и  чувствовал  себя  слабее  обычного.  Я  приехал  в
Финляндию, на дачу  И. Н.  М., в чьем петербургском  доме недавно  проходили
наши встречи. Здесь же находился  Гурджиев и  еще  восемь человек  из  нашей
группы.  Вечером беседа коснулась  наших попыток рассказать  о своей  жизни.
Гурджиев был очень резок  и саркастичен,  как будто стремился спровоцировать
то одного, то  другого из нас; в особенности он подчеркивал  нашу трусость и
леность ума.

     Меня чрезвычайно задело,  когда он принялся повторять  перед всеми  то,
что  я строго  конфиденциально  сказал  ему  о  докторе  С.  Его  слова были
неприятны  для меня, главным образом  потому, что  я  всегда  осуждал  такие
разговоры о других.

     Было  около  десяти  часов,  когда он  позвал  меня, доктора  С. и 3. в
небольшую отдельную комнату. Мы уселись на полу по-турецки, и Гурджиев начал
объяснять и показывать нам некоторые позы  и  движения тела. Нельзя  было не
заметить, что во всех его движениях присутствует поразительная уверенность и
точность, хотя сами по себе  они  не представляли особой проблемы, и хороший
гимнаст  мог  их   выполнить  без  чрезмерных   затруднений.  Я  никогда  не
претендовал  на  роль атлета, -  однако внешне  мог подражать  им.  Гурджиев
объяснил,  что, хотя гимнаст мог- бы, конечно,  выполнить эти упражнения, он
выполнил   бы  их  иначе,   а   Гурджиев  выполнял   их  особым  образом,  с
расслабленными мускулами.

     После  этого  Гурджиев  снова вернулся  к  вопросу о том,  почему мы не
смогли рассказать историю своей жизни. И с этого началось чудо.

     Могу  заявить  с  полной  уверенностью,  что  Гурджиев  не  пользовался
никакими внешними  методами, т.е.  не давал  мне  никаких  наркотиков  и  не
гипнотизировал меня каким-либо известным способом.

     Все  началось с того, что  я услышал  его мысли. Мы  сидели в небольшой
комнате с  деревянным полом без ковров, как  это  бывает на дачах.  Я  сидел
напротив Гурджиева, а  доктор С.  и 3,-по сторонам. Гурджиев говорил о наших
"чертах",  о  нашей  неспособности  видеть  или  говорить правду. Его  слова
вызвали  у меня  сильное  волнение.  И  вдруг  я  заметил,  что среди  слов,
произносимых им  для всех нас, есть "мысли", предназначенные лично для меня.
Я  уловил одну из этих мыслей  и ответил на нее как обычно, вслух.  Гурджиев
кивнул мне и перестал говорить. Наступила довольно  долгая  пауза. Он  сидел
спокойно и молчал. Внезапно я услышал его голос внутри себя, как бы в груди,
около сердца.  Он задал  мне определенный  вопрос.  Я взглянул  на  него; он
сидел,  улыбаясь.  Его вопрос вызвал  у  меня  сильную эмоцию, но  я отвечал
утвердительно.

     - Почему он это говорит? - спросил Гурджиев, глядя по очереди то на 3.,
то на доктора С., - разве я что-нибудь у него спрашивал?

     И  сразу же задал мне  другой, еще  более трудный вопрос,  обращаясь ко
мне, как и раньше, без слов. 3. и доктор С. были явно удивлены происходящим,
особенно 3. Разговор если это можно  назвать  разговором - продолжался таким
образом  не  менее  получаса.  Гурджиев задавал  мне вопросы без  слов,  а я
отвечал вслух.  Меня сильно взволновало то,  что  говорил Гурджиев, что он у
меня  спрашивал  и что  я  не  могу здесь передать. Дело касалось  некоторых
условий,  которые мне следовало принять - или оставить работу. Гурджиев  дал
мне месячный срок. Я отказался от  срока и заявил, что какими бы трудными ни
были  его  требования, я  выполню  все немедленно.  Но Гурджиев  настоял  на
месячном сроке.

     Наконец  он встал, и мы  вышли из  комнаты на веранду. С другой стороны
дома также находилась большая веранда, где сидели остальные наши люди.

