздо позднее.

     -  И во-вторых, - продолжал он,  - механизация, о  которой вы говорите,
вовсе не  опасна.  Человек  может  быть человеком (он подчеркнул это слово),
работая  с машинами.  Есть  другой вид механизации,  гораздо более  опасный:
самому сделаться машиной. Думали  вы когда-нибудь о том, что  все люди  сами
суть машины?

     -  Да, -  ответил  я, - со строго научной точки  зрения  все люди - это
машины,  управляемые  внешними  влияниями. Но  весь вопрос  в том,  можно ли
принять этот научный взгляд.

     - Научный  или ненаучный - для меня  все равно, возразил Гурджиев.  - Я
хочу,  чтобы  вы  поняли,  что  именно я говорю.  Посмотрите, все  эти люди,
которых вы видите, - и он указал на улицу. - Все это просто машины  и ничего
более.

     -  Я  думаю, что понимаю вашу  мысль, - сказал я.  - Я часто думал, как
мало  в мире такого,  что  могло бы  противостоять этой форме механизации  и
избрать свой собственный путь.

     - Вот тут-то вы и делаете величайшую ошибку, - промолвил Гурджиев. - Вы
думаете, что существует нечто, способное  противостоять  механизации, нечто,
выбирающее свой путь; вы думаете, что не все одинаково механистично.

     -  Ну  конечно,  нет, -  возразил  я. - Искусство, поэзия, мысль  - вот
феномены совершенно другого порядка!

     - В точности такого же! - был ответ Гурджиева. - Их деятельность так же
механична, как  и все  прочее. Люди это  машины, а от  машин  нельзя ожидать
ничего, кроме механического действия.

     - Очень  хорошо, -  сказал  я, - но  разве  нет таких людей, которые не
являются машинами?

     - Может быть, и есть, - сказал Гурджиев. - Но только  это  не  те люди,
которых  вы  видите. И вы их не знаете. Мне  хочется, чтобы вы поняли именно
это.

     Мне показалось довольно  странным,  что Гурджиев так настаивает на этом
пункте.  Его слова были ясными  и неоспоримыми; вместе с тем  мне никогда не
нравились  такие короткие и всеобъемлющие метафоры, которые упускают моменты
различия. Я постоянно утверждал, что различия самая важная вещь, и для того,
чтобы что-то  понять,  необходимо  прежде  всего  увидеть, в каких  моментах
явления  отличаются  друг от  друга.  Поэтому  мне  представилось  несколько
неправильным, что Гурджиев настаивает на этой идее, которая  и  так казалась
очевидной, при условии что ее  не  будут абсолютизировать и учтут исключения
из нее.

     - Люди так непохожи друг на  друга, - сказал я. - Сомневаюсь, что можно
поставить их всех в один ряд. Есть среди  них дикари, есть люди  интеллекта,
есть гении.

     -  Совершенно  верно, - сказал Гурджиев, - люди  очень непохожи друг на
друга; но подлинную  разницу между ними вы  не  знаете  и  не можете  знать.
Различия, о которых вы говорите, просто не существуют. Это нужно понять. Все
люди, которых вы  видите, все люди, которых вы можете узнать впоследствии, -
все это  машины, настоящие машины, которые работают, как вы сами выразились,
под влиянием внешних воздействий.  Они рождены  машинами и  умрут  машинами.
Каким образом  дикари  и  мыслящие  люди дошли до этого?  Даже сейчас, в тот
момент,  когда мы беседуем, несколько  миллионов  машин  пытаются уничтожить
друг друга.  Какая  между ними разница? Где тут  дикари и где мыслящие люди?
Все одинаковы...

     "Но  есть  возможность перестать  быть  машиной.  Вот о  чем мы  должны
думать, а  не  о  том, какие  существуют виды  машин. Конечно,  есть  разные
машины: автомобиль - это  машина, граммофон - машина, и ружье - тоже машина.
Но что из того? Все это одно и то же - все машины..."



     В связи с этим разговором я припоминаю и другой.

     -  Каково  ваше  мнение о  современной психологии? -  спросил я  как-то
Гурджиева, собираясь  затронуть вопрос о  психоанализе, к  которому с самого
момента его  появления я отнесся с недоверием. Но  Гурджиев не дал мне зайти
так далеко.

