бы. Человек не  рождается с  "астральным  телом",  и
лишь немногие его приобретают. Если оно сформировалось, оно может продолжать
жить  и  после смерти  физического  тела,  может  родиться  вновь  в  другом
физическом  теле. Это  и  есть "перевоплощение".  Если же  оно  не  родилось
вторично, тогда  спустя некоторое время оно тоже умирает; оно не бессмертно,
но способно жить долго и после смерти физического тела.

     "Сплавление,  внутреннее  единство  приобретается  благодаря  "трению",
благодаря  борьбе  между  "да" и "нет",  происходящей  внутри человека. Если
человек живет без внутренней борьбы, если  с ним все случается без малейшего
сопротивления, если он  идет туда, куда его  ведут влечения, или  туда, куда
дует ветер, он останется таким, каков есть. Но  если внутри него  начинается
борьба,  особенно если в этой борьбе существует  определенная линия, тогда в
нем   постепенно   станут   формироваться   постоянные   черты;   он  начнет
"кристаллизоваться". Однако кристаллизация возможна как на правильной, так и
на неправильной основе. "Трение",  борьба  между  "да" и  "нет"  легко могут
иметь место и на ошибочном основании.  Например, фанатическая вера в ту  или
иную идею  или боязнь "греха" способны  вызвать напряженнейшую  борьбу между
"да" и "нет", так что человек сможет кристаллизоваться и на этих основаниях.
Но здесь произойдет неправильная, неполная  кристаллизация. Такой человек не
будет  способен к  дальнейшему развитию. Чтобы сделать  дальнейшее  развитие
возможным, ему придется  вновь  расплавиться, а это достигается только путем
сильнейших страданий.

     "Кристаллизация   возможна  на  любом  основании:  возьмите,  например,
разбойника,  настоящего,  истинного  разбойника. Я  знал  на  Кавказе  таких
разбойников. Он будет не шевелясь стоять восемь часов за, камнем у дороги  с
винтовкой в руках. Смогли бы вы сделать это? Обратите внимание - внутри него
все время идет борьба: ему жарко, хочется пить, его кусают мухи; но он стоит
неподвижно.  Другой пример  - монах. Он страшится дьявола - и в течение всей
ночи  бьет  лбом о пол и молится. Так  достигается кристаллизация. Подобными
способами люди способны  создать в себе огромную внутреннюю  силу, перенести
мучения, получить все. чего желают.  Это означает, что в них появилось нечто
твердое, нечто постоянное.  Такие люди  могут стать  бессмертными. Но что  в
этом  хорошего?  Человек такого  типа  становится "бессмертной вещью",  хотя
иногда в  нем  сохраняется некоторое количество сознания.  Но  даже  и  это,
следует помнить. происходит очень редко."



     Припоминаю,  что  в связи  с беседами, следовавшими  в этот вечер, меня
поразил  один факт. Многие люди слышали что-то совершенно иное, чем  говорил
Гурджиев: а другие обратили внимание лишь на второстепенные и несущественные
замечания и  запомнили  их.  От  большинства  слушателей  ускользнули  самые
фундаментальные принципы того, что говорил Гурджиев. Он сказал мне, что лишь
немногие задают вопросы по существу. Один из таких вопросов остался у меня в
памяти:

     -  Каким образом человек способен вызвать внутри себя борьбу между "да"
и "нет"? - спросил кто-то.

     - Необходима жертва, - ответил Гурджиев. - Если  вы ничем не жертвуете,
вы ничего не приобретаете. И необходимо пожертвовать чем-то, в данный момент
драгоценным,  пожертвовать им надолго, пожертвовать  многим. Но все-таки  не
навсегда. Это следует  понять, потому что нередко не понимают именно  этого.
Жертва необходима  только тогда,  когда идет процесс кристаллизации. Если же
кристаллизация достигнута, отречения, лишения и жертвы более не нужны. Тогда
человек может иметь все, что хочет.  Для него нет больше никаких законов; он
сам для себя закон.



     Среди  тех,  кто  приходил  на  наши   лекции,  постепенно  составилась
небольшая  группа людей,  не  пропускавших  ни  одной  возможности послушать
Гурджиева. Они встречались и в его  отсутствие.  Так начала возникать первая
петербургская группа.