     О  том, что случилось  после  этого,  я могу  сказать  очень мало, хотя
главные  события произошли  именно потом.  Гурджиев  разговаривал  с С. и 3.
Затем сказал кое-что  обо мне, и его слова сильно  на меня подействовали.  Я
вскочил и вышел в сад, а оттуда  отправился в лес и долго  гулял в  темноте,
целиком  пребывая во  власти  самых  необычных мыслей и  чувств.  Иногда мне
казалось, что я что-то нахожу, а затем опять теряю.

     Так продолжалось в течение одного-двух  часов. Наконец, в момент, когда
я  достиг чего-то вроде вершины противоречий и внутреннего  смятения, в моем
уме  мелькнула  мысль,  рассмотрев  которую,  я  быстро пришел  к  ясному  и
правильному пониманию всего, что Гурджиев сказал о моем положении. Я увидел,
что Гурджиев прав: того,  что  я считал в себе твердым и надежным, на  самом
деле не существует. Но я обнаружил кое-что еще. Я понимал, что он не поверит
мне и посмеется надо мной,  если  я расскажу ему про эту другую вещь. Но для
меня она была неоспоримым фактом, и то, что произошло позднее, показало, что
я был прав.

     Я долго сидел на какой-то прогалине и курил. Когда я вернулся домой, на
небольшой веранде было темно. Подумав, что  все уже улеглись, я ушел в  свою
комнату и лег  в постель. В действительности, Гурджиев с другими в это время
ужинали  на  большой веранде. Вскоре после того,  как я лег,  меня  охватило
непонятное  возбуждение, сердце с силой забилось, и я снова услышал у себя в
груди голос Гурджиева.  Теперь  я не  только слышал, но и  отвечал в  уме, и
Гурджиев  слышал меня  и отвечал  мне.  В нашем разговоре было  что-то очень
странное.  Я старался найти какие-то фактические подтверждения происшедшему,
но мне это не удавалось. В конце концов,  все могло быть "воображением"  или
сном наяву,  потому  что,  хотя  я  и пытался задать  Гурджиеву какой-нибудь
конкретный вопрос, который не  оставил бы сомнения в реальности разговора  и
его  участия  в нем, я  не  смог спросить ничего убедительного. Те  вопросы,
которые я  ему задал и  на которые получил  ответы, я вполне мог  задать сам
себе и  сам  же на них ответить.  У меня даже  возникло впечатление,  что он
избегает    конкретных   ответов,   которые   могли    бы    послужить   мне
"доказательствами".  А  на  один  или  два  мои  вопроса  он  намеренно  дал
неопределенные  ответы.  Однако  чувство  разговора   было   очень  сильным,
совершенно новым, не похожим ни на что другое.

     После  долгой   паузы  Гурджиев  задал  мне   вопрос,  сразу   же  меня
настороживший; он сделал паузу, как бы ожидая ответа.

     То,  что  он спросил,  внезапно  положило  конец  всем  моим  мыслям  и
чувствам. Это  был не страх, по крайней  мере, не  осознанный  страх,  когда
человек  знает,  чего  он  боится;  но  я  весь  дрожал  и  что-то буквально
парализовало меня всего, так что я не мог выговорить ни слова, хотя и сделал
отчаянное усилие, желая дать утвердительный ответ.

     Я чувствовал, что Гурджиев ждет, но долго ждать не будет.

     - Ну,  хорошо, - сказал он наконец, - сегодня вы устали. Отложим это на
другой раз.

     Я  начал  что-то  говорить. Кажется, я  просил его подождать,  дать мне
немного времени, чтобы освоиться с этой мыслью.

     - В другой раз, - сказал его голос. - Спите! - И его голос замолк.

     Я долго не мог заснуть. Утром, когда мы вышли на небольшую веранду, где
находились прошлым вечером, Гурджиев сидел в саду у круглого стола, метрах в
двадцати от меня. С ним было трое или четверо наших.

     - Спросите его, что произошло вчера вечером, - сказал Гурджиев.

     Почему-то это  замечание  меня  рассердило.  Я  повернулся и  зашагал к
веранде.  Когда я  подошел к  ней,  я опять  услышал  у  себя в  груди голос
Гурджиева:

     - Стойте!

     Я остановился и повернулся к Гурджиеву. Он улыбался.

     - Куда же вы идете? Присядьте здесь, - сказал он обычным голосом.