     - Прежде  чем  говорить о  психологии, мы  должны выяснить,  к кому она
прилагается,  а к  кому нет, - сказал он. - Психология относится к  людям, к
человеку. Какая  психология  (он  подчеркнул это  слово) может относиться  к
машинам? Для изучения машин необходима механика, а не психология. Вот почему
мы начинаем с механики. До психологии еще далеко.

     - Может ли человек перестать быть машиной? - задал я вопрос.

     - А! В этом-то и дело, - ответил Гурджиев. - Если бы вы почаще задавали
такие  вопросы,  мы,  возможно,   достигли  бы  в  наших  беседах  какого-то
результата. Можно  перестать быть  машиной,  но для этого  необходимо прежде
всего знать  машину. Машина,  настоящая  машина, не знает и  не может  знать
себя. А машина, которая знает себя,  уже не машина;  по крайней мере,  не та
машина, какой она  была раньше.  Она  начинает проявлять ответственность  за
свои действия.

     -  Это  означает,  по-вашему,  что  человек  не  ответственен  за  свои
действия? - спросил я.

     - Человек (он подчеркнул это слово) ответственен. А машина - нет,



     Во время одной из наших бесед я спросил Гурджиева:

     - Как, по вашему мнению,  лучше  всего  подготовиться к изучению вашего
метода?   Полезно  ли,  например,  изучать  так  называемую  "оккультную"  и
"мистическую" литературу?

     Говоря это, я имел в виду прежде всего "Таро" и литературу о нем.

     -  Да, - сказал  Гурджиев, -  при помощи  чтения  можно  найти  многое.
Возьмите, например, себя. Вы  уже  могли бы знать порядочно,  если  бы умели
читать. Я хочу сказать, что если бы вы поняли все, что прочли за свою жизнь,
вы бы уже знали то, чего сейчас ищете. Если бы вы понимали все, что написали
в своей книге...  как ее? - и он сделал нечто совершенно невозможное из слов
"Tertium Organum", - я пришел бы к вам с поклоном и просил бы учить меня. Но
вы  не понимаете  ни  того, что читаете, ни  того,  что  пишете. Вы  даже не
понимаете,  что  значит слово  "понимать".  Однако понимание существенно,  и
чтение способно принести пользу  только тогда, когда  вы  понимаете то,  что
читаете.  Впрочем, никакая книга не  в состоянии  дать подлинную подготовку.
То, что человек знает хорошо (он сделал ударение на  слове "хорошо"), и есть
его подготовка.  Если человек знает,  как  хорошо сварить  кофе, как  хорошо
сшить сапоги, -  ну что ж, тогда с ним уже можно разговаривать.  Беда в том,
что  ни  один человек ничего не  знает хорошо. Все, что он  знает, он  знает
кое-как, поверхностно.

     Это был один из тех неожиданных  поворотов,  которые  Гурджиев придавал
своим объяснениям.  Слова  Гурджиева, помимо обычного  значения,  содержали,
несомненно, и  какой-то иной смысл. Я уже начал понимать, что для подхода  к
этому  скрытому  смыслу  нужно  начинать  с  обычного значения  слов.  Слова
Гурджиева были  всегда  значительны в  своем  обычном  смысле, хотя  этим их
содержание не исчерпывалось. Более широкое  и глубокое  значение  оставалось
скрытым в течение долгого времени.

     Вот еще один разговор, оставшийся в моей памяти.

     Я спросил Гурджиева, что нужно делать, чтобы усвоить его учение.

     - Что делать?  -  спросил Гурджиев, как бы  удивившись. - Делать что-то
невозможно. Прежде всего человек должен кое-что понять. У него тысячи ложных
идей и ложных понятий, главным образом, о самом себе. И он должен избавиться
от некоторых из них, прежде чем начинать приобретать что-то новое. Иначе это
новое будет  построено на неправильном  основании, и  результат окажется еще
хуже прежнего.

     -  Как же нам избавиться от ложных идей? - спросил  я. - Мы находимся в
зависимости от форм нашего  восприятия. Ложные идеи создаются формами нашего
восприятия.

     Гурджиев покачал головой.

