вды нелегко было сохранить в семейных коллизиях.
Хотя отец  с  самого  первого дня  нашей с ним встречи  просто  замечательно
относился ко мне, он всегда ревновал маму к  ее прошлому, как раз я и служил
прямым  доказательством  его  наличия,  живым  примером  того, что  мама еще
кого-то  любила, а не только  его.  Увы,  отец не всегда справлялся с  тупым
чувством ревности к этому прошлому, перенося иногда вину мамы на меня как на
прямой  результат  тех  неизвестных, но ненавистных  ему дней.  Бывало, отец
уходил в запой, начинались скандалы  и ругань; бывало, погуливал на стороне,
а иногда он позволял себе распускать руки и в отношении мамы. На мои просьбы
уйти от него мама отвечала:
   - Не могу, Витя! Люблю я его, подлеца...
   Но  однажды он  так  сильно  избил  ее,  что  я наконец  уговорил  маму
развестись с ним.
   - Как-нибудь проживем, мама! - твердо заверил я.
   Я смотрел  на ее посиневшее  от побоев лицо, и от бессилия, что не могу
защитить ее  от побоев  отца,  у меня навернулись  слезы.  И я мысленно  дал
клятву, что, как только вырасту и  накоплю сил, я  никому не позволю тронуть
мою маму пальцем.
   В те дни я поклялся не только защитить маму,  но и никогда не поднимать
руку на  женщину. Хотя один раз я не  сдержался и отвесил девушке пощечину и
мне до сих пор стыдно за ту несдержанность.
   Самое глупое, что случилось все это с девушкой, которая мне нравилась и
которая, по ее словам, была в меня влюблена. Было мне тогда лет шестнадцать,
и я еще не обладал большими познаниями в психологии слабого пола. В тот день
мы ехали в  поезде на какие-то соревнования. Уединившись в тамбуре, мы с ней
со всей юношеской страстью предавались безобидным ласкам и  жарким поцелуям.
В какой-то момент,  когда  чувства переполняли меня,  я  со всей  отроческой
непосредственностью спросил ее:
   - Скажи, за что ты меня полюбила?
   Наверное, мне  хотелось  услышать  нечто возвышенное,  романтическое, а
получил вовсе приземленное, даже беспощадное:
   - Я полюбила тебя за твою красивую фигуру!
   Тогда  мне показалось,  что передо мной  разверзлась  земля.  Может,  я
переживал  период  юношеского  гипертрофированного максимализма,  но чувство
было такое, будто  меня  окатили помоями. Я  не сдержался, дал  ей пощечину,
развернулся  и  ушел прочь. В этот же  день, улучив момент, она умоляла меня
простить  ее  глупость,  но  я  остался  непреклонен  и  никогда  больше  не
разговаривал  с  ней. Вполне возможно, моя жесткая  реакция объяснялась тем,
что  я  нарушил свою клятву, а  это, поверьте,  очень  неприятное  ощущение,
которое остается надолго ноющей болью. В моем случае - на всю жизнь...
   Когда  мама,  убежденная  мною,  сказала отцу  о разводе,  он,  никогда
всерьез не задумывавшийся о своих поступках, неожиданно понял, ч т о теряет,
и  едва  ли  не со слезами  стал  просить маму простить  его и, конечно  же,
уговорил  в  конце  концов.  Однако  мать   оставила  для  себя  возможность
довериться судьбе и сказала отцу:
   - Хорошо, если Виктор простит тебя, ты останешься с нами!
   Несмотря  на  нежную  душу   и  доброту,  мама  может  быть  твердой  и
последовательной.
   Отец понял, что это ее окончательное решение, которое она не изменит ни
в коем случае. И он  поступил  верно:  пришел  ко  мне  в комнату, опустился
передо мной  на колени и со  слезами на глазах сказал,  как будто перед  ним
стоял не десятилетний пацан, а вполне зрелый мужчина:
   - Послушай, сын, я знаю, что причинил много горя нашей маме, но я прошу
простить меня... Поверь, это было в последний раз!
   Не подумайте, что мне было  лестно  видеть отца на коленях. Нет, скорее
мне было неловко... Может, именно тогда я усвоил одно очень важное жизненное
правило:  никогда  не стесняйся  попросить  прощения, если  допустил ошибку.
Признать  свою  вину  не  зазорно  ни  для  кого  и  никак  не   может  быть
унизительным.
   Когда отец  преклонил  передо мной колени,  поверьте,  мне  было  очень
трудно принять решение.