     В течение этого времени я много бывал вместе с Гурджиевым и начал лучше
понимать его. В нем поражала большая внутренняя  простота  и естественность,
заставлявшие  полностью  забывать  то,  что  для нас  он  был представителем
чудесного и  неведомого  мира.  В  нем  полностью отсутствовали любого  рода
аффектация  или  желание  произвести впечатление.  Вместе с  тем угадывалось
отсутствие личного интереса во всем, что он делал, совершенное  бескорыстие,
безразличие к удобствам и покою, способность не щадить  себя в работе, какой
бы она ни была.  Порой ему нравилось  бывать в веселой  и живой компании; он
любил устраивать большие обеды, покупал много вина и закусок; однако нередко
сам ничего из  этого не пил и не ел. У людей складывалось впечатление  о нем
как о гурмане, о человеке, который любит  хорошо пожить; и нам казалось, что
часто он просто хотел произвести такое впечатление, хотя все мы уже  видели,
что он "играет".

     "Игру"  в поведении Гурджиева  мы ощущали  исключительно сильно.  Между
собой мы говорили, что никогда  его не видим  и  никогда не увидим. В  любом
другом человеке такое обилие  "игры" производило бы впечатление фальши; а  в
нем "игра" вызывала впечатление  силы, хотя, как я  уже упомянул, так бывало
не всегда; подчас ее оказывалось чересчур много.

     Меня  особенно  привлекало   его  чувство  юмора  и  полное  отсутствие
претензий на "святость" или на  "обладание чудесными силами",  хотя, как  мы
позже убедились, он обладал знаниями и уменьем создавать необычайные явления
психологического характера. Но он всегда смеялся над людьми, которые ожидали
от него чудес.

     Это был  невероятно  многосторонний человек;  он  все  знал и  все  мог
делать. Как-то  он  сказал мне, что  привез из своих  путешествий по Востоку
много ковров, среди которых  оказалось порядочное число дубликатов, а другие
не  представляли   особой  художественной  ценности.  Во   время   посещений
Петербурга  он выяснил, что цена на ковры здесь  выше, чем  в  Москве; и вот
всякий  раз,  приезжая  в  Петербург,  он  привозил  с  собой тюк ковров для
продажи.

     Согласно  другой версии, он просто покупал ковры в Москве на "толкучке"
и привозил их продавать в Петербург.

     Я  не совсем  понимал,  зачем он это  делает, но чувствовал,  что здесь
существует связь с идеей "игры".

     Продажа ковров  сама  по  себе  была  замечательным  зрелищем. Гурджиев
помещал объявления  в газетах, и  люди всех родов приходили  к нему покупать
ковры.  Они принимали его, разумеется, за обыкновенного кавказского торговца
коврами. Часто я сидел часами, наблюдая, как он разговаривал с покупателями.
Я видел, что нередко он играл на их слабых струнках.

     Однажды  он  то  ли торопился, то ли устал от игры  в торговца коврами.
Какая-то  женщина,  очевидно,  богатая,  но  очень  жадная,  выбрала  дюжину
прекрасных ковров и отчаянно торговалась. И вот он предложил ей все  ковры в
комнате  почти за  четверть цены  тех,  которые  она  выбрала.  Сначала  она
опешила,  но  потом опять начала  торговаться.  Тогда Гурджиев  улыбнулся  и
сказал,  что подумает и даст ответ  завтра. А  на следующий день его уже  не
было в Петербурге, и женщина вообще ничего не получила.

     Нечто похожее происходило  с ним почти каждый раз. С этими  коврами,  в
роли путешествующего купца, он опять-таки производил впечатление переодетого
человека,  какого-то  Гарун-аль-Рашида или  персонажа  в  шапкеневидимке  из
волшебных сказок.

     Однажды,  в  мое  отсутствие, к  Гурджиеву явился некий  "оккультист" -
шарлатан, игравший известную роль в спиритических кругах  Петербурга; позже,
при большевиках, он стал "профессором".  Он начал разговор с того, что много
слышало Гурджиеве, о его знаниях, и пришел с ним познакомиться.

