если
учесть все  соображения,  ведущие  к  ним,  например,  плотность материи  во
вселенной.

     Во  всяком случае,  если  взять указанное среднее  число, относящееся к
предполагаемой окружности вселенной, тогда, разделив 9х10 в 28-ой степени на
10 в  9-й  степени,  мы получим двадцатизначное  число,  которое показывает,
сколько   раз   луч   света   обойдет   вокруг  вселенной  за   время  жизни
"протокосмоса".
  Применение формулы  Минковского к  таблице  времени в  том
виде, в каком я ее получил, на мой взгляд, весьма  отчетливо указывает,  что
"четвертую   координату"  можно   установить  только  для   одного   космоса
одновременно;   и  тогда  этот  космос  являет  собой   "четырехмерный  мир"
Минковского.  Два,  три или более  космосов  нельзя  считать  "четырехмерным
миром", ибо для своего  описания они требуют пяти или шести координат. В  то
же  время,  совместная  формула  Минковского  показывает  для всех  космосов
отношение  четвертой   координаты  одного  космоса  к  четвертой  координате
другого.  И  это  отношение равно  тридцати  тысячам, т.е.  отношению  между
главными  периодами (четырьмя) каждого космоса и между одним периодом одного
космоса  и соответствующим,  т.е.  имеющим  сходное  наименование,  периодом
другого космоса.

     Мир  электронов  ш-1х300000.1/300000000  =  ш-1.1/10000
  Мир   молекул
ш-1х300000.1/10000 = ш-1х30
     Мир малых клеток ш-1х9х10'5
 Мир крупных клеток ш-1х3х10'10
     Микрокосмос (человек)  ш-1х9х10'14
  Тритокосмос  (органическая  жизнь)
ш-1х3х10'19
     Мезокосмос (планеты) ш-1х9х10'23
     Дейтерокосмос   (Солнце)   ш-1х3х10'28
  Макрокосмос   (Млечный   Путь)
ш-1х9х10'32
     Айокосмос (все миры) ш-1х3х10'37
 Протокосмос (Абсолют) ш-1х9х10'41

     Следующей   вещью,  интересовавшей  меня  в  "таблице   времени  разных
космосов",  как  я  ее назвал,  было  отношение  космосов  и  времени разных
космосов к центрам человеческого тела.

     Гурджиев неоднократно  говорил об огромной  разнице в скоростях  разных
центров.  Рассуждение  о  скорости  внутренней работу  организма, которое  я
процитировал ранее, привело  меня  к  мысли,  что эта  скорость  принадлежит
инстинктивному  центру.  Взяв   это  за  основу,  я   попытался  перейти   к
мыслительному центру, приняв  за единицу его работы  время,  необходимое для
одной полной апперцепции,  т.е.  для восприятия  внешнего  впечатления,  его
классификации, определения и соответствующей  реакции. Тогда, если  центры в
самом деле  относятся  друг к другу  как космосы,  в  совершенно  одинаковое
количество времени через инстинктивный  центр может пройти одна апперцепция,
через высший эмоциональный и половой  - 30000, а через высший мыслительный -
30000 во 2 степени апперцепций.

     В  то же время, согласно  указанному  Гурджиевым  закону  о соотношении
космосов, инстинктивный  центр  по  отношению  к  голове,  или мыслительному
центру,   должен  охватывать  два   космоса,   т.е.   второй  микрокосмос  и
тритокосмос.  Далее,  высший   эмоциональный  и  половой  центры,  взятые  в
отдельности,  должны охватывать третий  микрокосмос  и мезокосмос.  Наконец,
высший   мыслительный  центр   должен  охватывать  четвертый  микрокосмос  и
дейтерокосмос.

     Но последнее  относится к более высокому  развитию, к  такому  развитию
человка, которое  невозможно  приобрести случайно или естественным путем.  У
человека  же  в нормальном состоянии колоссальный перевес над всеми центрами
имеет половой центр, работающий в тридцать  тысяч раз быстрее инстинктивного
или двигательного центра и в 30 000 во 2 степени быстрее интеллектуального.

     В  общих соотношениях  между  центрами  и  космосами,  на  мой  взгляд,
открывается немало возможностей для исследования.

     Следующей вещью, которая привлекла мое внимание, был тот  факт, что моя
таблица совпала  с  некоторыми идеями и даже цифрами "космических вычислений
времени",  если можно так выразиться, которые  существовали у  гностиков и в
Индии.