   - А мама что? - как за спасательный круг ухватился я.
   - Мама сказала, что простит, если ты меня простишь! - В его голосе было
столько печали, а в глазах столько грусти, что мне его стало жалко.
   Жалко не от слова "жалкий", а от "жалеть" - значит, "любить".
   Тем  не  менее,  вовсе не  гордясь  тем, что мама возложила на  хрупкие
детские плечи столь серьезное решение, я ответил совсем по-взрослому:
   - Хорошо, папа, но если еще раз ударишь маму, я тебя убью!
   В моем голосе было столько твердости,  что  отец,  который мог спокойно
отбиться  от  трех-четырех  совсем  не  слабых мужиков - что мне приходилось
наблюдать,  и  не раз,  - чуть заметно вздрогнул,  помолчал  немного,  потом
кивнул головой и протянул мне руку:
   -  Согласен,  сынок! - серьезно  сказал он,  и мы вдруг  обнялись и оба
заплакали, и я до сих пор не могу понять причину слез каждого из нас.
   Однако  час,  когда я повзрослел и  физически окреп  достаточно,  чтобы
защитить маму, в конце концов настал.
   Долгое время отец держался и не  распускал руки, но однажды,  когда мне
уже было  лет четырнадцать, он снова сорвался и замахнулся на маму как раз в
ту минуту,  когда  я вошел в  комнату,  где  они сидели за  накрытым столом:
наверное,  что-то праздновали. Я  перехватил его руку левой рукой,  а правой
схватил со стола столовый нож и направил лезвие в его сторону.
   Отец мгновенно протрезвел: в его глазах был явный испуг.
   - Отец, ты помнишь, о чем я предупреждал тебя?
   -  Витя, не нужно! -  испуганно закричала  мама,  чем как бы поддержала
его.
   - Ты что, сынок,  хочешь убить того,  кто одевал тебя, кормил,  поил? -
укоризненно произнес отец.
   - Когда-нибудь я верну тебе все  твои деньги, потраченные на  меня! - с
вызовом бросил я.
   -  Да в них ли дело! -  тяжело вздохнул  он. - Никогда не думал, что ты
можешь поднять руку на отца...
   -  Но ты же  поднимаешь руку  на маму, которую любишь,  - кинул я ему в
лицо железный довод. - Или не любишь?
   - Люблю, сынок!  -  Он снова вздохнул, потом  посмотрел  мне  в глаза и
вдруг сказал: - А ты действительно стал мужчиной... -  после чего повернулся
к маме. - Все, мамуля! Больше тебя пальцем не трону! Гадом буду!
   С тех пор отец действительно никогда больше не позволял себе распускать
руки. Это не означает, что они больше никогда не скандалили, но эти скандалы
дальше словесной перепалки никогда не заходили.

   С  личностью  отца в  моем детстве связаны  два  неприятных эпизода:  о
первом  я рассказал выше  -  когда он доставил меня из  Дома культуры  домой
пинками, а второй произошел гораздо позднее. Как-то под воздействием бациллы
щедрости отец  уступил  настойчивым  просьбам  матери  и  выделил деньги  на
покупку баяна, о котором я много лет мечтал.
   И вот моя мечта воплотилась в жизнь! Изделие тульских мастеров сверкало
перламутровыми  пуговицами  клавиш, а  отделка буквально блестела  на свету,
вызывая  у меня  чувство гордости.  Без  особых  усилий мама устроила меня в
кружок баянистов,  и я с увлечением ходил заниматься, разучивая всевозможные
гаммы и  арпеджио. Примерно через  полгода упорных занятий  я  проявил такие
способности, что  педагог поручил мне разучивать то, что обычно предлагалось
на  следующий  учебный год: "Во саду  ли, в огороде..."  ,  "Во поле березка
стояла..."
   Я  с  усердием наяривал эти  мелодии,  радуясь моментам,  когда мелодия
начинала  звучать  "по-настоящему".  Восхищалась  моими  успехами  и мама. В
хорошие  часы: когда  был не  очень пьян, а только-только "принял на грудь",
бросал добрые слова и отец. К сожалению, мое музыкальное образование так  же
быстро  и  неожиданно  закончилось,  как  и началось.  Это  случилось  через
несколько недель после того, как безвинно была арестована мама. Отец ушел  в
запой,  и  однажды,  вернувшись  после  занятий  в  кружке  домой с желанием
поработать  над домашним заданием,  я не обнаружил футляра с баяном. Перерыв
все  укромные  места в доме и так его и  не обнаружив, я  спросил  отца, где
баян.
