равшиеся в Иерусалиме на Пасху,
как толпа, которая кричала: 'Распни его!' Роль Пилата одинакова с ролью Пилатов
в жизни вообще. Мало сказать, что Пилат казнил - это не отражает сущности его
природы. Главное здесь в том, что он был почти единственным, кто понял Иисуса.
Понял, конечно, по-своему, по-римски. И вс„ же, несмотря на то, что понял, отдал
на бичевание и на казнь. Пилат, несомненно, был очень умный человек,
образованный и интеллигентный. Он совершенно ясно видел, что перед ним не
преступник, 'развращающий народ', как заявляли ему 'истинно еврейские люди' того
времени, не претендент на иудейский престол, а просто 'философ', как мог бы он
определить для себя Иисуса.
Этот 'философ' возбудил его симпатию, даже сочувствие. Иудеи, требовавшие крови
невинного, были ему противны. Но серь„зно бороться за него, создавать себе
неприятности, - это было для Пилата слишком. И поколебавшись немного, Пилат
предал Иисуса.
У него была, вероятно, мысль, что он служит Риму и в данном случае охраняет
спокойствие правителей, поддерживает порядок и мир среди покор„нного народа,
устраняет причину возможных волнений, хотя и жертвуя при этом невинным
человеком. Это делалось во имя Рима, и ответственность, как будто, падает на
Рим. Конечно, Пилат не мог знать, что дни Рима уже сочтены, и он сам созда„т
одну из тех сил, которые уничтожат Рим. Но мысль Пилатов никогда не ид„т так
далеко. Кроме того, у Пилата по отношению к своим поступкам была очень удобная
философия: вс„ относительно, вс„ условно, ничто не представляет особой ценности.
Это применение на практике 'принципа относительности' - Пилат вообще удивительно
современный человек. С такой философией легко лавировать среди жизненных
трудностей.
Иисус даже помог ему, сказав:
  'Я... на то приш„л в мир, чтобы свидетельствовать об истине.'
'Что есть истина?' - иронически парировал Пилат.
И это сразу же поставило его на привычный путь мысли и отношения к вещам:
напомнило ему, где он, кто он, показало, как он должен действовать.
Сущность Пилата в том, что он видит истину, но не хочет следовать ей. Чтобы не
следовать истине, которую он видит, он должен создать в себе особое скептическое
и насмешливое отношение к самой идее истины и к людям, стоящим за эту идею. Он
не может уже в глубине души считать их преступниками, но он должен выработать
определ„нное, слегка ироническое отношение к ним, которое позволяло бы в случае
необходимости жертвовать ими.
Пилат пош„л так далеко, что даже пытался освободить Иисуса; но, конечно, он не
позволил бы себе поступков, которые компрометировали его - он не хотел выглядеть
смешным в собственных глазах. Когда его попытки не удались, что, вероятно, можно
было предвидеть, он вышел к народу и умыл руки, показывая этим, что слагает с
себя всякую ответственность.
В этом весь Пилат. Символическое умывание рук нераздельно связано с образом
Пилата. Он весь в этом символическом жесте.
Для человека подлинного внутреннего развития никакого 'умывания рук' быть не
может. Этот жест внутреннего обмана не может ему принадлежать.
'Пилат' - это тип, выражающий собой то, что в культурном человечестве
препятствует внутреннему развитию человека и созда„т главную помеху на пути к
сверхчеловеку. Мир полон больших и малых Пилатов. 'Распятие Христа' никогда не
совершается без их помощи.
Они прекрасно видят и понимают истину, но любая 'печальная необходимость', или
политические интересы, как они их понимают, или интересы собственного положения
могут заставить их предать истину и затем умыть руки.
По отношению к эволюции духа Пилат - это остановка. Действительный рост
заключается в гармоническом развитии ума, чувств и воли. Односторонее развитие
далеко идти не может - без соответствующего развития чувств развитие ума и воли
никуда, как в данном случае, не привед„т. Чтобы предать истину, Пилату
необходимо сделать е„ условной. Эта принятая Пилатом условность истины помогает
ему выбираться из трудных положений, в которые загоняет его собственное
понимание истины. Вместе с тем, эта самая условность истины останавливает его
внутреннее развитие, рост его идей. С условной истиной далеко не уйд„шь. 'Пилат'
обреч„н на то, чтобы вращаться по замкнутому кругу.
