же знаете, - сказал он, что от вас не требуется
ничего  ужасного. Но нет  никакого смысла  сидеть между двух  стульев.  Если
кто-то не желает проснуться, пусть, по крайней мере, хорошенько выспится.

     Он сказал, что переговорят  с каждым в отдельности и что  каждый должен
предъявить  ему  убедительные причины,  почему  он,  Гурджиев, должен о  нем
беспокоиться,

     - Кажется, вы думаете, что это доставляет мне большое удовлетворение, -
заявил он. - Или полагаете,  что я  ничего больше не умею делать. Так вот, в
обоих случаях вы серьезно ошибаетесь. Есть множество других вещей, которые я
умею делать. И  если  я отдаю свое  время этому делу, то лишь потому,  что у
меня есть определенная цель. Теперь вы должны уже понимать, какова моя цель,
и вам следует знать, находитесь ли  вы на  той же дороге, что  и я, или нет.
Больше я ничего не  скажу. Но в будущем я стану работать только с теми,  кто
окажется мне полезен в достижении моей цели. А для меня могут быть полезными
только те  люди,  которые  твердо  решили бороться с собой,  т.е. бороться с
механичностью.

     На  этом общая  беседа  закончилась,  но беседы  Гурджиева с отдельными
членами нашей  группы длились около недели. С  одними  он разговаривал очень
подолгу, с другими меньше. В конце концов почти все остались в группе.

     П., человек средних лет, о котором я  упоминал в связи  с экспериментом
по отделению  личности от  сущности,  с  честью  вышел из положения  и скоро
сделался активным членом  нашей группы;  лишь иногда  он ошибался, подходя к
делу формально или впадая в буквализм.

     Ушли  только  двое,  которые, как  нам показалось,  прямо по  какому-то
волшебству вдруг  перестали что-либо понимать и начали видеть во  всем,  что
говорил Гурджиев,  непонимание  по отношению к  ним, а  со  стороны других -
отсутствие симпатии и сочувствия.

     Нас очень удивило это отношение, сначала недоверчивое и подозрительное,
а потом открыто враждебное ко всем нам, исходящее неизвестно откуда и полное
совершенно непонятных обвинений.

     "Мы  делали из  всего тайну"; мы не рассказывали  им  того, что говорил
Гурджиев в  их отсутствие; мы сочиняли Гурджиеву небылицы  о  них,  стараясь
вызвать  у  него недоверие  к ним; мы передавали  ему все разговоры с  ними,
постоянно вводя его в заблуждение, искажая факты и пытаясь представить все в
ложном свете. Мы. создали у Гурджиева ложные впечатления о них, заставив его
увидеть все далеким от истины.

     Сам  Гурджиев,  по  их  словам,  тоже  "полностью  переменился",   стал
совершенно другим по сравнению с тем, каким он  был  до тех пор, -  резким и
требовательным;   он  потерял  всякое  сочувствие  и   интерес  к  отдельным
индивидам, перестал требовать от людей правды; он предпочитает окружать себя
людьми, которые  боятся  говорить  ему правду, лицемерами,  осыпающими  друг
друга цветами и шпионящими за всеми и каждым.

     Мы были поражены подобными замечаниями. Они принесли с собой совершенно
новую атмосферу, которой до сих  пор у нас  не  было. Это тем более странно,
что  как  раз  в  это  время  мы  в  большинстве  своем  пребывали  в  очень
эмоциональном  настроении   и   были  прекрасно   расположены  к  этим  двум
протестующим членам группы.

     Мы  неоднократно пытались поговорить о них с  Гурджиевым.  Особенно  он
смеялся, когда  мы  сказали, что, по их  мнению, мы создаем у  него  "ложное
впечатление" о них.

     -  Вот  как они оценивают работу,  - сказал  он, -  и вот  каким жалким
идиотом, с их  точки зрения, являюсь я! Как легко меня обмануть! Видите, они
перестали понимать  самое главное. В работе обмануть учителя невозможно. Это
закон,  проистекающий  из того, что  было сказано о знании и бытии. Я мог бы
обмануть вас, если бы захотел; но вы не можете обмануть  меня. Если  бы дело
обстояло иначе, не вы учились бы у меня, а я бы учился у вас.

     - Как нам следует  разговаривать с ними, как  нам помочь им вернуться в
группу? - спросили у Гурджиева некоторые из нас.