   - Все,  сынок, нет больше твоего  баяна!  - пьяным голосом сказал он  и
добавил: - Я пропил его, сынок! - Отец всхлипнул и потянулся к бутылке...
   Так в жизни меня еще никто не предавал. Я  бросился бы за успокоением к
маме,  но  ее  не  было. Отняли мою мечту стать музыкантом, играть  красивые
мелодии и песни, какие играл нам педагог. Я бросился в свою комнату, упал на
кровать  и  безутешно   разрыдался.  Вероятно,   этот  случай   так   сильно
подействовал  на  меня,  что   я  никогда  в  жизни,  даже  когда  появилась
возможность, не смог не только взять баян в руки, но не хотел даже взглянуть
на  него,  и  уж  конечно  разлюбил  его  слушать.  Мне  казалось, что и сам
инструмент меня предал...

   Как вы поняли, отношение отца ко мне было непростым.  Маме  приходилось
проявлять  чудеса изобретательности,  чтобы  купить мне  обнову  или послать
тайком  сэкономленную десятку в Москву, но стоило отцу в чем-то ее обвинить,
а  я оказывался свидетелем ее правоты, то она, как самый последний аргумент,
бросала ему:
   - Спроси у Вити!
   И если я подтверждал ее слова, все споры мгновенно  прекращались.  Отец
твердо знал: Виктор никогда не поддержит ложь, всегда скажет правду...
   Шестнадцатого мая  тысяча девятьсот пятьдесят первого года родился  мой
сводный брат  Саша,  а мне уже  исполнилось  пять  лет,  и  вскоре  мы стали
собираться назад в Омск. Перед отъездом я  отдал все  свои "сокровища" моему
другу Сережке, и мы с ним поклялись в верности на всю жизнь.
   Интересно, где ты, Сергей? Может, откликнешься? Я  намеренно не  назвал
твою  фамилию, чтобы не объявились "дети лейтенанта Шмидта"... Таковых прошу
не беспокоиться...

Глава 2
   ОТРОЧЕСТВО

   Детство моего сводного брата Саши было более благополучным, чем мое. Во
всяком случае, он никогда не испытывал то постоянное, ноющее чувство голода,
когда  в рот хотелось  сунуть  любую зелень, растущую из  земли,  чтобы хоть
чем-то набить желудок. Саньке, конечно, было известно  чувство голода,  но в
этом  виноват был он сам,  а  не  объективные обстоятельства: заигрался и не
пришел вовремя домой или же был наказан  за какую-то провинность, обиделся и
сам отказался есть.
   ...Вспоминается одна комическая  история: Саньке чуть более трех лет, и
мы  куда-то едем на  поезде. Он  сидит  у окошка и  наблюдает за  мелькающим
пейзажем. И, увидев  пасущихся  на  лугу свиней,  Санька  на  полном серьезе
восклицает:
   - А вон коровки побежали...
   Случай  смешной,  но  если  подойти  к  нему  диалектрически,  то можно
установить отличие "поколения" моего младшего брата от нашего: мы были более
"приземленными", имели больше информации об окружающем нас мире, несмотря на
то, что  были-то  мы  старше  всего лишь на  пять-шесть  лет.  И это  вполне
закономерно:  каждому поколению  -  свое.  Мой девятилетний сын  Сергей  так
"рубит" на компьютере, что я от него отстал, кажется, "на всю жизнь"...

   Прежде чем осесть в Омске, я был отправлен, как мне тогда было сказано,
к родственникам в  Ригу.  Это облегчило отцу с  матерью  устройство на новом
месте: им хватало хлопот с грудным Санькой.
   Жизнь  в  Риге  ничем  особенным не отложилась в моем детском сознании.
Было общее ощущение тепла, заботы, а главное, сытости, которой я до той поры
не знал, да и после Риги надолго утратил.
   Из реальных  ощущений  более  всего  запомнились добрые  и нежные  руки
"бабушки Лаймы"  - именно  так  я называл  ту,  которая  со мною  нянчилась.
Запомнилось и то, что она  меня называла: Витасик.  Я и не подозревал тогда,
что это и была моя вторая родная бабушка по  линии отца. Но известно об этом
мне стало слишком поздно: когда она отошла в мир иной.
   Мир ее праху! Замечательная была женщина...
   Потом  мне удалось повидаться с ней, когда я уже учился в школе рабочей
молодежи,  и было мне  тогда  лет пятнадцать.  К тому  времени бабушка Лайма
совсем постарела, и  ее  голова покрылась сединой.  Но главное  сохранилось!
