размеры листьев этого кустарника.
На расстоянии метра отличить насекомое, которое сидит среди листьев, от
настоящего листа совершенно невозможно. Листья кусьарника почти круглы по форме,
диаметром в полтора-два дюйма, остроконечные, довольно толстые, с жилками и
зубчатыми краями, с красной ножкой внизу. Точно такие же зазубрины и жилки
воспроизведены на верхней части тела насекомого. Внизу, где у настоящего листа
начинается черенок, у насекомого расположено небольшое красное тельце с тонкими
ножками и головкой с чувствительными усиками. Сверху его невозможно увидеть: оно
прикрыто 'листом' и защищено от любопытных взоров.
Мимикрию в течение долгого времени 'научно' объясняли как результат выживания
наиболее приспособленных особей, обладающих лучшими охранительными свойствами.
Так, например, утверждалось, что одно из насекомых могло 'случайно' родиться с
телом зел„ного цвета. Благодаря этому цвету насекомое удачно скрывалось среди
зел„ных листьев, лучше обманывало врагов и получило большие шансы на оставление
потомства. В его потомстве особи зел„ного цвета лучше выживали и обретали больше
шансов на продолжение своего рода. Постепенно, через тысячи поколений, появились
уже полностью зел„ные насекомые. Одно из них 'случайно' оказалось более плоским,
чем другие, и благодаря этому стало менее заметным среди листьев. Оно могло
лучше укрываться от врагов, и его шансы на оставление потомства возросли.
Постепенно, опять-таки через тысячи поколений, появилась разновидность с плоским
и зел„ным телом. Одно из этих зел„ных насекомых в плоской разновидности
напоминало по форме лист, вследствие чего удачно скрывалось в листве, получило
большие шансы на оставление потомства и т.д.
Эта теория в разных формах повторялась уч„ными так часто, что завоевала почти
всеобщее признание, хотя на самом деле в своих объяснениях она крайне наивна.
Рассмотрев насекомое, похожее на сухой лист, или бабочку, сложенные крылья
которой напоминают зел„ный листок, или насекомое, которое подражает зел„ному
побегу с листом на конце, мы обнаружим в каждом из них не одну, не две, не три
черты, которые делают его похожим на растение, а тысячи таких черт, каждая их
которых, согласно старой 'научной' теории, должна была сформироваться отдельно,
независимо от других, так как совершенно невохможно предположить, чтобы одно
насекомое вдруг 'случайно' стало похожим на зел„ный лист во всех деталях. Можно
допустить 'случайность' в одном направлении, но никак не в тысяче направлений
сразу. Мы должны предположить или что все эти мельчайшие детали сформировались
независимо друг от друга, или что существует особого рода общий 'план'.
Допустить существование 'плана' наука не могла; 'план' - это совсем не научная
идея. Оста„тся только 'случайность'. В этом варианте каждая жилка на спине
насекомого, каждая зел„ная ножка, красная шейка, зел„ная головка с усиками, все
мельчайшие детали, все точайшие ч„рточки - должны были возникнуть независимо от
всех остальных. Чтобы сформировалось насекомое, в точности похожее на лист
растения, на котором оно жив„т, были бы необходимы не тысячи, а возможно,
десятки тысяч повторных случайностей.
Изобретатели 'научных' объяснений мимикрии не приняли в расч„т математической
невозможности такого рода серии 'случайных' сочетаний и повторений.
Если подсчитать сумму преднамеренной и до некоторой степени сознательной работы,
необходимой для того, чтобы получить из куска железной руды обычное лезвие ножа,
мы ни за что не подумаем, что лезвие ножа могло возникнуть 'случайно'. Было бы
совершенно ненаучно ожидать, что в недрах земли найд„тся готовое лезвие с
торговой маркой Шеффилда или Золингена. Но теория мимикрии ожидает гораздо
большего. На основании этой или аналогичной теории можно надеяться на то, что в
каком-то слое горы мы найд„м сформированную естественным пут„м пишущую машинку,
которая вполне готова к употреблению.