     - Вы не только  не можете ничего сделать, - ответил Гурджиев, -но и  не
должны пытаться что-либо делать, ибо ваши попытки лишат их последнего шанса,
который у них остается для понимания и познания себя. Вернуться всегда очень
трудно. Решение  вернуться должно быть абсолютно добровольным, без малейшего
принуждения и  убеждения. Поймите, все, что  вы  слышали от них  обо мне и о
себе,  это   попытки   самооправдания,   старания   унизить   других,  чтобы
почувствовать себя правым. Это означает все большую и  большую ложь, которую
необходимо разрушить, а это удастся лишь благодаря страданию. Им трудно было
увидеть себя раньше, теперь это будет в десять раз труднее.

     - Как могло это случиться? - спрашивали его другие. Почему их отношение
к нам и к вам так резко и неожиданно изменилось?

     - Для вас это первый случай,  - сказал Гурджиев, - и поэтому он кажется
вам странным; но впоследствии вы обнаружите, что такое случается очень часто
и всегда происходит одинаковым  образом.  Главная причина здесь  в том,  что
сидеть между двух стульев  невозможно. А люди привыкли думать, что они могут
это  сделать,  т.е.  приобретать  новое и сохранять старое; конечно,  они не
думают об этом сознательно, но все приходит к тому же.

     "Так  что же  им  всем  так хочется сохранить?  Во-первых, право  иметь
собственную оценку идей и людей, т.е. как раз то, что для них вреднее всего.
Они глупы  и  уже  знают  это, т.е.  когда-то это поняли.  Поэтому и  пришли
учиться. Но в следующий момент они обо всем забывают; они привносят в работу
собственную мелочность и субъективное отношение; они начинают судить обо мне
и обо  всех  других,  как  будто  способны  о чем-то судить.  Это немедленно
отражается  на их  отношении  к  идеям  и  к тому,  что  я говорю.  Они  уже
"принимают одно"  и  "не принимают другого",  с  одной вещью  соглашаются, с
другой - не соглашаются; в одном доверяют мне, в другом - не доверяют.

     "И  самое  забавное  -  они воображают,  что могут  "работать" в  таких
условиях,  т.е. не доверяя  мне во  всем и не принимая всего. Фактически это
совершенно  невозможно.  Не принимая что-то  или  не  доверяя  чему-то,  они
немедленно  придумывают  вместо этого что-то свое. Начинается "отсебятина" -
новые теории, новые объяснения, не имеющие ничего общего ни с работой,  ни с
тем,  что  я говорю. Затем они принимаются отыскивать ошибки и неточности во
всем, что говорю или делаю я,  во  всем, что говорят  или делают  другие.  С
этого момента я начинаю говорить о таких вещах, о  которых  ничего не  знаю,
даже о том,  о чем не имею понятия, зато  они все знают  и понимают  гораздо
лучше, чем  я;  а все другие члены группы -  дураки  и идиоты. И так далее и
тому  подобное  -  как  шарманка. Когда  человек говорит  что-то по  данному
образцу, я заранее знаю все, что  он скажет. Впоследствии  это узнаете и вы.
Интересно,  что  люди  могут  все рассмотреть  в  других;  но сами  совершая
безумства,  сразу  же  перестают их  видеть  в  себе.  Таков  закон.  Трудно
взобраться на гору, но соскользнуть с нее очень легко. Они даже не чувствуют
неловкости,  говоря  в  такой манере со мной или  с другими. И, главное, они
думают, что это можно сочетать с  некой "работой". Они не хотят понять, что,
когда человек доходит до этого пункта, его песенка спета.

     "И заметьте еще  одно: их  двое. Если бы они оказались  в  одиночестве,
каждый сам по себе,  им было бы легче увидеть свое положение и вернуться. Но
их  двое, и они  друзья, каждый поддерживает другого в его слабостях. Теперь
один не может вернуться без другого. И даже если бы они захотели  вернуться,
я принял бы только одного из них и не принял бы другого."

     - Почему? - спросил один из присутствующих.

     - Это  совершенно другой вопрос, - ответил Гурджиев. В настоящем случае
просто для того, чтобы  дать возможность  одному из них  задать себе вопрос,
кто для него  важнее я или друг. Если важнее тот, тогда  говорить не о  чем;
если же важнее я, тогда ему, придется  оставить друга  и вернуться одному. А
уж потом,  впоследствии, сможет вернуться и второй. Но я говорю вам, что они
прилипли друг к  другу и мешают один другому. Отличный пример того, как люди
творят  худшее  для  себя, уклоняясь  от того,  что  составляет в них доброе
начало.