     "День света - это тысяча лет мира: и тридцать шесть с  половиной мириад
лет мира (т.е. 365 000) - это один год света". ("Пистис-София").

     Здесь цифры не совпадают; но  в индийских писаниях  в некоторых случаях
обнаруживается  бесспорное  совпадение. Они  говорили о "дыхании  Брахмы", о
"днях и ночах Брахмы", о "веке Брахмы".

     Если мы возьмем цифры, обозначающие  годы в индийских  писаниях,  тогда
махаманвантара, или "век Брахмы", или 311040000000000 лет (пятнадцатизначное
число), почти  совпадает с периодом существования Солнца (шестнадцатизначное
число); а  "день и  ночь  Брахмы", т.е.  8  640  000  000 лет (десятизначное
число), почти совпадают с "днем и ночью Солнца" (одиннадцатизначное число).

     Если рассмотреть индийские идеи космического  времени безотносительно к
числам, появляются другие интересные совпадения. Так, если принять Брахму за
протокосмос, тогда выражение "Брахма вдыхает и выдыхает вселенную" совпадает
с таблицей, потому  что  дыхание Брахмы,  или  протокосмоса, двадцатизначное
число, совпадает с жизнью  макрокосмоса,  т.е. нашей видимой  вселенной, или
звездного мира.



     Я много говорил с 3. о "таблице времени", и нас очень интересовало, что
скажет о ней Гурджиев, когда мы его увидим.

     А время  шло своим чередом.  Наконец - было уже начало июня - я получил
телеграмму  из  Александрополя: "Если хотите отдохнуть, приезжайте ко  мне".
Это была телеграмма от Гурджиева!

     Через два дня я выехал из  Петербурга, Россия "без власти" представляла
собой любопытное зрелище. Было такое ощущение, как будто бы все существует и
держится просто по инерции.  Однако поезда все еще двигались регулярно, и на
станциях   часовые   выгоняли  из  вагонов   негодующие   толпы  безбилетных
пассажиров. Я ехал до Тифлиса пять дней вместо обычных трех.

     Поезд прибыл в Тифлис ночью. Ходить по  городу  было  невозможно, и мне
пришлось  дождаться  утра  в вокзальном  буфете.  Вся  станция  была  забита
солдатами, дезертирующими с кавказского  фронта. Многие были пьяны. Всю ночь
на  платформе  перед  окнами  буфета  шли  "митинги",  принимались  какие-то
резолюции. Во время митинга состоялись  три  "военных суда", и здесь  же, на
платформе,  были  расстреляны  три человека.  Появившийся в  буфете какой-то
пьяный  "товарищ"  объяснил  всем, что первый  был расстрелян  за воровство;
второго расстреляли по ошибке, приняв его  за первого, а третьего  - тоже по
ошибке, приняв его за второго.

     Мне пришлось провести день в Тифлисе, потому что поезд в Александрополь
отходил только вечером. На следующее утро я был уже там. Я  нашел Гурджиева;
он устанавливал для брата динамо-машину.

     И  снова, как  и  раньше,  я  наблюдал  его  поразительную  способность
приспосабливаться к любой работе, к любому делу.

     Я познакомился с его семьей, с отцом  и матерью. Это были люди старой и
очень своеобразной  культуры. Отец Гурджиева  был  любителем местных сказок,
легенд и преданий, кем-то вроде "сказителя", и знал наизусть тысячи и тысячи
стихов на  местных языках. Они  были малоазиатскими греками, но  у них дома,
как и у всех жителей Александрополя, говорили по-армянски.

     Первые несколько дней после моего приезда Гурджиев был настолько занят,
что  у  меня  не было  возможности расспросить  его о том, что  он думает  о
положении  дел  и что собирается делать. Когда наконец я заговорил об  этом,
Гурджиев ответил,  что он не согласен со мной, что, по его мнению, все скоро
успокоится, и мы сможем работать  в России. Затем он добавил, что, во всяком
случае, хочет поехать в  Петербург  и  посмотреть,  как торговки на  Невском
продают семечки  (о чем я ему рассказал), и на месте решить, что лучше всего
делать. Я  не мог всерьез принять  то, что  он  говорил, потому что  к этому
времени знал его манеру разговора; и стал ждать дальнейших событий.