Невозможность комбинированных случайностей - именно она долго не принималась во
внимание 'научным' мышлением.
Когда одна черта делает животное невидимым на фоне окружающей его среды (как,
например, белый заяц не виден на снегу или зел„ная лягушка не видна в траве),
это можно с натяжкой объяснить 'научно'. Но когда число таких черт становится
почти неисчислимым, такое объяснение теряет всякое логическое правдоподобие.
В дополнение к сказанному было установлено, что насекомое-лист обладает ещ„
одной удивительной особенностью. Если вы найд„те такое насекомое м„ртвым, вы
увидите, что оно напоминает увядший лист, наполовину высохший и свернувшийся в
трубку.
Возникает вопрос: почему, если живое насекомое напоминает живой лист, м„ртвое
насекомое напоминает м„ртвый лист? Одно не следует из другого: несмотря на
внешнее сходство, гистологическое строение обоих объектов совершенно различно.
Таким образом, сходство м„ртвого насекомого с м„ртвым листом опять-таки
представляет собой черту, которая должна была сформироваться совершенно отдельно
и независимо. Как объясняет это наука?
Но что она может сказать? Что сначала одно м„ртвое насекомое слегка напоминало
увядший лист; благодаря этому оно имело больше шансов скрыться от врагов,
производить более многочисленное потомство и т.д.? Наука не может сказать ничего
другого, потому что таков непременный вывод из принципа охранительного или
полезного сходства.
Современная наука уже не в состоянии следовать этой линии; хотя она по-прежнему
сохраняет дарвиновскую и после-дарвиновскую терминологию 'охранительного
принципа', 'друзей', 'врагов', ей уже не уда„тся рассматривать явления сходства
и мимикрии исключительно с утилитарной точки зрения.
Были установлены многие странные факты. Известны, например, случаи, когда
изменение окраски и формы делает насекомое или животное более заметным,
подвергает его большей опасности, делает его более привлекательным и доступным
для своих врагов.
Здесь уже приходится отбросить принцип утилитаризма. И в современных научных
трудах можно встретить совершенно бессодержательные и смутные рассуждения о том,
что явление мимикрии обязано своим происхождением 'влиянию окружающей среды,
одинаково воздействующей на разные виды', или 'физиологической реакции на
постоянные психические переживания, такие как цветоощущения (Британская
энциклопедия, т. XV, ст. 'Мимикрия', 14-е издание).
Ясно, что и здесь перед нами вовсе не объяснение.
Чтобы понять явления мимикрии и сходства, наблюдающиеся в животном и
растительном мирах, необходим гораздо более широкий взгляд; тогда в стремлении
обнаружить их руководящий принцип можно будет добиться успеха.
Научное мышление, в силу своей некоторой ограниченности, не в состоянии его
обнаружить.
Принцип же этот - общее стремление природы к декоративности, 'театральности',
тенденция быть или казаться чем-то отличным от того, чем она в действительности
является в данное время и в данном месте.
Природа всегда старается украсить себя, не быть собой. Таков фурдаментальный
закон е„ жизни. Она вс„ время облачается, то и дело меняет свои одеяния,
постоянно вертится перед зеркалом, глядит на себя со всех сторон, восхищается
собой - а затем снова одевается и раздевается.
Е„ действия зачастую представляются нам случайными и бесцельными, потому что мы
стараемся приписать им какой-то утилитарный смысл. Однако на самом деле нет
ничего более дал„кого от намерений природы, чем работа ради какой-то 'пользы'.
Польза достигается лишь попутно, при случае. А то, что можно считать постоянным
и намеренным - это тенденция к декоративности, бесконечные переодевания,
непрекращающийся маскарад, в котором жив„т природа.
Действительно, все эти мелкие насекомые, о которых я говорил, наряжены и
перенаряжены; они носят маски и причудливые одеяния; их жизнь проходит на сцене.
Тенденция всей их жизни - не быть самими собой, а походить на что-то другое - на
зел„ный лист, на кусочек мха, на блестящий камешек.