     В октябре я побывал у Гурджиева в Москве.

     Его небольшая квартира находилась на Малой Димитровке. Все полы и стены
были убраны коврами в восточном стиле, а с потолков  свисали  шелковые шали.
Квартира  удивила  меня  своей  особой атмосферой.  Прежде всего,  все  люди
которые  приходили туда, - все они  были  учениками  Гурджиева -  не боялись
сохранять  молчание.  Уже одно это было  чем-то  необычным.  Они  приходили,
садились, курили  - и часто целыми часами  не произносили ни слова. И в этом
молчании не было ничего  тягостного или неприятного; наоборот,  в  нем  было
чувство уверенности  и свободы от  необходимости играть неестественную роль.
Но  на  случайных и  любопытствующих посетителей такое  молчание производило
необыкновенное  впечатление. Они  начинали  говорить  без  конца,  как будто
боялись остановиться  и что-то почувствовать. С  другой  стороны,  некоторые
считали себя  оскорбленными; они полагали,  что "молчание" направлено против
них, чтобы показать, насколько ученики Гурджиева выше их, чтобы заставить их
почувствовать, что  с  ними  не стоит  даже  разговаривать;  другие находили
"молчание"  глупым,  смешным  и  "неестественным";  им  казалось,  что   оно
выказывает  наши  худшие черты, особенно, нашу слабость  и полное подчинение
"подавляющему нас" Гурджиеву.

     П.  даже решил отмечать реакции разных людей на "молчание".  Я в данном
случае понял, что  люди боятся молчания  больше всего, что наша склонность к
разговорам возникает из  самозащиты, из нежелания что-то  увидеть,  в чем-то
признаться самому себе.

     Я  быстро  заметил  еще   одну,  более  странную  особенность  квартиры
Гурджиева: здесь невозможно было солгать. Ложь сейчас же становилась  явной,
ощутимой,  несомненной,  очевидной.   Однажды   пришел   какой-то   знакомый
Гурджиева, которого я встречал раньше и который иногда приходил на встречи в
группы Гурджиева. Кроме меня в  квартире было два  или три человека;  самого
Гурджиева  не было. И вот, посидев  Немного в молчании,  наш гость  принялся
рассказывать, как он только что  с  кем-то повстречался, как  этот последний
рассказал ему чрезвычайно  интересные вещи о войне, о возможности мира и так
далее. Внезапно я  почувствовал,  что он лжет. Никого он не  встречал, никто
ничего ему не рассказывал. Он придумывал все это на месте, потому что не мог
вынести молчания.

     Глядя на него, я ощущал неловкость; мне казалось, что если я взгляну на
него,  он поймет, что мне все известно. Я посмотрел на  остальных и  увидел,
что и они чувствуют то же  самое, и им едва удается сдержать улыбку. Тогда я
глянул на говорившего и  увидел, что он один ничего не замечает и продолжает
быстро говорить,  все более и более  увлекаясь  своим предметом и не замечая
взглядов, которыми мы ненароком обменивались друг с другом.

     Этот случай  не  был единственным. Я  вспомнил попытки  рассказать свою
жизнь,  предпринятые  летом, а также "интонации", с  которыми  мы  говорили,
когда  пытались  скрыть какие-то факты; и понял, что все дело заключается  в
интонациях. Когда человек болтает или просто ждет случая начать разговор, он
не  замечает чужих интонаций и не  способен отличить  правду от лжи. Но  как
только  он  успокоится  сам,  т.е.  немного  пробудится,  он  слышит  разные
интонации и начинает распознавать ложь.

     Мы несколько раз беседовали об этом с учениками Гурджиева.  Я рассказал
им о  том, что произошло в Финляндии,  и о "спящих", которых видел на улицах
Петербурга.  Вид  механически  лгущих  людей  здесь,  в квартире  Гурджиева,
напомнил мне ощущение, вызванное "спящими".

