м
Гурджиевым помогла ему лучше понять положение вещей.



     Мои  группы стали интересовать меня все больше и больше.  Я увидел, что
есть  возможность  продолжать  работу.  Идеи  системы  встречали  отклик  и,
очевидно,  отвечали  нуждам  людей,  желавших  понять  происходящее внутри и
вокруг  них.  Тем временем  заканчивался  краткий  эпилог  русской  истории,
который так сильно  напугал наших  друзей  и  "союзников".  Перед  нами была
совершенная  темнота. Осенью и в  начале  зимы  я находился в Ростове. Там я
встретил  двух-трех  человек  из  нашей  петербургской   компании,  а  также
приехавшего  из  Киева 3.  Подобно  П.,  3.  был  отрицательно  настроен  по
отношению ко всей работе. Мы поселились в одной квартире: случилось так, что
беседы со мной  заставили 3. многое пересмотреть  и убедиться в том, что его
первоначальные оценки  были  правильными. Он  решил пробираться в  Тифлис, к
Гурджиеву; однако этому не суждено  было сбыться. Мы уехали из Ростова почти
одновременно; 3. выехал через день-другой  после меня. Но  в Новороссийск он
прибыл уже больным и в первых числах января 1920 года умер там от оспы.

     Вскоре после этого мне пришлось уехать в Константинополь.

     В  то время Константинополь  был полон русских.  Я встретил знакомых из
Петербурга и  с их помощью стал читать  лекции в  конторе  "Русского Маяка".
Собралась довольно большая аудитория, главным  образом, из  молодых людей. Я
продолжал  развивать идеи,  выдвинутые в Ростове и Екатеринодаре. в  которых
связывал общие положения психологии и философии с идеями эзотеризма.

     Писем от  Гурджиева  я больше  не получал; но был уверен, что он  скоро
приедет в  Константинополь.  И в  самом деле, он  приехал в июне с  довольно
большой компанией.

     В  прежней  России,   даже  на   ее   далеких  окраинах,  работа  стала
невозможной; мы постепенно приближались к тому периоду, который я  предвидел
еще в Петербурге, т.е. к работе в Европе.

     Я был очень рад  увидеть Гурджиева;  мне  казалось, что  ради интересов
работы можно отбросить все прежние затруднения, что я сумею опять работать с
ним, как это было  в Петербурге. Я привел Гурджиева на свои лекции и передал
ему  всех посещавших  их  людей, в  частности, группу  из  тридцати человек,
собиравшихся в помещении над конторой "Маяка".

     В то время  на  центральное место в своей работе Гурджиев ставил балет.
Он  хотел  организовать  в  Константинополе продолжение  своего  тифлисского
института;  главное место в  нем  должны  были занимать  танцы и ритмические
упражнения,  которые подготовили бы людей к участию в балете.  Согласно  его
идеям,  балет должен стать школой. Я разработал для  него сценарий  балета и
начал лучше понимать его  мысль. Танцы и все прочие "номера" балета, вернее,
"ревю", требовали долгой и совершенно особой подготовки. Люди, принимавшие в
балете участие,  должны  были  в  силу этого обстоятельства  изучить  себя и
научиться управлять собой, продвигаясь таким образом к раскрытию высших форм
сознания. В балет в виде его обязательной части входили танцы,  упражнения и
церемонии дервишей, а также малоизвестные восточные пляски.