Однако подражать можно только тому, что действительно видишь. Даже человек не в
состоянии придумать или изобрести новые формы. Насекомое или животное вынуждено
заимствовать их из окружающей среды, подражать чему-то в тех условиях, в каких
оно родилось. Павлин украшен круглыми солнечными пятнами, которые падают на
землю от лучей, проходящих сквозь листву. Зебра покрывается тенями древесных
ветвей, а рыба, живущая в водо„ме с песчаным дном, копирует своей окраской
песок. Насекомое, живущее среди зел„ной листвы особого кустарника на Цейлоне,
наряжено под лист этого кустарника, и другой наряд для него невозможен. Если оно
ощутит склонность к декоративности, к театрализации, к ношению необычных
нарядов, к маскараду, - ему прид„тся подражать зел„ным листьям, среди которых
оно жив„т. Потому что листья - это вс„, что оно знает, что видит; и вот оно
облекается в одеяние зел„ного цвета, притворяется зел„ным, играет роль зел„ного
листа. В этом можно видеть лишь одну тенденцию - не быть собой, казаться чем-то
другим 3.
Конечно, это чудо - и такое чудо, в котором содержится не одна, а много загадок.
Прежде всего, кто или что наряжается, кто или что стремится быть или казаться
чем-то иным?
Очевидно, не отдельные насекомые или животные. Отдельное насекомое - это только
костюм.
За ним стоит кто-то или что-то.
В явлениях декоративности, в формах и окраске живых существ, в явлениях
мимикрии, даже в 'охранительности' можно видеть определ„нный план, намерение и
цель; и очень часто этот план совсем не утилитарен. Наоборот, переодевание
нередко содержит много опасного, ненужного и нецелесообразного.
Так что же это может быть?
Это мода, мода в природе!
А что такое 'мода'? Что такое мода в человеческом мире? Кто созда„т е„, кто ею
управляет, каковы е„ руководящие принципы, в ч„м тайна е„ повелительного
воздействия? Она содержит в себе элемент декоративности, хотя его часто не
правильно понимают, охранительный элемент, элемент подч„ркивания вторичных
признаков, элемент желания не казаться или не быть тем, чем на самом деле
являешься, равно как и элемент подражания тому, что более всего действует на
воображение.
Почему случилось так, что в XIX веке, с началом царства машин культурные
европейцы в своих цилиндрах, ч„рных сюртуках и брюках превратились в
стилизованные дымовые трубы?
Что это было? 'Охранительное сходство'?
Мимикрия есть проявление той же самой 'моды' в животном мире. Всякое подражание,
копирование, всякое сокрытие есть 'мода'. Зел„ные лягушки среди зелени, ж„лтые в
песке и почти ч„рные на ч„рной земле - это не просто 'охранительная окраска'. Мы
можем найти здесь элементы того, что 'сделано', что является респектабельным,
что делает каждый. На песке зел„ная лягушка будет привлекать слишком много
внимания, окажется чересчур заметной, 'неприличной'. Вероятно, в силу какой-то
причины это не разрешается, считается противоречащим хорошему вкусу в природе.
Явления мимикрии устанавливают два принципа понимания работы природы: принцип
существования некоего плана во вс„м, что делает природа, и принцип отсутствия в
этом плане утилитаризма.
Это подводит нас к вопросу о методах, к вопросу о том, как вс„ это достигается.
А такой вопрос немедленно вед„т к следующему: 'Как сделано не только это, но и
вообще вс„?'
Научное мышление вынуждено признать возможность странных 'прыжков' в
формировании новых биологических типов. Спокойная и уравновешенная теория
происхождения видов доброго старого времени давно отброшена, и защищать е„ нет
ныне никакой возможности. 'Прыжки' очевидны, и они опрокидывают всю теорию.
Согласно биологическим теориям, которые стали 'классическими' во второй половине
XIX века, приобрет„нные качества становятся постоянными только после случайных
повторений во многих поколениях. Но на самом деле новые качества очень часто
передаются сразу и в чрезвычайно сильной степени. Один этот факт разрушает всю
старую систему и обязует нас предположить наличие особого рода сил, управляющих
появлением и упрочением новых качеств.