Сохранились  доброта  ее рук,  нежность  по  отношению  ко  мне,  заботливое
участие. Иногда она  говорила, что я ее самый любимый  внук.  Она продолжала
называть меня Витасиком, но нередко, когда я чем-нибудь особенно радовал ее,
называла меня странным прибалтийским именем Виталас.
   Не сомневаясь,  что бабушка заговаривается, и  не желая ее огорчать,  я
никогда  не  пытался разубеждать  старую  женщину, не подозревая, как  много
упускаю.  Тем  не менее  я сохранил  некоторые "безделушки",  подаренные ею.
Причем мысль о подарке мне возникала у бабушки Лаймы  совершенно неожиданно,
словно она  что-то вдруг вспоминала, внимательно смотрела в мои глаза, потом
с нежностью прижимала мою голову  к своей груди, проводила по  моим  волосам
своей старческой, в морщинах рукой и с видом заговорщицы шептала мне на ухо:
   - Сейчас я идти в мой  комната, а ты приходить после пять минут! Ты все
понять, Витасик?
   - Да, бабушка, я все понял, -  принимая  игру, подмигивал и  я  с видом
заговорщика. - Через пять минут я приду к тебе...
   Когда  я  входил, бабушка  Лайма царственно восседала  в своем огромном
старинном  кресле  и величественной  осанкой напоминала настоящую  королеву.
Повелительным жестом она указывала на маленький пуховичок у своих ног:
   - Прошу садиться, Витасик, кровинушка моя!
   "Кровинушка"  было единственным  словом, которое  она  произносила  без
всякого акцента.
   Потом  она  вновь с  каким-то особым значением  смотрела мне  в  глаза,
доставала  из кармана своего атласного  халата какую-нибудь вещицу, например
часы, и говорила:
   - Эта  "безделучка",  - нет я не описался:  это бабушкино произношение,
как и дальнейшее название часов, - эта "безделучка", швейцарский хронограф с
женской парой, принадлежать мой сын, и теперь я хотеть ты иметь их у себя...
Зигард  быть очень  счастлив за  это... (Бабушка назвала другое  имя, но  со
временем оно стерлось из моей памяти, а потому пусть он и будет Зигардом.)
   - Зигард это был ваш сын? - догадливо спрашивал я.
   - Не был - есть!  -  поправляла она,  потом задумывалась,  явно  что-то
вспоминая. - Да, это мой сын и... - многозначительно начинала она, но тут же
замолкала, на ее глазах появлялись слезы, и она просила меня удалиться.
   Бабушка  Лайма не очень  любила  рассказывать  о своем прошлом,  и  мне
буквально по крупицам приходилось вытаскивать из  нее хоть  какие-то скудные
сведения.  Я делал  это  совсем  не осознанно,  однако  меня  словно  кто-то
подталкивал: "спроси  это, спроси то", хотя,  как вы уже знаете, я  не горел
большим желанием  узнать о  своих  корнях,  а здесь,  как  я  полагал, почти
посторонние люди.  Но что-то  же меня подталкивало?  Может  быть, то, что по
линии мамы  я знал многих родных, а с отцом оставалась  единственная ниточка
связи: бабушка Лайма.
   Если  соединить  воедино  осколки  выуженных  из  бабушки сведений,  то
получится следующее...
   Бабушка была из очень знатного дворянского рода: из семьи баронов. А ее
муж, то есть мой дедушка, был из высоких церковных служителей:  его отец был
протоиереем, и  церковное имя, присвоенное ему,  -  Зосим  Сергеев.  Бабушка
Лайма  показывала  мне написанный  маслом на  металле  его  портрет. Это был
импозантный,  весьма привлекательный  мужчина с седой бородой и очень умными
глазами, которые словно всматривались в глубь веков. Интересная деталь: свое
изображение  мой   прадед  завизировал  собственноручно.  То  ли   это  было
обязательно по церковным законам и потом художник должен  был повторить его,
то  ли  мой  прадед  завизировал  его  машинально,  но  на  его  изображении
существует надпись:
   "Утверждаю.
   Протоиерей Зосим Сергеев".
   Ниже стояла дата, но я ее, к моему большому огорчению, не запомнил...
   В последнюю нашу встречу бабушка  Лайма подарила мне этот портрет, и он
с любовью у меня хранился. Но когда  меня арестовали в первый раз, кто-то из
ментов,  производивших обыск, прихватил  его: видимо,  "на  память обо мне".