     Я  сел около него, но  не смог  ничего сказать,  да  мне и не хотелось.
Ощущая необычную ясность мысли, я хотел сосредоточиться на вопросах, которые
мне  казались особенно  трудными.  Мне  в  голову пришла мысль, что  в  этом
необычном состоянии я мог  бы, пожалуй, найти ответы  на вопросы, которые не
был в состоянии разрешить обычным путем.

     Я  начал  думать  о   первой   триаде  луча  творения,  о  трех  силах,
составляющих одну. Что они могли  означать? Можем ли мы дать им определения?
Можем ли понять их смысл? Что-то начало  формулироваться у меня в голове, но
как только я пытался перевести это в слова, все исчезало. "Воля, сознание...
что  было третьим?" -  спросил я себя.  Мне  казалось, что если бы я  назвал
третье, я сразу понял бы остальное.

     - Оставьте это, - сказал громко Гурджиев.

     Я обратил на него взгляд, а он посмотрел на меня.

     - Путь к  этому еще  долгий, - сказал он. -  Сейчас вы не сможете найти
ответ. Лучше думайте о себе, о своей работе.

     Сидевшие рядом люди с удивлением  глядели на нас. Гурджиев  ответил  на
мои мысли.

     Затем началось  нечто  странное,  длившееся целый день и продолжавшееся
позже. Мы оставались в Финляндии еще три дня. В течение этих трех дней у нас
было много разговоров о  самых разных предметах. И все это время я находился
в   необычном   эмоциональном   состоянии,    которое   иногда   становилось
утомительным.

     - Как избавиться от этого состояния? Я не могу больше переносить его, -
спросил я у Гурджиева.

     - Так вы желаете погрузиться в сон? - спросил он.

     - Конечно, нет, - отвечал я.

     - Тогда  о  чем  же вы  спрашиваете? Это  и есть  то,  чего  вы хотели;
пользуйтесь им. Сейчас вы не спите.

     Не уверен,  что его  слова были совсем  верны.  Несомненно, в некоторые
моменты я "спал".

     Многое из того, что я говорил  в то время, должно быть, сильно удивляло
моих сотоварищей по  необычайному  приключению.  Да  и  сам я  был  порядком
удивлен.  Многое происходило как  во  сне,  многое  не  имело  ни  малейшего
отношения к реальности.  Нет никакого сомнения, что многое было плодом моего
собственного  воображения.  И  впоследствии  я  с  очень  странным  чувством
вспоминал то, что говорил тогда.

     Наконец  мы  вернулись  в  Петербург.  Гурджиев  ехал в  Москву,  и  мы
отправились  с  Финляндского  вокзала прямо  на  Николаевский. Проводить его
собралась довольно большая компания. Он уехал.

     Но до окончания чудесного  было еще очень  далеко. Поздним вечером того
же дня  опять происходили удивительные  явления: я "беседовал" с ним и видел
его в вагоне поезда, шедшего в Москву.

     Затем последовал какой-то странный период, длившийся около трех недель,
в течение которого я время от времени видел "спящих людей".

     Это требует особого пояснения.

     Через два или три дня после отъезда Гурджиева я шел по Троицкой и вдруг
увидел, что  идущий  мне навстречу  человек  -  спит.  В этом  не могло быть
никакого сомнения. Хотя глаза его были открыты, он шагал, явно погруженный в
сон, и сновидения, подобно облакам, пробегали по его лицу. Мне пришло на ум,
что если смотреть на него достаточно долго,  я увижу и его  сны, т.е. пойму,
что он видит во сне. Но он прошел мимо. Следом за ним прошел другой человек,
и он тоже спал. Проехал спящий извозчик с двумя спящими седоками. Неожиданно
я оказался в положении  принца  из "Спящей  красавицы". Все вокруг меня были
погружены  в  сон.  Ощущение  было явственным и  несомненным. Я  понял смысл
утверждения о  том, сколь  многое еще можно увидеть  нашими глазами - многое
такое, чего  мы обычно не видим. Эти ощущения длились несколько минут. Потом
они повторились на следующий день, но очень слабо. Я  сразу же открыл,  что,
стараясь  вспоминать  себя,  я мог  усиливать эти ощущения и  увеличивать их
длительность настолько, насколько у меня хватало сил не отвлекаться, т.е. не
разрешать вещам  и всему окружению  привлекать  мое внимание. Когда внимание
отвлекалось, я  переставал видеть  "спящих людей" -  вероятно,  потому,  что
засыпал сам. Я рассказал об этих опытах нескольким нашим людям, и у двоих из
них, пытавшихся вспоминать себя, возникли сходные переживания.