Другой замечательный тип в евангельской драме, также противоположный тому, что в
современном человечестве вед„т к сверхчеловеку, - это Иуда.
Иуда - очень странная фигура. Нет ни одного человека, о котором было бы написано
столько, сколько написано об Иуде. В совеременной европейской литературе
существуют попытки изобразить и истолковать Иуду с самых разнообразных точек
зрений. В противоположность обычному 'церковному' толкованию Иуды как низкого и
алчного 'жида', который продал Христа за тридцать сребренников, его изображают
порой в виде фигуры более великой, чем сам Христос, человеком, который прин„с в
жертву себя, сво„ спасение и свою 'вечную жизнь' ради того, чтобы совершить чудо
искупления; или он выступает как человек, восставший против Христа, ибо Христос,
по его мнению, окружил себя негодными людьми, поставил себя в смешное положение
и т.п.
Однако в действительности Иуда - это даже не роль и, конечно, не романтический
герой, не заговорщик, желающий укрепить союз апостолов кровью Христа, и не
человек, который борется за чистоту какой-то идеи. Иуда - всего-навсего
маленький человек, который оказался не на сво„м месте, самый обычный человек,
полный недоверия, страхов и подозрений, человек, которому не следовало бы
находиться среди апостолов, который ничего не понимал из того, что говорил
ученикам Иисус, - но этот человек по какой-то причине оказался среди них, прич„м
ему было даже предоставлено ответственное положение и некоторая власть. Иуда
считался одним из любимых учеников Иисуса; он ведал хозяйством апостолов, был их
казначеем. Трагедия Иуды - в том, что он боялся раскрытия своей сущности; он
чувствовал, что находится не на сво„м месте и страшился мысли, что в один
прекрасный день Иисус раскроет это другим. Наконец, он не смог более выносить
сво„ положение; он недопонял некоторых слов Иисуса, возможно, почувствовал в них
угрозу или нам„к на нечто, известное только ему и Иисусу. Взволнованный и
напуганный, Иуда бежал с вечери Иисуса и учеников, решив предать Иисуса.
Знаменитые тридцать сребренников не играли в этом ни какой роли. Иуда действовал
под влиянием оскорбления и страха; он хотел разрушить и уничтожить то, чего не
мог понять, то, что превышало и унижало его уже тем, что превышало его
понимание. Чтобы почувствовать себя правым, ему нужно было обвинить в
преступлениях Иисуса и учеников. Психология Иуды - это вполне человеческая
психология, психология ума, который чернит то, чего не понимает.
Пилат и Иуда, поставленные рядом с Иисусом, это удивительная особенность
евангельской драмы. Больших контрастов нельзя найти, трудно себе представить.
Если бы можно было рассматривать Евангелие как литературное произведение,
сопоставление Христа, Пилата и Иуды указывало бы на руку великого писателя. В
коротких сценах и немногих словах здесь показаны противоречия, не только не
исчезнувшие в человечестве за две тысячи лет, но с большой пышностью выросшие в
н„м и развившиеся.
Вместо приближения к внутреннему единству человек вс„ дальше и дальше отходит от
него; но вопрос о достижении единства - самый существенный вопрос внутреннего
развития человека. Если он не достиг внутреннего единства, человек не может
иметь никакого 'я', лиш„н воли. Понятие 'воли' в отношении человека, не
достигщего внутреннего единства, - совершенно искусственно.
Большая часть наших поступков определяется непроизвольными мотивами. Вся жизнь
слагается из мелочей, которым мы непрерывно подда„мся и служим. Наше 'я'
непрерывно, как в калейдоскопе, меняется. Любое внешнее событие, поражающее нас,
любая внезапно возникшая эмоция становится калифом на час, начинает строить и
управлять, и, в свою очередь, неожиданно свергается и заменяется чем-то другим.