Тогда  у меня пропало очень много  ценных вещей, но больше  всего мне  жалко
дедушкин  портрет  и  прижизненное  издание  четырехтомника  А. С.  Пушкина,
каким-то чудом приобретенное мною по случаю...

   Однажды в минуты хорошего настроения бабушка Лайма, долго вглядываясь в
портрет, спросила:
   - А ты, Витасик, ничего не замечаешь?
   - О чем ты, бабуля?
   - Ты как две капли воды похож на деда!
   - Правда? - беспечно переспросил я и на что-то  отвлекся, а жаль до сих
пор...
   Дедушка с бабушкой владели имением где-то в дюнах на побережье Балтики,
огромным особняком  в Риге, несколькими домами, а бабушка, ко всему прочему,
была еще и совладелицей винного завода.
   У них  с бабушкой был единственный  сын по имени  Зигард. Когда пришли,
как  шепотом, с  явным  презрением говорила  бабушка, "красные",  что  меня,
откровенно говоря, почему-то задевало, сын эмигрировал. С тех пор она его ни
разу  не  видела,  но однажды все-таки получила  от  него весточку,  что  он
проживает где-то в Америке.
   Бабушка Лайма была весьма  дальновидной и  умной женщиной. Понимая, что
"красные" все  равно все  отберут, она приняла мудрое решение  и сама отдала
все,  что ей  принадлежало,  новой  власти.  За это им с  дедушкой милостиво
предоставили  трехкомнатную квартиру на  улице Мейера  и  разрешили  бабушке
остаться  работать  на  ее  собственном винном заводе  ведущим виноделом. Не
приняв таких "милостей"  от новой власти, дедушка получил инфаркт, и  вскоре
умер.
   Я долго не понимал, почему ее сын эмигрировал  из  Латвии, если бабушка
приняла новую власть? Ответа на этот вопрос она всегда избегала,  но в конце
концов  однажды сдалась и сказала, что если бы Зигард остался, то его сейчас
не было бы в живых. Дело  в том, что он владел фирмой, которая имела связи с
немецкими банкирами, и этого Сталин ему никогда бы не простил...
   Поведала бабушка и  историю швейцарского "хронографа", который она  мне
подарила.  Оказывается, по  распоряжению Гитлера в  Швейцарии  была заказана
тысяча таких часов и  ими фюрер собственноручно награждал за  особые заслуги
своих  высших  партийных и военных чинов.  Один из  приближенных  к  Гитлеру
банкиров сумел выпросить у него награду для Зигарда как для человека, "очень
много сделавшего во славу Великого Рейха". Будучи в  Швейцарии, Зигард купил
для своей будущей жены часы ведущей в то время часовой фирмы  "Омега" в пару
к своему "хронографу".
   Впоследствии я узнал,  что  все ее подарки -  эти  часы, а также другие
"безделучки":  кольцо,  сережки,  кулон -  из чистого  золота,  а  массивный
браслет с камнями - из  платины, а моя бабушка,  оказывается,  была одной из
составительниц  рецепта  известного во всем мире  "рижского бальзама",  и ей
неоднократно  предлагали  уехать в Америку,  чтобы  открыть  там собственную
лабораторию и получать высочайшие гонорары за свою работу...
   Как я  уже сказал, в мой второй приезд  бабушка Лайма жила в просторной
трехкомнатной  квартире  на  улице  Мейера  в  доме  пятьдесят  четыре.  Все
ближайшие  ее  родственники  умерли  или  жили  очень  далеко: кто в  других
городах, кто и вообще за границей, а потому навещали ее крайне редко.
   По  хозяйству бабушке помогала  Сильвия - симпатичная, стройная латышка
лет двадцати - двадцати трех. Почему-то она сразу,  как  говорится, положила
глаз на меня, хотя я до сих пор  удивляюсь, чем привлек  ее хоть  и развитый
физически, но  все  же юнец. Тем не менее она откровенно заявила, что "хотет
спать для меня", а я не понял, о чем речь.
   Но уже  на второй день после моего приезда она все-таки затащила меня в
свою комнату, благо та была с моей дверь в дверь. Томно постанывая скорее от
собственных ласк, чем  от  моих,  успокаивала меня по поводу  бабушки Лаймы,
шепотом с чудовищным акцентом:
   -  Нет бояться... Нет бояться: Лайма  силно спат... нет слышат... Прошу
верит меня, Витасик... Мой силный...  Мой нежный Витасик... Еще!..