С этой точки зрения можно предположить, что так называемые животное и
растительное царства суть результаты сложной работы, провед„нной Великой
Лабораторией. Глядя на растительный и животный мир, мы можем думать, что в
какой-то гигантской и непостижимой лаборатории природы проводится целая серия
экспериментов, следующих друг за другом. Результат каждого эксперимента как бы
заключ„н в отдельную стеклянную пробирку, запечатан и снабж„н ярлыком; в таком
виде он попадает в мир. Глядя на него, мы говорим: 'муха'; следует ещ„
эксперимент, ещ„ одна пробирка, - и мы говорим: 'пчела', затем: 'змея', 'слон',
'лошадь' и так далее. Вс„ это = эксперименты Великой Лаборатории. Самым
последним был провед„н сложнейший и труднейший эксперимент - 'человек'.
Сначала мы не видим в этих экспериментах никакого порядка, никакой цели, и
некоторые эксперименты (такие, как вредные насекомые, ядовитые эмеи) кажутся нам
злой шуткой природы над человеком.
Но постепенно мы начинаем усматривать в работе Великой Лаборатории определ„нную
систему и направление. Мы начинаем понимать, что Лаборатория экспериментирует
только с человеком. Задача Лаборатории состоит в том, чтобы создать 'форму',
которая эволюционировала бы самостоятельно, т.е. при условии помощи и поддержки,
но своими собственными силами. Такая саморазвивающаяся форма и есть человек.
Все другие формы суть либо предварительные опыты по созданию материала для
питания более сложных форм, либо опыты по разработке определ„нных свойств или
частей машины, либо неудачные эксперименты, отбросы производства, испорченный
материал.
Результатом всей этой сложной работы явилось первое человечество - Адам и Ева.
Однако работа Лаборатории началась задолго до появления человека. Было создано
множество форм, каждая из которых служила для усовершенствования той или иной
черты, того или иного приспособления. И каждая из этих форм для того, чтобы
жить, включала в себя и выражала какой-то фундаментальный космический закон,
выступала в качестве его символа, иероглифа. Поэтому однажды созданные формы,
послужив своей цели, не исчезали, а продолжали жить, пока длились благоприятные
условия или пока их не вытесняли сходные, но более совершенные формы.
'Экспериментальный материал', так сказать, выходя из лаборатории, начинал
самостоятельную жизнь. В дальнейшем для этих форм была изобретена теория
эволюции; но, конечно, природа не имела в виду никакой эволюции для этого
сбежавшего 'экспериментального материала'. Иногда, порождая экспериментальные
формы, природа пользовалась материалом, который уже употреблялся при создании
человека, но оказался бесполезным, негодным для преобразования внутри человека.
На этом пути вся работа Великой Лаборатории имела в виду одну цель - создание
Человека. Из таких предварительных экспериментов и отброшенного материала были
сформированы животные.
Животные, которые, согласно Дарвину, являются нашими 'предками', вовсе не
предки, а зачастую такие же 'потомки' давно исчезнувших человеческих рас, как
мы. Мы являемся их потомками, но и животные - такие же потомки. В нас воплощены
их свойства одного рода, в них - другого. Животные - как бы наши двоюродные
братья. Разница между нами и животными состоит в том, что мы более или менее
удачно приспосабливаемся к меняющимся обстоятельствам, во всяком случае,
обладаем способностью к адаптации. А животные остановились на какой-то одной
черте, на одном качестве, которое они выражают, и далее в сво„м развитии идти не
могут. Если условия меняются, животные вымирают; к адаптации они не способны. В
них воплощены такие качества, которые не в состоянии измениться. Животные - это
выражение тех свойств, которые в человеке стали бесполезными и невозможными.
Вот почему животные нередко кажутся карикатурой на человека.
Животный мир в целом являет собой карикатуру на человеческую жизнь. В людях есть
много таких качеств, которые необходимо будет отбросить, когда человек станет
настоящим человеком. И люди боятся этого, так как не знают, что им в конце
концов останется. Возможно, что-то и останется, но очень немногое. А достанет ли
у них храбрости для такого опыта? Возможно, некоторые люди на него отважатся. Но
где они?