     Гурджиев,  как он сам мне  рассказал,  сыграл роль настоящего  торговца
коврами.  С  сильнейшим кавказским акцентом,  на ломаном  русском  языке, он
принялся уверять "оккультиста", что тот ошибся, что он только продает ковры,
и немедленно начал развертывать их и предлагать посетителю.

     "Оккультист" ушел,  убежденный,  что  стал жертвой  мистификации  своих
друзей.

     - Было очевидно, что у мерзавца  нет ни гроша, - прибавил  Гурджиев,  -
иначе я выжал бы из него деньги хотя бы за пару ковров!

     Обычно чинить ковры  к нему  приходил какой-то перс. Однажды я заметил,
что Гурджиев очень внимательно наблюдает за тем, как работает этот перс.

     -  Хочу  понять,  как он  это делает, и  все  еще не понимаю,  объяснил
Гурджиев. - Видите вон  тот крючок у него в  руках? Все дело в  нем. Я хотел
купить этот крючок, но он не продает его.

     На другой день, придя раньше обычного, я увидел, что Гурджиев  сидит на
полу и  чинит  ковер  совсем так же, как  это делал  перс.  Вокруг него были
разбросаны мотки шерсти разных цветов,  в руках он держал  крючок  такого же
типа,  какой  я  видел  у  перса.  Выяснилось,  что он  вырезал  его простым
напильником из лезвия дешевого перочинного  ножа и в течение утра постиг все
тайны починки ковров.

     Он много рассказывал мне о коврах; нередко говорил, что ковры - одна из
древнейших форм искусства. Он  описывал древние обычаи, связанные с выделкой
ковров  в некоторых районах Азии - как  целая  деревня  работает сообща  над
одним  ковром; как зимой по вечерам  все жители  деревни, старые и  молодые,
собираются  в одном  большом  помещении;  как,, разделившись на группы,  они
стоят или сидят на  полу в особом порядке,  издавна известном и определенном
традицией. Затем каждая группа начинает свою работу. Одни вынимают из шерсти
камешки и щепки, другие бьют  шерсть палками; третья группа  расчесывает ее;
четвертая прядет; пятая красит; а шестая - или, может быть,  двадцать шестая
ткет ковер. Мужчины,  женщины,  дети,  старики,  старухи -  все заняты своей
традиционной работой, которая совершается под аккомпанемент музыки и  пенья.
Прядильщицы  с веретенами  в  руках, работая,  пляшут особую  пляску,  и все
движения   людей,  занятых   разной   работой,  подобны   одному   движению,
совершаемому в  одном ритме. Кроме того, каждая местность имеет  собственную
музыку, свою мелодию, особые песни и пляски, которые с глубочайшей древности
были связаны с выделкой ковров.

     Когда  он рассказывал мне об этом, у меня в  уме мелькнула  мысль, что,
может быть, рисунок  и окраска ковров  в какой-то мере  связаны с  музыкой и
являются ее выражением в линиях и цветах; что, возможно, ковры суть  не  что
иное,  как записи этой музыки, ноты, при помощи которых можно воспроизводить
мелодии. Для меня  в этой  идее не было  ничего странного, поскольку я часто
"видел" музыку в форме сложного рисунка.

     Из  некоторых  случайных  бесед  с  Гурджиевым  я   приобрел  кое-какие
представления  о его прежней  жизни. Детство Гурджиева  прошло  в необычных,
весьма далеких от  нас,  почти библейских условиях. Бесчисленные стада овец;
скитания с места на место;  соприкосновение с разными  странными людьми. Его
воображение  особенно  поразили  йезиды,  или  "дьяволопоклонники";  с самых
ранних  лет его  внимание  привлекали  их  непонятные обычаи и  удивительная
зависимость от неизвестных  законов.  Среди прочего он  рассказывал, что еще
ребенком  видел,  как  мальчикийезиды не  могут  выйти из круга, очерченного
вокруг них на земле.

     Он  провел юные  годы в атмосфере волшебных сказок,  легенд и традиций.
"Чудесное" вокруг  было подлинным фактом. Предсказания  будущего, которые он
услышал  и  которым   окружающие  его  люди  поверили,  -  эти  предсказания
исполнились и заставили его поверить во многое другое.