А внутреннее сознание, не стремясь рассеять иллюзорность этого калейдоскопа и не
понимая того, что сила, которая решает и действует, вовсе не оно само, ставит на
вс„м свою подпись и говорит о разных моментах жизни, в которых действуют самые
разные силы: 'это я, и это я'.
С этой точки зрения волю можно определить как 'равнодействующую желаний'.
Следовательно, пока желания не стали постоянными, человек - это игрушка
настроений и внешних впечатлений. Он никогда не знает, что он скажет или
сделает. Не только завтрашний день, но даже следующее мгновение скрыто для него
за стеной случайностей.
То, что кажется последовательностью действий человека, находит сво„ объяснение в
бедности его мотивов и желаний, или в искусственной дисциплине, привитой
'образованием' и 'воспитанием', или, прежде всего, в том, что люди подражают
друг другу. Что же касается людей с так называемой 'сильной волей', то обычно у
них господствует одно желание, в котором все прочие исчезают.
Если мы не понимаем отсутствия единства во внутреннем мире человека, то не
понимаем и необходимости такого единства в сверхчеловеке, так же как не понимаем
и многие другие его черты. Сверхчеловек кажется нам сухим рационалистом,
лиш„нным эмоций, тогда как на самом деле эмоциональность сверхчеловека, т.е. его
способность чувствовать, далеко превосходит эмоциональность обычного человека.
Психология сверхчеловека оста„тся для нас неуловимой, ибо мы не понимаем того,
что нормальное психическое состояние сверхчеловека - это экстаз в самых
разнообразных значениях этого слова.
Экстаз - нечто настолько высшее среди всех возможных человеческих переживаний,
что у нас нет ни слов, ни средств для его описания. Люди, переживавшие экстаз,
много раз стремились описать то, что они испытывали, и эти описания разных
людей, не знавших друг друга, из разных веков, удивительно похожи, а главное,
заключают в себе одинаковое постижение Непознаваемого. Кроме того, описание
экстаза, если это подлинный экстаз, содержит в себе некую внутреннюю истину, в
которой нельзя обмануться и отсутствие которой немедленно чувствуется в случае
ложного экстаза, как это бывает в описаниях переживаний 'святых' формальных
религий.
Но, вообще говоря, описание экстатических переживаний простыми словами
представляет собой почти непреодолимые трудности. Только искусству - поэзии,
музыке, живописи, - доступна, хотя и очень слабая, передача реального содержания
экстаза. Всякое подлинное искусство, фактически, и есть не что иное, как попытка
передать ощущение экстаза. И только тот понимает искусство, кто чувствует в н„м
этот привкус экстаза.
Если мы определим 'экстаз' как высшее эмоциональное переживание (что, вероятно,
вполне правильно), нам станет ясно, что развитие человека к сверхчеловеку не
может сводиться к росту одного интеллекта. Должна развиваться и эмоциональная
жизнь - в некоторых нелегко постижимых формах. И главная перемена в человеке как
раз и должна произойти благодаря эволюции эмоциональной жизни.
Если теперь представить себе образ человека, приближающегося к новому типу,
необходимо понять, что он будет жить какой-то своей особой жизнью, мало похожей
на жизнь обыкновенных людей и трудной для нашего понимания. В его жизни будет
много страдания - будет и такое страдание, которое очень слабо касается нас, и
наслаждение, о котором мы не имеем никакого понятия, слабый отзвук которого лишь
изредка доходит до нас.
Но для человека, который сам не меняется от соприкосновения с идеей
сверхчеловека, в этой идее есть одна сторона, придающая всему мрачный колорит.
Это - дальность идеи, отдал„нность, отрезанность сверхчеловека от нас, от нашей
жизни. Мы занимаем одно место в жизни, он - совсем другое; он не имеет никакого
отношения к нам, кроме того, что мы некоторым образом созда„м его. И когда люди
начинают рассматривать сво„ отношение к сверхчеловеку с этой точки зрения, в них
начинает закрадываться сомнение, постепенно переходящее в более определ„нное
неприятное чувство, которое выливается в отрицательный взгляд на всю идею в
целом.