     - Опять вы говорите о чем-то  другом,  - сказал он.  - Вы  говорите  об
ошибках,  возникающих из восприятия, а я говорю не о них.  В пределах данных
восприятия человек  может более или менее  ошибаться.  Однако, как  я сказал
раньше, главное  заблуждение человека  - это  его уверенность в том, что  он
может что-то делать. Все люди  думают, что они могут что-то делать, все люди
хотят  что-то делать; и первый  вопрос, который задают люди,  - это вопрос о
том, что им делать.  Но в  действительности  никто ничего не делает, и никто
ничего не  может делать.  Это первое, что  нужно понять. Все случается. Все,
что происходит с человеком, все, что сделано им, все, что исходит от него, -
все это случается.  И случается  точно так  же,  как  выпадает  дождь  после
изменений в верхних слоях атмосферы или в окружающих облаках, как тает снег,
когда на него падают лучи солнца, как вздымается ветром пыль.

     "Человек - это машина. Все  его  дела, поступки, слова, мысли, чувства,
убеждения,  мнения  и привычки  суть  результаты  внешних  влияний,  внешних
впечатлений. Из себя  самого  человек  не  в состоянии  произвести  ни одной
мысли,  ни одного действия.  Все, что он говорит, делает, думает, чувствует,
все  это случается.  Человек  не может что-то открыть, что-то придумать. Все
это случается.

     "Установить  этот факт  для  себя,  понять  его, быть убежденным в  его
истинности - значит избавиться от тысячи иллюзий о человеке, о  том, что  он
якобы  творчески и  сознательно организует собственную  жизнь и  так  далее.
Ничего подобного  нет. Все случается:  народные движения, войны и революции,
смены  правительств  - все  это  случается. И  случается  точно так же,  как
случается в жизни индивидов, когда человек рождается, живет, умирает, строит
дома, пишет  книги  -  не  так,  как  он хочет,  а так,  как  случается. Все
случается. Человек не любит, не желает, не ненавидит - все это случается.

     "Но никто не поверит  вам, если вы скажете ему, что  он не может ничего
делать.  Это  самая оскорбительная и самая неприятная вещь, какую  только вы
можете высказать людям. Она  особенно неприятна и оскорбительна потому,  что
это истина, а истину никто не желает знать.

     "Когда вы поймете это, нам гораздо  легче будет  вести беседу. Но  одно
дело -  понимать  все  умом, а  другое  - ощущать  "всей своей массой", быть
по-настоящему убежденным в том, что дело обстоит именно так, никогда об этом
не забывать.

     "С вопросом  "делания" (Гурджиев подчеркнул это слово) связана еще одна
вещь. Людям всегда кажется, что  другие  неизбежно  делают вещи  неверно, не
так, как их следует делать. Каждый  думает, что он мог бы сделать все лучше.
Люди не  понимают и не желают понять, что все, что делается, и в особенности
то,  что уже  сделано, не может и  не могло быть  сделано  другим  способом.
Заметили вы или нет, что сейчас  все говорят о  войне? У каждого  есть  свой
план, своя собственная теория; и  всякий  считает, что  все делается не так,
как  следует. В действительности же  все делается только  так, как оно может
быть сделано. Если одна  вещь может быть иной,  тогда и все может быть иным.
Но тогда, пожалуй, не было бы и войны.

     "Постарайтесь понять то, что я говорю: все зависит от всего остального,
все связано, нет ничего отдельного. Поэтому все идет только по тому пути, по
которому должно  идти. Если бы  люди были иными, все было  бы иным.  Но  они
таковы, каковы есть, и поэтому все остается одним и тем же."

     Переварить все это было очень трудно.

     - Значит, нет  ничего,  что можно было бы сделать,  абсолютно ничего? -
спросил я.

     - Абсолютно ничего.

     - И никто не может ничего сделать?

     - Это другой вопрос. Для того,  чтобы делать необходимо быть. А сначала
необходимо понять, что это значит - быть. Если мы продолжим наши беседы,  вы
увидите, что мы  пользуемся особым языком, и для того, чтобы разговаривать с
нами,  необходимо научиться этому языку. Не стоит  разговаривать  при помощи
обычного языка, потому что, пользуясь  этим языком,  невозможно  понять друг
друга. Сейчас  это кажется вам странным, но это так. Чтобы понять все, нужно
научиться другому языку. На том языке, на котором разговаривают люди, понять
друг друга невозможно. Позднее вы узнаете почему.