     Это было очень  интересное время.  Гурджиев  часто  приезжал  ко мне  в
Принкипо.  Мы вместе бродили по  константинопольским базарам.  Ходили мы и к
дервишах  мевлеви, и он объяснял мне то, что я  до тех пор не мог понять,  а
именно:  что верчение  дервишей  было  основанным  на счете упражнением  для
мозга, подобно тем упражнениям, которые он показал нам в Ессентуках.  Иногда
я  работал с ним целыми днями и ночами. Мне особенно запомнилась  одна такая
ночь. Мы  переводили одну из песен дервишей  для  "Борьбы магов".  Я  увидел
Гурджиева-художника  и Гурджиева-поэта, которых он тщательно скрывал в себе,
особенно  последнего.   Перевод  происходил   следующим   образом:  Гурджиев
вспоминал персидские стихи,  иногда повторяя их потихоньку про себя, а затем
переводил  их мне на  русский язык. Через какие-нибудь четверть  часа я  был
погребен под формами, символами и ассоциациями; тогда он говорил: "Ну вот, а
теперь сделайте  из этого  одну строчку!" Я  и  не пытался  найти  ритм  или
создать какую-то меру;  это  было совершенно невозможно. Гурджиев  продолжал
работу;  и  еще  через  четверть  часа  говорил:  "Это  другая  строчка". Мы
просидели до самого утра. Дело происходило на улице Кумбарачи, неподалеку от
бывшего русского консульства. Наконец  город начал пробуждаться. Кажется,  я
остановился  на пятой строчке. Никакими усилиями нельзя  было заставить  мой
мозг  продолжать  работу.  Гурджиев  смеялся:  однако  и  он устал и  не мог
работать  дальше.  Стихотворение так и осталось незаконченным, -  он никогда
больше не вернулся к этой песне.



     Так  прошли  два  или  три  месяца.  Я  как  мог  помогал  Гурджиеву  в
организации института. Но постепенно  передо мной  возникли те же трудности,
что  и  в  Ессентуках, и когда институт открылся, я не  смог в нем работать.
Однако, чтобы не мешать  Гурджиеву и не создавать разногласий среди тех, кто
ходил  на   мои  лекции,  я  положил  конец  лекциям  и  перестал  бывать  в
Константинополе. Несколько человек из  числа моих слушателей навещали меня в
Принкипо, и там мы продолжали беседы, начатые в Константинополе.

     Спустя два месяца, когда работа Гурджиева уже упрочилась, я  возобновил
свои лекции в константинопольском "Маяке" и продолжал их еще  полгода. Время
от  времени я  посещал институт Гурджиева;  иногда  и он  приезжал  ко мне в
Принкипо.   Наши   взаимоотношения  оставались  очень  хорошими.  Весной  он
предложил мне читать лекции в  его институте,  и  я читал их раз в неделю; в
них принимал участие и Гурджиев, дополнявший мои объяснения.

     В начале  лета  Гурджиев закрыл свой институт  и  переехал в  Принкипо.
Примерно  в это же  время я подробно пересказал ему план  книги с изложением
его петербургских лекций и моими собственными комментариями. Он согласился с
моим планом и разрешил  мне написать такую книгу и опубликовать  ее. До того
момента я подчинялся общему правилу, обязательному для каждого члена группы,
которое касалось  работы Гурджиева. Согласно  этому правилу,  никто и ни при
каких обстоятельствах  не  имел права записывать  ничего, касавшегося  лично
Гурджиева и его  идей или относящегося к другим лицам, участвующим в работе,
хранить  письма,  заметки  и  т.п.,  и  тем  более  -  что-нибудь  из  этого
публиковать.  В первые годы  Гурджиев  строго  настаивал на соблюдении этого
правила; каждый, кто участвовал в работе, давал слово ничего  не  записывать
и, что ясно без  слов, не публиковать ничего, относящегося к Гурджиеву, даже
в  том случае, если он оставлял работу  и  порывал с Гурджиевым. Это правило
было одним из главных. Каждый приходивший к нам новый  человек слышал о нем.
и  оно  считалось фундаментальным и обязательным. Но  впоследствии  Гурджиев
принимал для работы  лиц, не обращавших на данное правило  никакого внимания
или  не  желавших с  ним  считаться,  что и объясняет  последующее появление
описаний разных моментов в работе Гурджиева.

     Лето 1921 года я провеют в Константинополе, а в августе уехал в Лондон.
До  моего  отъезда Гурджиев предложил мне  поехать с ним в Германию, где  он
собирался вновь открыть свой институт и подготовить постановку балета. Но я,
во-первых, не верил в возможность организовать в Германии работу; во-вторых,
сомневался, что смогу работать с Гурджиевым.