     Все  это  вместе  взятое  уже в  детстве  породило  в нем стремление  к
таинственному,  непонятному,  магическому.  Он  рассказал,  что  еще  совсем
молодым  совершил несколько  далеких  путешествий  по  Востоку. Я не  мог  в
точности  решить, что в его рассказах было правдой. Как он говорил, во время
путешествий  он  снова   столкнулся   с  явлениями,  свидетельствовавшими  о
существовании  некоторого  знания, особых  сил и возможностей, превосходящих
возможности  обыкновенного  человека,   встретился   с  людьми,  наделенными
ясновиденьем и другими  таинственными силами.  Он сказал, что постепенно его
отлучки из  дома  и  путешествия  стали преследовать определенную  цель.  Он
отправился  на  поиски  знания  и  людей,  обладавших  этим знанием.  По его
утверждению,  преодолев  большие  трудности, он  нашел  источники  знания  в
содружестве с несколькими людьми, как и он, искавшими чудесное.

     Во всех его рассказах  о  себе было  много  противоречивого  и  вряд ли
заслуживающего  доверия. Но  я  уже понял,  что  к нему  нельзя  предъявлять
обычные требования или применять какие-либо стандарты.  По отношению к  нему
не  было уверенности ни в чем. Сегодня он мог сказать одно, а завтра - нечто
совсем другое;  и  все  же  каким-то  образом его невозможно было обвинить в
противоречиях: нужно было только все понять и все связать.

     О  школах, о том, где  он нашел знание, которым, без сомнения, обладал,
он говорил  очень  мало  и  всегда  как-то вскользь. Он  упоминал  тибетские
монастыри, Читрал, гору  Афон,  школы суфиев  в  Персии, Бухаре  и Восточном
Туркестане, а также  дервишей  разных орденов; но обо  всем этом  говорилось
очень неопределенно.

     Во время одного разговора с Гурджиевым в нашей  группе -  которая стала
уже превращаться в постоянную - я спросил:

     -  Если  древнее знание  сохранилось,  если  вообще существует  знание,
отличающееся от нашей науки и философии или даже превосходящее ее, почему же
тогда оно  так тщательно скрыто, почему не сделано общим  достоянием? Почему
люди,  обладающие этим  знанием, не  желают, чтобы оно перешло в общий поток
жизни ради лучшей, более успешной борьбы против обмана, зла и невежества?

     Вероятно, такой  вопрос возникает  у каждого человека, который  впервые
знакомится с идеями эзотеризма.

     - На это есть два ответа, - сказал Гурджиев. - Во-первых, это знание не
скрыто;  во-вторых,  по  самой  природе  своей  оно  не  может  стать  общим
достоянием. Сперва мы рассмотрим второе  из этих положений. А потом я докажу
вам, что  знание (он  подчеркнул это слово) гораздо более  доступно для тех,
кто способен его  усвоить, чем обычно полагают; вся беда в том, что люди или
не желают знания, или не в состоянии его принять.

     "Но прежде всего необходимо понять другое,  а именно почему  знание  не
может принадлежать всем, не может даже принадлежать многим. Таков закон.  Вы
не понимаете этого, потому что вам непонятно, что знание, как и все прочее в
мире, материально. Оно  материально, и это означает, что  оно обладает всеми
характерными   признаками   материальности.   Один   из  главных   признаков
материальности  - это то, что материя  всегда  имеет предел, т.е. количество
материи  в данном месте и при данных условиях ограничено. Даже песок пустыни
и морская вода являют собой определенное, неизменное количество материальных
частиц. Так что, если знание материально, это значит, что в данном месте и в
данное  время существует определенное  его  количество. Можно сказать, что в
течение   определенного  периода   времени,  скажем,  в  течение   столетия,
человечество  имеет в своем распоряжении  некоторую сумму знаний. Но даже из
обычных наблюдений  нам  известно, что  материя  знания  обладает совершенно
разными  качествами в  зависимости от того,  берется ли она  в малых  или  в
больших  количествах.  Воспринятое  в большом  количестве  в  данном  месте,
скажем, одним человеком, знание дает  прекрасные  результаты;  но  взятое  в
малом количестве, т.е. каждым человеком  из большого числа  людей,  оно  или
"совсем не  даст никаких  результатов, или, против ожидания,  может принести
даже  отрицательные  результаты.  Таким образом,  если некоторое  количество
знания  распределить между  миллионами людей,  каждый индивид  получит очень
немного, и  это небольшое  количество знания ничего  не  переменит ни в  его
жизни,  ни в  его понимании  вещей.  И  сколько бы  людей  ни  получило  это
небольшое  количество  знания, в их жизни ничего не  изменится, разве только
она, может быть, станет более трудной.