     Потом все пришло в  норму. Я не мог окончательно понять, что случилось,
но со мной произошел глубокий переворот.  Несомненно, во всем, что я говорил
и  думал в течение этих трех  недель, было немало фантазии. Однако я  увидел
себя т.е. увидел  в  себе  много  таких  вещей, которых  никогда  раньше  не
усматривал. Сомнений  в этом быть не могло, и хотя впоследствии я стал таким
же, каким был,  я не  мог уже не  знать того, что со  мной произошло, не мог
ничего забыть.

     Одно  я понял тогда  с неоспоримой  ясностью -  никакие явления высшего
порядка,  т.е.  явления,  превосходящие  категорию  обычных, каждодневных  и
называемые   иногда  "метафизическими",  нельзя  наблюдать  или  исследовать
обычными  средствами,  в повседневном  состоянии  сознания,  как  физические
явления.  Совершенно  нелепо  полагать,  что  удастся изучать такие  явления
высшего  порядка,  как  "телепатия",  "ясновидение",  предвидение  будущего,
медиумические и  тому подобные явления так же,  как  изучают  электрические,
химические  и  метеорологические  явления.  В явлениях высшего порядка  есть
нечто,  требующее  для  их  наблюдения  и  изучения  особого  эмоционального
состояния. Это  исключает  возможность "правильно проведенных"  лабораторных
опытов и наблюдений.

     Раньше я пришел к тем же выводам после собственных опытов,  описанных в
книге  "Новая  модель вселенной"  (в главе  об  экспериментальной  мистике).
Теперь же понял причину, почему подобные опыты невозможны.

     Второе  интересное заключение,  к которому  я пришел,  описать  гораздо
труднее. Оно относится к замеченной мной  перемене некоторых  моих взглядов,
формулировок целей, желаний  и надежд.  Многие аспекты этого прояснились для
меня только впоследствии. И потом я обнаружил, что именно в это время в моих
взглядах  на самого  себя,  на  окружающих и  особенно на  "методы действия"
начались  вполне определенные перемены,  - если  не прибегать к более точным
определениям. Описать сами изменения очень трудно. Могу  только сказать, что
они никоим образом  не были связаны с тем,  что было  сказано в Финляндии, а
оказались результатом  эмоций, которые я там  пережил. Первое,  что  я  смог
отметить,  было  ослабление крайнего  индивидуализма, который  до  недавнего
времени  был  основной чертой моего отношения к  жизни. Я стал больше видеть
людей  и ощущать  свою общность с ними.  Вторым было то, что  где-то глубоко
внутри  себя  я  понял  эзотерический  принцип  невозможности насилия,  т.е.
бесполезности насильственных мер для достижения каких бы то ни было целей. С
несомненной ясностью  я увидел - и  больше не утрачивал  этого чувства - что
насильственные меры  в  любом случае  приведут к отрицательным  результатам,
противоположным  тем целям,  ради которых они были  применены. То, к чему  я
пришел,  было похоже  на толстовское непротивление;  но это  совсем не  было
непротивлением, так как я пришел к  нему не  с этической,  а с  практической
точки зрения, не с  точки зрения благого или злого,  а с  точки зрения более
успешного и целесообразного.

     Следующий раз Гурджиев приехал в Петербург в начале сентября. Я пытался
расспросить его о том, что в действительности произошло в Финляндии - правда
ли, что он сказал что-то, испугавшее меня, а также чего именно я испугался.

     -  Если  было именно  так,  значит, вы  еще  не  были  готовы,  ответил
Гурджиев. Больше он ничего не объяснил.

     В это посещение центр  тяжести бесед приходился на "главную черту",  на
"главный недостаток" каждого из нас.

     Гурджиев был очень изобретателен, давая определения нашим особенностям.
Тогда я понял, что  главную черту можно определить не у каждого характера. У
некоторых  главная  черта  может быть  настолько скрыта  разными формальными
проявлениями, что ее почти невозможно отыскать. Затем, человек может считать
своей главной  чертой самого  себя, подобно тому как я мог бы  назвать  свою
главную   черту   "Успенским",  или,  как  ее  называл   Гурджиев,   "Петром
Демьяновичем".  Здесь  не  может  быть  никаких  ошибок,  потому  что  "Петр
Демьянович"  любого человека  формируется,  так  сказать, вокруг его главной
черты.