     Вскоре  после прибытия  в  Лондон я  принялся читать лекции,  продолжая
работу, начатую  в Константинополе  и Екатеринодаре.  Я узнал,  что Гурджиев
отправился  вместе  со  своей тифлисской  группой  и  теми  людьми  из  моей
константинопольской  группы, которые к  нему присоединились, в Германию.  Он
попытался  организовать  работу  в  Берлине и  Дрездене  и собирался  купить
помещение бывшего института Далькроза  в  Хеллеране, около  Дрездена.  Но из
этого ничего не  вышло;  а  в  связи  с  предполагаемой  покупкой  произошли
какие-то события, вызвавшие вмешательство блюстителей закона. В феврале 1922
года  Гурджиев приехал в Лондон.  Разумеется,  я  сейчас же пригласил его на
свои лекции и представил ему всех, кто их посещал. На этот раз мое отношение
к нему было гораздо более  определенным. Я по-прежнему много ожидал  от  его
работы  и  решил  сделать  все  возможное,  чтобы помочь  ему  в организации
института  и постановке балета. Но я не  верил, что  мне  удастся работать с
ним. Я снова обнаружил те  препятствия,  которые возникли еще  в Ессентуках,
причем  возникли  они еще до его прибытия. Внешняя обстановка сложилась так,
что Гурджиев  сделал очень  многое для осуществления  своих  планов. Главное
заключалось в том, что было подготовлено около двадцати человек, с  которыми
можно было начинать  работу. Почти готова  была (с помощью одного известного
музыканта) и музыка для балета. Был  разработан план организации  института.
Но для практического осуществления всех этих планов не было денег. Вскоре по
прибытии Гурджиев сказал,  что думает открыть свой институт в Англии. Многие
из посещавших мои лекции заинтересовались этой идеей и устроили подписку для
обеспечения материальной  стороны дела. Часть денег была немедленно передана
Гурджиеву,  чтобы обеспечить переезд всей его  группы в Лондон.  Я продолжал
читать  лекции,  связывая их  с  тем. что сказал  Гурджиев  во время  своего
пребывания в Лондоне. Но для себя я решил, что в случае открытия института в
Лондоне я  уеду в Париж или в  Америку. Институт в Лондоне наконец открылся,
однако  в силу разных причин начать там работу не удалось. Но мои лондонские
друзья и слушатели лекций собрали значительную сумму  денег, и на эти деньги
Гурджиев купил исторический замок "Аббатство"  (Шато-Приорэ)  в  Авоне, близ
Фонтенбло, с огромным заросшим парком. Осенью 1922 года он открыл здесь свой
институт.  Собралась  довольно  пестрая  компания: было  несколько  человек,
помнивших Петербург,  были  ученики  Гурджиева из  Тифлиса,  слушатели  моих
лекций в Константинополе и Лондоне (последние делились на несколько  групп).
По-моему,  некоторые из  них  слишком  поторопились  оставить  свои  обычные
занятия в  Англии,  чтобы  последовать  за Гурджиевым.  Я  не мог  ничего им
сказать. потому  что они уже приняли решение, когда сообщали мне об этом.  Я
боялся, что они испытают разочарование, так  как  работа Гурджиева  казалась
мне не совсем правильно организованной и потому ненадежной. В то  же время у
меня не было уверенности в своей правоте, и я не хотел им мешать.

     Другие  пробовали  работать со мной;  однако по  той или  иной  причине
уходили от меня, полагая, что работать с Гурджиевым им будет легче. Особенно
их  привлекла идея найти  то, что они называли  "сокращенным  путем".  В тех
случаях, когда  они  обращались ко мне за советом, я, естественно, советовал
им ехать в Фонтенбло и  работать с Гурджиевым. Были и такие, кто приезжал  к
Гурджиеву на  две недели или  на месяц.  Это были люди, которые посещали мои
лекции  и  не хотели  принимать самостоятельных  решений: услыхав о  решении
других, они являлись ко мне с вопросом:  надо ли им "бросать все"  и ехать в
Фонтенбло, является  ли  этот путь  единственным  путем в работе?  На это  я
отвечал, что им следует подождать, пока я сам там побываю.