     "А если,  наоборот, большие  количества  знания  сосредоточить в  малом
количестве людей, тогда знание даст  очень значительные  результаты.  С этой
точки  зрения, гораздо выгоднее, чтобы знание хранилось  среди узкого  круга
людей, а не рассеивалось бы в массах.

     "Если мы возьмем некоторое количество золота и  решим  позолотить много
предметов,  нам необходимо  знать  или  точно  подсчитать,  какое количество
предметов  можно  покрыть  этим  золотом.  Если же мы попытаемся  позолотить
большее  их  число, они покроются  золотом  неравномерно,  пятнами, и  будут
выглядеть  гораздо хуже, чем предметы, которые  совсем  не были  позолочены.
Фактически, мы просто потеряем при этом наше золото.

     "Распределение знания основано на точно  таком же принципе. Если знание
дается всем, никто ничего не получает. Если оно сохраняется  среди немногих,
каждый получит столько,  что его будет достаточно  не только для сохранения,
но и для увеличения полученного.

     "На первый взгляд эта теория кажется несправедливой, ибо положение тех,
кому, так сказать, отказано  в знании,  чтобы другие  могли получить большую
его  часть, представляется  очень  печальным и  незаслуженно более  тяжелым,
нежели оно должно  быть.  Однако  на  самом деле  обстоятельства  совсем  не
таковы, и в распределении знания нет ни малейшей несправедливости.

     "Фактически, огромное большинство людей не желает  никакого знания; эти
люди отказываются  от своей  доли  и не берут даже  ту  его  часть,  которая
приходится  на  них  в общем распределении для нужд  повседневной жизни. Это
особенно очевидно во времена массовых безумств, таких, как  войны, революций
и тому подобное,  когда  люди  как  будто  теряют  даже  и ту  малую крупицу
здравого  смысла,  которой  они  обладали,   и  превращаются  в  совершенных
автоматов, огромными  массами отдаваясь полному уничтожению, т.е. теряя даже
инстинкт  самосохранения.   Вследствие  этого  громадные  количества  знания
остаются, так  сказать,  невостребованными и могут  быть распределены  среди
тех, кто понимает их ценность.

     "В этом нет ничего несправедливого, потому что те, кто получает знание,
не присваивают ничего чужого, не лишают других чего бы то ни было. Они берут
только то,  что  отвергнуто другими  как  бесполезное,  что все равно  будет
утрачено, если они его не возьмут.

     "Собирание знания некоторыми людьми  вызвано  тем  обстоятельством, что
другие люди это знание отвергают.

     "В  жизни  человечества  бывают периоды, когда  массы  народа  начинают
непоправимо  уничтожать  и  разрушать  все  то,  что  создавалось  веками  и
тысячелетиями культуры. Эти периоды,  в общем,  совпадают с  началом  упадка
культуры  и  цивилизации;  такие  периоды  массового  сумасшествия,  нередко
совпадающие  с  геологическими  катаклизмами,  изменениями  климата  и  тому
подобными явлениями планетарного характера, освобождают  огромное количество
знания. Это,  в  свою очередь,  вызывает необходимость в работе по собиранию
знания, которое  иначе  будет утеряно. Таким  образом,  работа  по собиранию
рассеянной  материи знания часто совпадает с  началом  разрушения и крушения
культур и цивилизаций.

     "Данный  аспект вопроса ясен. Толпа не  желает знания и  не стремится к
нему,, а ее  вожди в собственных интересах стараются усилить ее  страх перед
всем  новым и  неизвестным, ее нелюбовь  к новому. Рабство,  в котором живет
человечество,  основано на этом  страхе. Трудно  даже представить  себе весь
ужас подобного рабства. Мы не понимаем, что теряют  люди. Но для того, чтобы
понять  причину  этого рабства,  достаточно увидеть,  как