     В тех случаях, когда кто-то не соглашался  с определением своей главной
черты, данным Гурджиевым, последний говорил, что сам факт несогласия данного
лица доказывает его правоту.

     -  Я не  согласен только с тем, что указанное вами качество  - это  моя
главная черта, - сказал один из наших людей. - Главная черта, которую я знаю
в себе, гораздо  хуже.  Но не  спорю: возможно, люди видят меня таким, каким
видите вы.

     - Вы ничего не  знаете в  себе, - сказал ему Гурджиев. Если бы вы знали
себя, у вас не было бы этой черты. И люди, конечно, видят вас таким, каким я
назвал вас. Но вы не видите себя так, как они видят вас. Если вы примете то,
что я сказал вам, как  свою главную черту, вы поймете, как вас видят люди. И
если вы найдете путь к борьбе с этой чертой и уничтожите ее, т.е. уничтожите
ее непроизвольные проявления,  эти слова Гурджиев произнес с ударением, - вы
будете производить на людей не то впечатление,  какое производите сейчас,  а
то, какое захотите.

     С  этого  начались  долгие  разговоры  о  впечатлении,  которое человек
производит  на  других,  и  о  том,  как  можно произвести  желательное  или
нежелательное впечатление.

     Окружающие  видят  главную черту человека, как бы  она ни  была скрыта.
Конечно,  они не всегда могут  ее определить, однако их определения зачастую
очень  верны  и  очень  точны.  Возьмите  прозвища.  Иногда   они  прекрасно
определяют главную черту.

     Разговор о впечатлениях еще раз привел нас к вопросу о "мнительности" и
"внимательности".

     - Не  может быть  надлежащей  внимательности,  пока человек укоренен  в
своей главной черте, -  сказал Гурджиев, как, например, такой-то  (он назвал
одного члена нашей компании). Его главная  черта заключается  в том, что его
никогда нет дома. Как же он может быть внимательным к кому-то или чему-то?

     Я  был удивлен  тем  искусством,  с которым Гурджиев определил  главную
черту. Это было даже не психологией, а искусством.

     -  Психология  и  должна  быть  искусством,  -  возразил   Гурджиев.  -
Психология никогда не может быть просто наукой.

     Другому человеку из нашей компании он тоже указал на его черту, которая
заключалась в том, что он вообще не существует.

     - Понимаете, я не вижу вас,  - сказал Гурджиев. - Это не значит, что вы
всегда  такой.  Но  когда  вы  бываете  таким,  как  сейчас,  вы  вообще  не
существуете.

     Еще одному члену группы он сказал,  что его главная черта заключается в
склонности всегда со всеми обо всем спорить.

     -  Но  ведь я никогда не спорю!  - с  жаром  возразил тот. Никто не мог
удержаться от смеха.

     Другому из нашей компании  - это был человек средних лет, с которым был
произведен  опыт  по  отделению личности  от  сущности  и  который  попросил
малинового варенья, Гурджиев сказал, что у него нет совести.

     На  следующий  день  этот  человек  пришел  и рассказал, что побывал  в
публичной  библиотеке  и  просмотрел  энциклопедические  словари на  четырех
языках, чтобы понять значение слова "совесть".

     Гурджиев только рукой махнул.

     Другому человеку,  его сотоварищу по эксперименту, Гурджиев сказал, что
у него нет стыда, и тот  сразу же  отпустил довольно забавную шутку  о самом
себе.



     В этот раз Гурджиев остановился в квартире на Литейном, около Невского.
Он сильно простудился, и мы проводили  встречи у него, собираясь  небольшими
группами.  Однажды он сказал, что нет никакого смысла  идти дальше  по этому
пути, что мы  должны принять  решение о  том, хотим ли  идти дальше с  ним и
хотим ли работать, или лучше оставить все попытки в этом направлении, потому
что полусерьезное отношение не может дать серьезных результатов. Он добавил,
что  будет  продолжать  работу только  с теми,  кто примет серьезное решение
бороться со сном и механичностью в самих себе.

     - В настоящее время вы у