Свойства, которым рано или поздно суждено стать достоянием зоопарка, продолжают
управлять нашей жизнью, и люди страшатся отказаться от них даже в мыслях, потому
что чувствуют, что с их потерей у них не останется ничего. Хуже всего то, что в
большинстве случаев они совершенно правы.
Но верн„мся назад, к тому моменту, когда в Лаборатории был создан первый
человек, 'Адам и Ева', когда он впервые появился на земле. Первое человечество
не могло начать какую-либо культуру. Тогда ещ„ не было внутреннего круга,
который мог бы оказать ему помощь, направить его первые шаги. Человеку
приходилось получать помощь от создавших его сил. Эти силы вынужденно играли ту
роль, которую впоследствии исполнял внутренний круг.
Возникла культура; и поскольку первый человек не имел ещ„ привычки к ошибкам, не
знал практики преступления и памяти о варварстве, культура развивалась с
необыкновенной быстротой. Более того, она развивала только положительные стороны
человека, а не отрицательные. Человек жил в полном единении с природой; он видел
внутренние свойства всех вещей и существ, понимал эти свойства и давал имена
вещам в соответствии с их свойствами. Животные повиновались ему; он пребывал в
постоянном общении с создавшими его высшими силами. Человек поднялся очень
высоко - и совершил это восхождение с невероятной быстротой, потому что не делал
при этом ошибок. Неспособность к ошибкам и отсутствие практики ошибок, с одной
стороны, ускоряли его прогресс, с другой же, подвергали его большим опасностям,
ибо означали его неспособность избежать последствий ошибок, которые, тем не
менее, оставались возможными.
В конце концов человек действительно совершил ошибку и совершил е„ тогда, когда
поднялся на большую высоту.
Ошибка его заключалась в том, что он сч„л себя существом более высоким, чем был
на самом деле. Он решил, что уже знает, что такое добро и что такое зло. Он
возомнил себя способным самостоятельно, без помощи извне направлять и устраивать
свою жизнь.
Эта ошибка, вероятно, могла бы оказаться и не слишком большой, е„ последствия
можно было бы исправить или изменить, если бы человек знал, как с ними
поступить. Но, не обладая опытом ошибок, он не знал, как преодолеть е„
последствий. Ошибка начала расти и постепенно обрела гигантские размеры, пока не
стала проявляться во всех аспектах человеческой жизни. Так началось падение
человека; волна пошла вниз. Человек быстро опустился до того уровня, с которого
он начал, но уже с соверш„нным грехом.
После более или менее продолжительного периода устойчивости вновь начался
трудный подъ„м с помощью высших сил. Главное его отличие состояло в том, что на
этот раз человек обладал способностью к ошибке, имел грех. Вот почему вторая
волна культуры началась с братоубийства, с преступления Каина, которое легло в
основу новой культуры.
Но, не считая 'кармы' греха, человек приобр„л определ„нный опыт благодаря своим
прошлым ошибкам. Поэтому, когда повторился момент фатальной ошибки, е„ совершило
уже не вс„ человечество - появились люди, которые не совершили преступления
Каина, которые никоим образом не были с ним связаны и никак им не
воспользовались.
С этого момента пути человечества разошлись. Совершившие ошибку начали падение,
пока вновь не достигли самого низкого уровня. Но в тот момент, когда им
понадобилась помощь, е„ могли оказать им те, кто не совершил падения, не
допустил ошибки.
Такова краткая схема самых ранних культур. Миф об Адаме и Еве излагает историю
первой культуры. Жизнь в саду Эдема есть форма цивилизации, достигнутая первой
культурой. Падение человека - результат его попытки освободиться от высших сил,
которые руководили его эволюцией, начать самостоятельную жизнь, полагаясь лишь
на себя. Каждая культура по-своему повторяет эту фундаментальную ошибку. Каждая
новая культура развивает новые черты, приходит к новым рез