     Действительно,  с  видимой   серьезностью  Гурджиев  говорил   и  нечто
совершенно другое - что было бы хорошо уехать в Персию или даже дальше,  что
он хорошо знает место в горах Закавказья, где можно прожить несколько лет, и
никто об этом не узнает и т.д.

     В целом у меня осталось ощущение неуверенности; но я  все-таки надеялся
по  пути в Петербург уговорить Гурджиева уехать  за  границу, если это будет
еще возможно.

     Гурджиев,    очевидно,    чего-то    ждал.    Динамо-машина    работала
безукоризненно, но сам он не двигался.

     В доме оказался  интересный  портрет  Гурджиева,  который очень  многое
открыл мне о нем. Это была большая увеличенная фотография Гурджиева, снятая,
когда, он был еще совсем молод;  на  ней он был одет в черный  сюртук, и его
вьющиеся волосы были зачесаны назад.

     Портрет Гурджиева позволил мне  с несомненной точностью установить, чем
он занимался в то время, когда  была сделана  фотография, хотя сам  Гурджиев
никогда  об  этом  не  рассказывал. Открытие принесло мне  много  интересных
мыслей; но поскольку оно принадлежало лично мне, я сохраню его для себя.



     Несколько  раз  я  пробовал поговорить с Гурджиевым  о  своей  "таблице
времени в разных космосах"; но он отклонял всякие теоретические разговоры.



     Мне  очень  понравился  Александрополь; там  было  много  необычного  и
оригинального.

     Армянская часть города по внешнему  виду напоминает города в Египте или
северной  Индии. Дома с плоскими крышами, на которых  растет трава.  Древнее
армянское  кладбище, расположенное на холме, откуда  можно  видеть  покрытую
снегом  вершину  Арарата.  Замечательный образ  Пресвятой  Девы  в одной  из
армянских церквей.  Центр города напоминает русский  уездный городок; но тут
же  расположен  базар  целиком  восточный,  особенно  ряд медников,  которые
работают  в открытых  будках. Есть и греческий квартал,  где расположен  дом
Гурджиева;  по  внешнему виду этот  квартал наи-  менее интересен. Татарское
предместье  в оврагах весьма живописно;  но, как  говорят  в  других  частях
города, место это довольно опасно.

     Не  знаю, что осталось  от  Александрополя после  всех  этих автономий,
республик,  федераций и  т.п. Пожалуй, я  бы мог поручиться только за вид на
Арарат.



     Я почти не видел Гурджиева одного,  и мне редко  удавалось поговорить с
ним. Много времени он проводил  с отцом и матерью. Мне очень понравилось его
отношение  к  отцу,  исполненное  необыкновенной  предупредительности.  Отец
Гурджиева  был  крепкий  старик  среднего  роста,  в каракулевой  шапке и  с
неизменной трубкой во рту. Трудно было поверить, что ему уже за восемьдесят.
По-русски он говорил очень плохо.  Но с Гурджиевым он, бывало,  разговаривал
по  несколько  часов;  и мне  нравилось наблюдать, как Гурджиев слушает его,
иногда  немного  посмеиваясь,  но,  очевидно,  ни на  минуту не  теряя  нити
разговора  и  поддерживая его вопросами и  замечаниями. Старик, по-видимому,
наслаждался этими  разговорами, и Гурджиев посвящал ему все  свое  свободное
время  и  не  только  не выказывал  ни  малейшего нетерпенья. но,  наоборот,
постоянно проявлял большой интерес к тому, что говорил ему старик. Даже если
его  поведение частично было игрой, оно не  могло  быть целиком  наигранным,
иначе  в нем  не  было  бы никакого  смысла.  Меня  очень  заинтересовало  и
привлекло это явное выражение чувств со стороны Гурджиева.



     Всего  я  провел в Александрополе около  двух  недель.  Наконец  в одно
прекрасное утро  Гурджиев сказал, что через два дня мы поедем в Петербург, и
вот мы отправились в путь.

     В  Тифлисе  мы  видели  генерала  С., который  одно время посещал  нашу
петербургскую группу; мне показалось, что разговор с ним дал Гурджиеву новый
взгляд на общее положение дел и заставил кое в чем изменить свои планы.