     "Затем человек должен научиться говорить  правду. Это также кажется вам
странным. Вы не  понимаете, как можно учиться говорить правду.  Вы  думаете,
что  вполне достаточно  решить  поступать  так.  А  я скажу  вам,  что  люди
сравнительно  редко  говорят  обдуманную  ложь.  В большинстве  случаев  они
считают, что говорят правду. И тем не менее,  они все время лгут -  и тогда,
когда желают  обмануть, и тогда,  когда желают сказать правду. Они постоянно
лгут и  себе,  и  другим.  Поэтому никто  никогда не  понимает ни  себя,  ни
другого. Подумайте,  разве  могло бы возникнуть такое  глубокое непонимание,
такой разлад, такая ненависть к чужим мнениям и взглядам, если бы люди  были
в состоянии понимать друг  друга? Но они не в силах понимать друг друга, ибо
не могут не говорить  лжи.  Говорить правду - самая трудная вещь на свете; и
для того, чтобы  говорить правду,  необходимо долго и много  учиться. Одного
желания здесь  недостаточно. Чтобы  говорить правду, нужно знать,  что такое
правда и что такое ложь -  прежде всего, в самом  себе. А знать это никто не
желает."



     Беседы  с  Гурджиевым  и  те неожиданные повороты, которые  он придавал
любой идее, с каждым днем интересовали меня все больше. Но пора было ехать в
Петербург.

     Помню последнюю беседу с ним. Я поблагодарил его  за оказанное внимание
и за объяснения, которые, как я уже видел, многое во мне изменили.

     - Но все-таки,  как вы знаете, самая важная вещь это факты, - сказал я,
- и  если бы  я мог увидеть подлинные  и реальные факты нового, неизвестного
мне характера,  только они в конце концов убедили бы меня, что я нахожусь на
верном пути.

     Я опять думал о чудесах.

     - Факты будут, -  отвечал Гурджиев, - обещаю вам. Но сначала необходимо
многое другое.

     Тогда  я  не  понял  последних  его  слов, но  понял  их  позже,  когда
столкнулся с действительными "фактами", ибо Гурджиев сдержал свое слово. Это
произошло через полтора года, в августе 1916 года.



     Из последних бесед в Москве в  моей  памяти  сохранилась  еще одна,  во
время которой  Гурджиев сказал несколько вещей, также ставших понятными лишь
впоследствии.

     Он  говорил  об  одном  человеке,  которого  я  как-то  встретил  в его
обществе. Гурджиев сказал о его взаимоотношениях с другими людьми:

     - Это  слабым человек. Люди пользуются им - разумеется, бессознательно.
И все  потому, что  он считается с ними. Если бы  он с ними не считался, все
было бы другим, и сами они были бы другими.

     Мне показалось странным, что человек не должен считаться с другими.

     - Что вы понимаете под словом  "считаться"? - спросил я. - Я и понимаю,
и не понимаю вас. Это слово имеет так много разных значений.

     - Как  раз наоборот,  - возразил  Гурджиев.  -  Существует  только одно
значение. Попытайтесь подумать об этом.

     Потом я понял, что именно Гурджиев подразумевал под словом "считаться",
и до  меня дошло, какую огромную роль эта вещь играет в жизни, сколь многому
она  дает начало. Говоря о ней, Гурджиев имел  в виду  то отношение, которое
создает  внутреннее  рабство,   внутреннюю  зависимость.   Потом   мы  имели
возможность обсудить это достаточно подробно.

     Вспоминаю  и другой  разговор - о войне. Мы  сидели в кафе Филиппова на
Тверской. Оно было  полно народу, стоял сильный шум.  Война  и  стремление к
наживе создавали неприятную, лихорадочную атмосферу. Я даже отказывался идти
туда, но Гурджиев настаивал, и я, как всегда в  делах с ним, уступил. К тому
времени  мне  уже было понятно,  что  иногда  он  намеренно создавал трудные
условия для разговора, требуя от меня как бы  чрезмерных  усилий, готовности
примириться  с  неприятностями  и  неудобным  окружением, ради  того,  чтобы
поговорить с ним.