Люди могут рассуждать и часто рассуждают так: допустим, сверхчеловек на самом
деле будет именно таким, каким мы рисовали его себе - просветл„нным и новым, и
будет он в некотором смысле плодом всей нашей жизни. Но что нам до этого, если
это будет он, а не мы? Что такое мы по отношению к нему? Почва, на которой со
временем вырастет прекрасный цветок? Глина, из которой вылепят прекрасную
статую? Нам показывают свет, которого мы никогда не увидим. Почему мы должны
служить этому свету, которым будут наслаждаться другие? Мы - нищие, нам темно и
холодно, а нас утешают, показывая огни в доме богача. Мы голодны, а нам говорят
о пире, где нас не будет. Мы тратим всю жизнь, чтобы собрать жалкие крохи
знания, а нам говорят, что вс„ наше знание - иллюзия, что в душе сверхчеловека
загорится огонь, при свете которого он увидит то, что мы так жадно искали, к
чему стремились и чего не могли найти.
Все недоумения, которые возникают у людей при столкновении с идеей
сверхчеловека, вполне законны. Нельзя пройти мимо них, нельзя отделаться от них
фразой, что человек должен находить счастье в сознании своей связи с идеей
сверхчеловека. Это только слова: 'должен!' А если он не чувствует этого счастья?
Человек имеет право знать, имеет право ставить вопросы: почему он должен служить
идее сверхчеловека, почему должен подчиняться ей, - почему он вообще что-то
должен?
Чтобы уяснить истинное значение идеи сверхчеловека, необходимо понять, что эта
идея гораздо труднее, чем обычно думают люди, что она требует для своего
выражения новых слов, новых понятий и такого знания, которым человек, возможно,
не обладает и не будет обладать. Вс„, что здесь сказано, вс„, что рисует портрет
сверхчеловека, даже если оно добавляет к пониманию этой идеи нечто новое, далеко
не является достаточным. Такие идеи, как идея сверхчеловека, нельзя
рассматривать наряду с обычными идеями, относящимися к вещам и явлениям
тр„хмерного мира. Идея сверхчеловека уходит в бесконечность; и, подобно всем
идеям, уходящим в бесконечность, она требует совершенно особого подхода, -
именно со стороны бесконечности.
В древних мистериях существовал целый ряд последовательных степеней посвящения.
Для того, чтобы достичь следующей степени, подняться на следующую ступень,
посвящаемый должен был получить определ„нную подготовку. Затем его подвергали
соответствующим испытаниям - и только тогда, когда он выдерживал все испытания и
доказывал правильность и серь„зность своей подготовки, перед ним открывались
следующие по порядку двери, и он проникал глубже внутрь храма посвящений.
Одна из первых вещей, которые узнавал и должен был усвоить посвящаемый, - это
невозможность идти произвольным пут„м и опасность, которая ожидает его, если он
не исполнит всех подготовительных обрядов, всех церемоний, полагавшихся перед
посвящением, если он не выучит всего, что требовалось выучить, не усвоит всего,
что требовалось усвоить. Ему рассказывали об ужасных последствиях нарушения
правил посвящений, о грозных наказаниях, которые ждут непосвящ„нного,
рискнувшего войти в святилище, не соблюдая все правила. И первое, что от него
требовалось, - это сознание необходимости идти постепенно. Он должен был понять,
что определить самого себя невозможно, что всякая попытка в этом направлении
кончится трагически. Строгая последовательность внутреннего развития была
главным законом мистерий. Если попробовать психологически проанализировать идею
посвящения, то мы пойм„м, что посвящение - это введение в круг новых понятий.
Каждая новая ступень посвящения раскрывает какую-то новую идею, новую точку
зрения, новый угол зрения. И новые идеи в мистериях не раскрывались человеку до
тех пор, пока он не показывал себя достаточно подготовленным для их восприятия.