     Припоминаю  интересный  разговор  с Гурджиевым по пути  из  Тифлиса, на
одной  из  небольших станций между  Баку  и Дербентом,  где  наш поезд долго
стоял, пропуская поезда "товарищей" с кавказского фронта.  Было очень жарко;
в  полуверсте сверкало  Каспийское море;  вокруг  нас не  было ничего, кроме
блестящей гальки, да в отдалении виднелись силуэты двух верблюдов.

     Я стремился  вызвать  Гурджиева на разговор  о ближайшем будущем  нашей
работы. Мне хотелось понять, что он собирается делать и чего хочет от нас.

     -  События против нас,  - сказал  я.  - Совершенно очевидно, что  среди
этого массового безумия делать что-то невозможно.

     - Именно сейчас это только и возможно, - возразил Гурджиев, - и события
вовсе не против нас. Просто они движутся чересчур  быстро, в этом  вся беда.
Но  подождите пять  лет.  и  вы  сами  увидите,  как  то,  что  сегодня  нам
препятствует, окажется для нас полезным.

     Я не  понял,  что этим хотел сказать Гурджиев. Ни через пять, ни  через
пятнадцать  лет мне это не стало яснее. С точки зрения  "фактов" было трудно
представить   себе,  каким  образом  нам  могут  помочь   события,  присущие
гражданской войне:  убийства,  эпидемии,  голод,  всеобщее одичание  России,
бесконечная ложь европейских политиков и  общий  кризис,  оказавшийся  явным
результатом этой лжи.

     Но если  смотреть на все не с  точки зрения "фактов", а с  точки зрения
эзотерических принципов, тогда мысль Гурджиева становится более понятной.

     Почему этих идей раньше не было? Почему мы не получили их  тогда, когда
Россия существовала, а Европа была  удобным и приятным местом, "заграницей"?
Здесь, вероятно, и  лежит разгадка непонятного  замечания Гурджиева.  Почему
этих  идей  не было? Видимо, как раз  потому,  что  они могут прийти в такое
время,  когда  внимание  большинства  людей  отвлечено   в  каком-то  другом
направлении, и  эти  идеи  могут достичь  только тех,  кто их ищет.  С точки
зрения  "фактов" я был  прав, и ничто не могло нам помешать сильнее, чем эти
"события". Вместе с тем, вероятно, именно  "события" позволили  нам получить
то, что мы имеем.



     В моей памяти остался еще один  разговор во время этой поездки. Однажды
поезд задержался на какой-то станции, и  наши соседи гуляли  по платформе. Я
задал Гурджиеву  вопрос,  на  который сам не мог  ответить и который касался
деления  личности  на  "я" и "Успенского", - как усилить чувство "я"  и  его
деятельность?

     -  С этим ничего  не  поделаешь, - сказал Гурджиев. Это должно прийти в
результате  всех  ваших  усилий  (он  подчеркнул  слово  "всех").  Возьмите,
например, себя. В  настоящее время вы должны чувствовать свое "я" иначе, чем
раньше. Постарайтесь спросить себя, замечаете вы разницу или нет.

     Я  попробовал  "почувствовать  себя", как  нам показывал  Гурджиев,  но
вынужден был ответить, что не замечаю  никакой разницы  по сравнению с  тем,
как чувствовал раньше.

     - Это придет, - сказал Гурджиев. -  И когда  придет, вы это узнаете. Не
сомневайтесь в том, что это возможно. Ваше ощущение совершенно переменится.

     Позднее я понял, о чем он говорил, о каких чувствах, о каких переменах.
Но я начал замечать это лишь через два года после описанного разговора.



     На  третий  день  нашего  путешествия из  Тифлиса,  когда поезд ждал  в
Моздоке  отправления, Гурджиев сказал нам (нас  было четверо), что я  должен
ехать в Петербург один, а  он  со спутниками сделает остановку в Минеральных
Водах и поедет в Кисловодск.

     - Сделайте остановку в Москве, затем езжайте  в Петербург, - сказал  он
мне.  - Скажите всем нашим  в Москве и Петербурге, что я начинаю здесь новую
работу.  Желающие работать со мной могут приехать. Советую вам  долго там не
оставаться.



     В Минеральных Водах  я  распрощался с Гурджиевым  и  его  спутниками  и
отправился дальше один.