     Впервые  я приехал в "Аббатство"  в конце  октября или  в начале ноября
1922  года. Там  шла  очень  оживленная и  интересная работа.  Был  выстроен
павильон для танцев и упражнений, организовано домашнее хозяйство,  закончен
жилой  дом и так далее. В целом атмосфера была  очень  приятной  и оставляла
сильное  впечатление. Помню один разговор  с  Кэтрин Мэнсфилд, которая  в то
время жила там. Дело происходило примерно  за  три недели до ее смерти Я сам
дал ей адрес Гурджиева. Она посетила две-три мои  лекции, а  затем пришла ко
мне и рассказала,  что  едет  в  Париж,  где  какой-то  русский  врач  лечил
туберкулез,  облучая  селезенку  рентгеновскими  лучами. Конечно,  на  это я
ничего не мог ей сказать. Она уже была на полпути к смерти и,  кажется, сама
это сознавала.  Но  при всем этом  поражало  ее  горячее  желание  наилучшим
образом  использовать даже последние дни,  найти истину, присутствие которой
она  чувствовала, но к которой не могла прикоснуться. Я не мог  отказать ей,
когда она попросила у меня адрес моих  друзей в Париже, с которыми она могла
бы поговорить о тех же самых вещах, что и со мной, но не думал, что увижу ее
еще раз. И вот я опять встретил ее в Аббатстве. Вечером мы сидели в одном из
салонов,  и она  говорила  со мной слабым  голосом,  который, казалось,  шел
откуда-то из пустоты:

     - Я знаю, что здесь истина,  что другой истины нет. Понимаете,  я давно
смотрю на всех нас как на людей, которые потерпели кораблекрушение и  попали
на необитаемый  остров, но еще  не знают об этом.  А здешние люди это знают.
Другие,  там,  в жизни,  все еще думают, что за ними завтра придет океанский
пароход, и все опять вернется  к  старой жизни. Эти уже  знают, что  старого
пути не будет. Я так рада, что оказалась здесь!

     Вскоре после возвращения  в Лондон я услышал о ее смерти.  Гурджиев был
очень  добр  к ней и не настаивал  на ее отъезде, хотя было ясно, что она не
выживет. Это вызвало со временем немало лжи и клеветы.

     В течение 1923 года я довольно часто приезжал в Фонтенбло, в Аббатство.

     Вскоре после открытия.  Институт  привлек внимание  прессы, и в течение
одного-двух месяцев газеты охотно писали о  нем. Гурджиева  и  его  учеников
называли "лесными  философами"; у них брали интервью, печатали их фотографии
и так далее.

     Собственная работа Гурджиева в тот  период,  т.е.  с  1922  года,  была
посвящена, главным образом, развитию методов изучения ритма  и пластики. Все
это время он, не переставая, работал  над своим балетом, вводя в  него танцы
разных дервишей и суфиев, восстанавливая  в памяти  музыку, которую слышал в
Азии  много  лет  назад.  В этой работе  было  чрезвычайно  много  нового  и
интересного.  Бесспорно, танцы и музыка  дервишей воспроизводились в  Европе
впервые. И на всех, кто мог их видеть и слышать, они произвели очень сильное
впечатление.

     В Аббатстве выполнялись также очень  интенсивные умственные  упражнения
для развития  памяти, внимания  и воображения. В связи с  этими упражнениями
велась  также  работа по  "имитации  психических  явлений". Кроме того,  для
каждого существовало много обязательной работы по дому, связанной с домашним
хозяйством.

     Среди бесед того времени я особенно запомнил одну, которая относилась к
методам дыхания; хотя  эта беседа,  равно  как  и  многое  другое, что  было
сделано,  прошла  тогда незамеченной,  она показала  возможность  совершенно
нового подхода к данному предмету.

     "Правильные   упражнения,   -   сказал    однажды   Гурджиев,   которые
непосредственно ведут к цели, к  овладению организмом и подчинению воле  его
сознательных и бессознательных функций, начинаются с дыхательных упражнений.
Без  овладения дыханием  нельзя ничего  освоить. Однако овладеть дыханием не
так-то просто.