     Мне очень  хотелось представить  Гурджиеву  некоторых  моих  московских
друзей, но среди всех, кого  я встретил в эти дни, только мой старый товарищ
по  газетной  работе  В.  А.  А.  производил  впечатление  достаточно живого
человека, хотя, как  всегда, был по горло  занят работой и  носился с одного
места  на  другое. Но  он очень заинтересовался,  когда  я  рассказал ему  о
Гурджиеве,  и  с разрешения  последнего я  пригласил  его к нам  на завтрак.
Гурджиев  созвал около  пятнадцати своих  людей  и устроил  роскошный по тем
временам завтрак  -  с  закусками,  пирогами,  шашлыком,  кахетинским и тому
подобным.  Словом,  это  был  один  из  тех  кавказских  завтраков,  которые
начинаются в  полдень и тянутся до самого вечера.  Он усадил  А. подле себя,
был очень добр к  нему, все  время занимал его и подливал вина. У меня упало
сердце, когда  я  понял, какому испытанию подверг своего старого друга. Дело
было в том, что все молчали. А. держался в течение пяти минут, после чего он
заговорил. Он говорил о войне, обо всех наших союзниках и врагах вместе и по
отдельности; он сообщил мнение  всех представителей общественности  Москвы и
Петербурга  по  всевозможным  вопросам; затем рассказал о  сушке овощей  для
армии (чем занимался тогда в дополнение к своей работе журналиста), особенно
о  сушке  лука;  затем  об  искусственных удобрениях, о сельскохозяйственной
химии и химии вообще; о мелиорации, о спиритизме, о "материализации рук" - и
уж не помню  о чем. Ни Гурджиев, ни кто-либо еще не  произнесли ни слова.  Я
уже собирался  заговорить, боясь, как  бы А. не обиделся, но Гурджиев бросил
на меня  такой свирепый взгляд, что я  сейчас же замолчал.  К тому же страхи
мои  оказались  напрасными.  Бедный  А. ничего не  заметил; он  так  увлекся
собственным красноречием, что  со  счастливым лицом проговорил за столом, не
останавливаясь  ни  на мгновение, до  четырех  часов.  Затем  он  с  большим
чувством  пожал  руку  Гурджиеву  и  поблагодарил его за  "очень  интересный
разговор". Взглянув на меня, Гурджиев незаметно рассмеялся.

     Мне было  очень стыдно;  бедняга  А. остался в дураках.  Конечно, он не
ожидал  ничего  подобного   и   попался.  Я  понял,   что  Гурджиев  устроил
демонстрацию для своих учеников.

     - Ну  вот, видите,  - сказал он, когда  А. ушел, - это называется умный
человек. Но  он ничего  не  заметил бы, если бы  даже я снял с него штаны  -
только  дайте ему поговорить. Больше ему ничего не нужно. Этот еще был лучше
других, хотя  каждый  похож на  него. Он не лгал, он знал то, о чем говорил,
конечно,  по-своему. Но подумайте, на что  он годен? И ведь уже  не молод...
Возможно, ему подвернулся единственный случай в его жизни услышать истину. А
он все время говорил сам...

     Из московских бесед с Гурджиевым я припоминаю одну, связанную с беседой
в Петербурге, уже приводившейся раньше.

     На сей раз разговор начал Гурджиев.

     - Что  вы  находите самым  важным  из  того,  что узнали  до настоящего
момента? - спросил он меня.

     - Конечно, те переживания, которые я  испытал в августе, -  сказал я. -
Если бы я  мог вызывать их по желанию и пользоваться ими, то о лучшем нельзя
было бы и мечтать, потому что тогда, думаю, я смог бы найти и все остальное.
Вместе с  тем, я знаю,  что эти "переживания"  -  пользуюсь  этим  словом за
неимением лучшего, но  вы меня  понимаете  (он кивнул головой) -  зависят от
того  эмоционального  состояния, в котором  я тогда находился. И я знаю, что
они всегда будут зависеть от этого состояния. Если бы я  мог  создавать  его
сам,  я  очень  быстро достиг бы подобных переживаний. Но  я  чувствую,  что
бесконечно далек от этого эмоционального состояния, как будто бы я сплю. Это
"сон",  от  которого   я  пробуждался.   Скажите,   как  можно  создать  это
эмоциональное состояние?

     -  Есть три  способа,  -  ответил Гурджиев. - Это состояние, во-первых,
может  прийти  само  по себе,  случайно. Во-вторых, его может создать в  вас
кто-то другой. В-третьих, вы можете создать его сами. Что вы предпочитаете?

     Признаться,  сначала  я  очень  хотел  сказать,  что предпочитаю, чтобы
кто-то другой, т.е. он сам, создал во мне эмоциональное состояние, о котором
я  говорю. Но я сразу же понял, что он ответит, что уже делал это однажды, а
теперь мне следует ждать,  пока оно придет  само  по себе; или  я должен сам
что-то сделать, чтобы добиться его.