     Было ясно,  что от моих планов уехать за границу ничего не осталось. Но
это меня  более  не беспокоило.  Я  не  сомневался  в том, что нам  придется
пережить  очень  трудные  времена,  но  сейчас для меня это было  неважно. Я
понял, чего боялся  - не реальных опасностей, а  глупого  поступка,  т.е. не
уехать  вовремя, когда я  прекрасно  знаю, что  нас  ожидает.  Теперь всякая
ответственность перед самим собою как будто была  с меня снята. Я не изменил
своего мнения, я  мог  сказать, как  и  прежде,  что оставаться  в России  -
безумие.  Но  мое  отношение к подобному  образу  действий  было  совершенно
безразличным. Решение было не моим.

     Я ехал все  еще по-прежнему, один в купе  первого класса. Около  Москвы
меня заставили доплатить  за билет, потому что  место было заказано  на одно
направление,  а билет на другое. Иными словами, все шло так,  как следовало.
Однако  газеты,  купленные мною  по  пути, пестрели новостями о стрельбе  на
улицах Петербурга. Теперь в толпу стреляли большевики: пробовали свою силу.



     К тому времени подлинное положение вещей начало определяться. На  одной
стороне  находились большевики, которые  еще  не  вполне представляли  себе,
какой  невероятный  успех  их  ожидает,  но  уже   почувствовали  отсутствие
сопротивления и  действовали  все  более и  более дерзко.  На другой стороне
находилось  второе "временное  правительство", в  котором  многие  серьезные
люди, понимавшие положение, пребывали на второстепенных постах, зато главные
посты занимали ничтожные болтуны и демагоги. Затем была еще и интеллигенция,
сильно  пострадавшая в результате  войны,  а также остатки прежних  партий и
военные круги. Все эти течения, в свою очередь, делились на две группы. Одна
из них,  невзирая  на  все  факты  и  требования  здравого  смысла,  считала
возможными   мирные   переговоры   с   большевиками,   которые  очень  хитро
воспользовались этим, постепенно завоевывая одну позицию за другой.  Другая,
понимая  невозможность каких бы то ни было переговоров с большевиками, была,
тем не менее, разъединена и не выступала активно и открыто.

     Народ безмолвствовал, хотя, пожалуй, никогда за всю историю России воля
народа  не  была так ясно  выражена.  И эта воля  заключалась в  том,  чтобы
прекратить войну!

     Кто  мог  прекратить  войну? Это  был  главный  вопрос  дня.  Временное
правительство  на  это   не  решалось;  от  военных  кругов  такое  решение,
естественно, исходить не могло.  Но власть  неизбежно  должна была перейти к
тому, кто первым произнесет  слово  "мир". И, как это часто  бывает в  таких
случаях, верное  слово раздалось с  неверной стороны: слово "мир" произнесли
большевики.  Прежде  всего  потому, что  им  было совершенно все  равно, что
говорить. У них не  было ни малейшего намерения платить по векселям, поэтому
они  могли  подписывать  их  сколько  угодно.  В  этом  заключалось  главное
преимущество большевиков, их главная сила.

     За всем  этим  скрывалось еще и  другое:  разрушать всегда  легче,  чем
созидать. Насколько легче поджечь дом, чем его построить!

     Большевики были носителями разрушения. Ни тогда, ни впоследствии они не
могли быть ничем  иным,  несмотря на  все свое  хвастовство, несмотря на всю
поддержку своих открытых и тайных друзей. Они могут только разрушать  - и не
столько  даже своими делами, сколько самим своим существованием, разлагающим
и   разрушающим   все  вокруг  них.  Это   особое   свойство  объясняло   их
приближающуюся победу и все, что случилось гораздо позже.

     Мы смотрели  на вещи с точки зрения системы и могли  увидеть  не только
то,  что все случается, но и  как это случается, т.е. как легко все  катится
под гору и разбивается, как только сделан хоть один толчок.



     Я не  остановился в Москве; но мне  удалось повидать несколько человек,
пока я ожидал  вечернего поезда  в Петербург, и  я передал им то, что сказал
Гурджиев.  Затем  я уехал в Петербург, где передал его послание членам наших
групп.

     Через двенадцать дней я снова был на Кавказе. В Пятигорске я узнал, что
Гурджиев живет не в Кисловодске, а в  Ессентуках; и через два часа уже был у
него в небольшом доме на Пантелеймоновской улице.

     Гурджиев