     "Вы  должны  понять,  что  существуют  три  вида  дыхания.  Один  - это
нормальное дыхание. Второй - "вздутие". Третий - дыхание с помощью движения.
Что это значит? Это значит, что нормальное дыхание протекает бессознательно;
оно  регулируется и  контролируется  двигательным  центром. "Вздутие" -  это
искусственное дыхание. Например, человек говорит себе, что он будет  считать
до десяти во время  вдоха и до десяти во время выдоха или будет  делать вдох
через правую ноздрю,  а выдох через  левую;  все это совершается формирующим
аппаратом. И  само дыхание будет  при этом другим, потому что двигательный и
формирующий  аппараты действуют, используя разные группы  мышц. Группа мышц,
через которые работает двигательный  центр, недоступна формирующему аппарату
и не  подчинена  ему. Но в случае временной остановки  двигательного  центра
формирующему  аппарату дается  группа  мышц, на  которые он может влиять и с
помощью  которых  может  приводить  в  действие  дыхательный  механизм.  Но,
конечно, его работа будет протекать хуже: чем работа двигательного центра, и
недолго.  Вы читали книги о "дыхании йоги",  слышали или  читали  об  особом
дыхании, связанном  с "умной  молитвой" в православных монастырях.  Все  это
одно и то же. Дыхание, исходящее из формирующего аппарата, - это не дыхание,
а "вздутие". Идея здесь та, что если  человек достаточно долго и часто дышит
таким образом при помощи формирующего  аппарата, двигательный центр, который
в течение этого периода остается в бездействии,  может устать от бездействия
и начать  работать, как бы  "подражая" формирующему аппарату. В  самом деле,
так иногда бывает. Но для  того, чтобы  это произошло, необходимо соблюдение
многих условий:  нужны пост, молитва,  кратковременный сон, а также все виды
трудностей и тягот для тела. При хорошем  уходе за телом ничего подобного не
произойдет. Вы думаете, в православных монастырях нет физических упражнений?
А вы попробуйте совершить сотню коленопреклонений согласно всем правилам!  У
вас возникнет такая боль в спине, какую не даст ни один из видов гимнастики.

     "Все  это имеет одну цель:  передать  дыхание нужным мускулам, передать
его двигательному центру. Как я сказал, иногда  это приносит успех.  Но  при
этом всегда есть большой риск, что двигательный центр утратит  свою привычку
к двигательной  работе; и,  поскольку  формирующий  центр не может  работать
непрерывно,  например, когда человек спит, а двигательный центр работать  не
пожелает, сама  машина может оказаться  в очень печальном положении. Человек
может  даже  умереть  от  остановки дыхания.  Дезорганизация  функций машины
вследствие  дыхательных упражнений  почти  неизбежна,  когда  люди  пытаются
выполнять "дыхательные  упражнения" по книгам,  самостоятельно,  без должной
подготовки. В Москве ко мне обращались многие люди,  совершенно расстроившие
правильные функции своей машины так называемым "дыханием йоги", которому они
научились из  книг. Книги,  рекомендующие  подобные упражнения, представляют
большую опасность.

     "Переход дыхания из-под  контроля  дыхательного  аппарата  под контроль
двигательного центра  никогда не  может быть достигнут любителями. Для того.
чтобы этот переход произошел, необходимо довести организм до крайней степени
напряженности; но самостоятельно человек не сумеет этого сделать.

     "Однако,  как  я  уже сказал,  есть и  третий путь  - дыхание с помощью
движений. Этот третий  путь  требует  большого  знания человеческой машины и
применяется в школах, руководимых  сведущими  людьми. По сравнению с ним все
другие методы оказываются "кустарными" и ненадежными.

     "Фундаментальная  идея  этого метода  заключена  в  том, что  некоторые
движения и позы могут  вызвать  нужный вам  вид дыхания, и это дыхание будет
нормальным дыханием, а не "вздутием". Трудность состоит  в том, чтобы знать,
какие движения и  какие позы  вызывают определенные виды дыхания - и у людей
какого рода. Последнее особенно важно, ибо  люди с этой точки зрения делятся
на известное число определенных типов, и каждый тип должен иметь для  одного
и того  же  вида дыхания свои собственные  движения; потому что одни и те же
движения вызовут  у  людей  разных  типов  разное дыхание.  Человек, который
знает, какие именно движения произведут у него тот или иной тип дыхания, уже
умеет  управлять  своим  организмом,  способен  в  любой  момент  привести в
действие  тот  или  иной  центр  или   прекратить  работу  какой-нибудь  его
действующей части.  Конечно, знание этих  движений  и возможность  управлять
ими, как и все прочее в мире, имеет свои степени. Человек может знать меньше
или больше, может использовать  свое знание лучше или хуже.  Нам важно  лишь
понять принцип.

     "Это особенн