В этом порядке посвящения в новые идеи видно глубокое понимание сущности мира
идей. Древние понимали, что восприятие каждой новой идеи требует особой
подготовки; что схваченная на лету идея может быть воспринята в неверном
освещении, неправильно; а неправильно воспринятая идея может дать совершенно
нежелательные, даже гибельные результаты.
Мистерии и постепенные посвящения должны были охранять людей от полузнания,
которое зачастую хуже полного незнания, особенно в вопросах вечного, с которыми
имели дело мистерии.
Та же система постепенной подготовки людей к восприятию новых идей проводится во
всех ритуалах магии.
Литература по магии и оккультизму долгое время совершенно игнорировалась и
отрицалась западной мыслью как абсурд и суеверие. И только в самое последнее
время мы начинаем понимать, что вс„ это есть символизм, сложная и тонкая
символическая картина психологических и космических отношений.
В ритуалах церемониальной магии требуется строгое и неукоснительное исполнение
всех, даже самых мелких и непонятных, ни с чем не связанных обрядов. Нам
изображают ужасы, которые ожидают нарушителя порядка церемоний, изменившего его
по своему усмотрению или не исполнившего чего-нибудь по небрежности. Известны
легенды о волшебниках, вызвавших духа и не имевших силы с ним справиться. Это
происходило или потому, что волшебник забывал заклинания и нарушал чем-то
магический ритуал, или потому, что он вызвал духа сильнее себя, сильнее своих
заклинаний и магических формул.
Во всех этих случаях - в мистериях в лице нарушителя обряда посвящения, в магии
в лице волшебника, вызвавшего духа сильнее себя, - одинаково изображалось в
аллегорической форме положение человека по отношению к новым для него и чересчур
сильным идеям, с которыми он не способен справиться, ибо у него нет
соответствующей подготовки. То же самое выражалось в легендах о священном огне,
который сжигал непосвящ„нных, неосторожно подходивших к нему, в мифах о богах и
богинях, которые смертные не должны были видеть, а увидев, погибали. Свет
некоторых идей слишком сил„н для глаз человека, особенно, если он видит его в
первый раз. Моисей не мог смотреть на горящий куст, не мог видеть лицо Божества
на горе Синай. Во всех этих аллегориях выражается одна и та же мысль о страшной
силе и опасности неожиданно являющихся новых идей.
То же самое выражал и Сфинкс со своей загадкой. Из подошедших к нему он пожирал
тех, кто не мог разрешить его загадки. Аллегория Сфинкса значила, что человек не
должен задавать себе некоторые вопросы, если он не знает ответа на них.
Коснувшись однажды определ„нных идей, человек уже не может жить, как раньше: он
должен или идти дальше, или погибнуть под тяжестью непосильного для него груза.


Идея сверхчеловека непосредственно связана с проблемой времени, с загадкой
Сфинкса. В этом е„ привлекательность и опасность, поэтому она так сильно
действует на души людей.
Как было указано выше, современная психология утратила понимание опасности
некоторых тем, идей и вопросов. В этом е„ недостаток. Даже в самой примитивной
философии, где подразделяли идеи на божественные и человеческие, лучше
понималось существование разных порядков идей. Современное мышление совершенно
не призна„т этого. Существующая психология и теория познания не учит нас
различать порядки идей, не указывает, что есть идеи очень опасные, к которым
нельзя подходить без долгой и сложной подготовки. Это происходит потому, что
современная психология вообще не считается с реальностью идей, не призна„т эту
реальность. Для современного ума идеи - это отвлечения от фактов; в наших глазах
самостоятельного существования идеи не имеют. Потому, коснувшись некоторых идей,
мы так больно обжигаемся. Для нас реальны 'факты', которые в действительности не
существуют, и нереальны идеи, которые только и существуют.
Древняя и средневековая психология лучше понимала положение человеческого ума по
отношению к идеям. Она знала, что ум не может правильно относиться к идеям, пока
ему не ясна их реальность. И далее, она понимала, что ум не может сразу и в
беспорядке воспринимать какие угодно идеи, т.е. не может без всякой подготовки
переходить от идей одного порядка к идеям друго