     - Конечно, я хотел бы создать его сам, - сказал я.  -  Но как можно это
сделать? - Я уже говорил, что для этого необходима жертва, ответил Гурджиев.
- Без жертвы  ничего достичь  нельзя.  Но если в мире есть что-то непонятное
для  людей, так это жертва, идея жертвы. Они думают, что им нужно жертвовать
чем-то  таким,  что  они  имеют.  Например,  однажды  я  сказал,  что  нужно
пожертвовать "верой", "спокойствием", "здоровьем", и  меня поняли буквально.
Но все дело в том, что у людей нет ни веры, ни спокойствия, ни здоровья. Все
эти  слова следует  понимать лишь как цитаты. На самом  же  деле  жертвовать
нужно лишь воображаемым,  тем, чем люди в действительности  не обладают. Они
должны пожертвовать своими фантазиями. Но как раз это  для них трудно, очень
трудно. Гораздо легче принести в жертву что-то реальное.

     "Другое, чем люди должны пожертвовать, - это их страдание. Пожертвовать
своим страданием  также  очень трудно.  Человек откажется  от  каких  угодно
удовольствий,  но не  откажется от страданий. Человек устроен таким образом,
что ни к чему не привязывается так сильно, как к страданию. Но от  страдания
необходимо  освободиться.  Ни  один  человек,  который  не   освободился  от
страдания,  не пожертвовал  им,  не  сможет работать. Позднее вы еще  многое
узнаете  о страдании. Ничего нельзя достичь  без  страдания, и в то же время
надо  начать с  принесения страдания в жертву. Вот  и расшифруйте,  что  это
значит."



     Я прожил в Москве около недели и вернулся в Петербург со свежим запасом
идей  и  впечатлений.  Здесь  произошел  очень  интересный  случай,  который
объяснил нам многое в самой системе и в методах обучения Гурджиева. Во время
моего пребывания  в Москве ученики Гурджиева объяснили мне различные законы,
относящиеся к человеку  и миру; среди прочего они показали мне "таблицу форм
водорода", как  мы называли  ее в Петербурге,  но в значительно  расширенном
виде.  Помимо трех шкал "водорода", с которыми Гурджиев уже  познакомил нас,
они произвели дальнейшие сокращения и составили двенадцать шкал:

     Н6 Н1

     Н12 Н6 Н1

     Н24 Н12 Н6 Н1

     Н48 Н24 Н12 Н6 Н1

     Н96 Н48 Н24 Н12 Н6 Н1

     Н192 Н96 Н48 Н24 Н12 Н6 Н1

     Н384 Н192 Н96 Н48 Н24 Н12 Н6 Н1

     Н768 Н384 Н192 Н96 Н48 Н24 Н12 Н6 Н1

     Н1536 Н768 Н384 Н192 Н96 Н48 Н24 Н12 Н6 Н1

     Н3072 Н1536 Н768 Н384 Н192 Н96 Н48 Н24 Н12 Н6 Н1

     Н6114 Н3072 Н1536 Н768 Н384 Н192 Н96 Н48 Н24 Н12 Н6 H1

     Н12288 Н6114 Н3072 Н1536 Н768 Н384 Н192 Н96 Н48 Н24 Н12 Н6

     В  таком виде таблицу едва  ли можно было  понять. Я не мог убедиться в
необходимости сокращенных шкал.

     - Возьмем, например, седьмую шкалу, - говорил П. Здесь Абсолютное - это
"водород 96". Огонь  может служить  примером "водорода 96". Тогда для  куска
дерева  огонь будет  Абсолютом. Или возьмем девятую шкалу.  Здесь Абсолютное
это "водород 384", или вода. А вода будет Абсолютом для куска сахара.

     Но я  не мог постичь принцип, на основании которого можно было бы точно
пользоваться такой шкалой. П. показал мне таблицу, доведенную до пятой шкалы
и относящуюся к параллельным уровням  в  разных мирах. Но мне она ничего  не
дала.  Я начал  думать о  том,  как бы  соединить  все эти шкалы  с  разными
космосами. И, утвердившись в этой мысли, пошел по совершенно неверному пути,
потому  что  космосы, разумеется, не  имели  никакого отношения  к  делениям
шкалы. Вместе с тем, мне казалось, что я вообще перестал что-либо понимать в
"трех октава