     Но на этот раз  результат получился не особенно  блестящим, потому  что
из-за шума самая интересная часть сказанного им до меня не доходила. Сначала
я понимал то, что  говорил  Гурджиев,  но постепенно нить разговора стала от
меня ускользать.  После нескольких  попыток следить за  его замечаниями,  из
которых до  меня долетали лишь отдельные слова,  я перестал слушать и просто
наблюдал, как он говорит.

     Разговор начался с моего вопроса: "Можно ли прекратить войну?" Гурджиев
ответил: "Да, можно", хотя  из предыдущих бесед я вынес  уверенность, что он
ответит: "Нет, нельзя".

     - Но весь вопрос в том, как это сделать, - продолжал он. - Чтобы понять
это, необходимо многое знать. Ведь что такое война? Это - результат  влияний
планет.  Где-то далеко  две или три  планеты подошли  слишком близко  одна к
другой, и в  результате возникло напряжение. Вы обращали  внимание, как весь
напрягаетесь, когда какой-нибудь человек проходит  близко  от вас по  узкому
тротуару? То же самое происходит  и с планетами. Для  них  это продолжается,
возможно, одну-две секунды.  А здесь, на  земле, люди  начинают убивать друг
друга  и  могут заниматься этим  в течение нескольких лет. В  это  время  им
кажется, что они ненавидят друг друга, или что они должны убивать друг друга
ради какой-то возвышенной цели, кого-то или  что-то защищать, что  они ведут
себя благородно или что-то в этом  роде. Они не в состоянии понять, до какой
степени они - лишь пешки в игре.  Они думают, что они что-то  значат,  могут
двигаться туда и сюда по своему желанию, решать те  или  иные проблемы. Но в
действительности  все их  движения, все  действия -  это  результат  влияния
планет. И сами по себе они буквально ничего не  значат. Большую роль во всем
этом играет Луна, но о ней мы поговорим позднее. Нужно только понять, что ни
император  Вильгельм, ни  генералы, ни  министры,  ни  парламенты ничего  не
значат и  ничего не  могут сделать. Все, что происходит  в большом масштабе,
управляется   извне   или  случайными   сочетаниями  влияний,  или  всеобщим
космическим законом.

     Вот все,  что я услышал. Только гораздо позже я понял, что он хотел мне
сказать:  как можно отклонить случайные влияния или преобразовать их в нечто
сравнительно безвредное.  Это  была очень  интересная  идея,  относящаяся  к
эзотерическому значению понятия "жертвы", однако в настоящее время она имеет
лишь историческую  и психологическую ценность. Но  действительно интересными
оказались случайно брошенные слова - я даже не сразу обратил на них внимание
и вспомнил гораздо позже - о разном времени для планет и для человека.

     Даже  когда я вспомнил эти слова, мне долго не удавалось постичь полное
значение этой идеи. Позднее оказалось, что на ней основано очень многое.



     В  это же  время меня сильно поразила беседа о Солнце, Луне и планетах.
Не  помню, как  начался наш разговор, но мне помнится, что Гурджиев начертил
небольшую диаграмму, стараясь объяснить то, что ои назвал "корреляцией сил в
разных мирах". Этот вопрос был связан с нашей предыдущей беседой о влияниях,
действующих  на  человечество.   В   грубой  форме  идея   выражалась   так:
человечество, или, более правильно,  органическая жизнь на Земле, испытывает
воздействия,  исходящие из  разных источников и разных  миров: влияние Луны,
влияние планет, Солнца  и звезд. Все эти влияния действуют  одновременно;  в
данный момент преобладает  одно из них,  в другой  -  другое, и для человека
существует  известная возможность  сделать  выбор  влияний,  иными  словами,
перейти из-под одного влияния под другое.

     -  Чтобы   объяснить,  как   это  случается,  -  сказал   Гурджиев,   -
потребовалась бы  очень долгая беседа. Поговорим об этом как-нибудь в другой
раз. Сейчас же я хочу, чтобы вы поняли одну вещь: невозможно стать свободным
от одного влияния, не поддавшись  другому.  Все дел